ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ
1855, Омск — 1909, СПб.
Сын Анненского, поэт Валентин Кривич, смутно вспоминал, что число языков, которые знал его прославленный отец, обозначалось «четырнадцать». Анненский перевел почти все трагедии Еврипида, сам писал трагедии на сюжеты античных мифов, а в современности для него, как и для большинства символистов, эталоном были французские лирики конца XIX века — и «парнасцы», и «проклятые». Переводы Анненского — чистейший импрессионизм, не столько передача буквального смысла оригинала, сколько попытка передать впечатление от оригинала. Многие из его переводов — черновики, не доведенные до совершенства. «Совершенства» мы в XX веке, впрочем, навидались, а Анненский, омский петербуржец, был один: прочтите «Сушеную селедку» Шарля Кро в его переводе — и узнаете, «из какого сора» растут порой шедевры поэтов-переводчиков, когда те переводят по чистому вдохновению. В том, что его перевод сонета Малларме озаглавлен, согласно старому варианту чтения имени, «Гробница Эдгара Поэ», — может быть, ключ к Анненскому, несомненно слышавшему в «Поэ» чистую поэзию.
ШАРЛЬ ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ
(1818—1894)
* * *
Пускай избитый зверь, влачась в цепочке,
Покорно топчет ваш презренный макадам,
Сердечных ран своих на суд ваш не отдам,
Принарядивши их в рифмованные строчки.
Чтоб оживить на миг огонь заплывших глаз,
Что смех ваш вымолить, добиться сожаленья,
Я ризы светлые стыда и вдохновенья
Пред вами раздирать не стану напоказ.
В цепях молчания, в заброшенной могиле
Мне легче будет стать забвенной горстью пыли,
Чем вдохновением и мукой торговать.
Мне даже дальний гул восторгов ваших жуток, —
Ужель заставите меня вы танцевать
Средь размалеванных шутов и проституток?
НАД УМЕРШИМ ПОЭТОМ
О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати
Цветов неведомых за радугой искал
И тонких профилей в изгибах туч и скал,
Лежишь недвижим ты, — и на глазах печати.
Дышать — глядеть — внимать — лишь ветер, пыль и гарь...
Любить? Фиал златой, увы! но желчи полный.
Как бог скучающий покинул ты алтарь,
Чтобы волной войти туда, где только волны.
На безответный гроб и тронутый скелет
Слеза обрядная прольется или нет,
И будет ли тобой банальный век гордиться,
Но я твоей, поэт, завидую судьбе:
Твой тих далекий дом, и не грозит тебе
Позора — понимать, и ужаса — родиться.
АРМАН СЮЛЛИ-ПРЮДОМ
(1839—1907)
СОМНЕНИЕ
Белеет Истина на черном дне провала.
Зажмурьтесь, робкие, а вы, слепые, прочь!
Меня безумная любовь околдовала:
Я к ней хочу, туда, туда, в немую ночь.
Как долго эту цепь разматывать паденьем…
Вся наконец и цепь… И ничего… круги…
Я руки вытянул… Напрасно… Напряженьем
Кружим мучительно… Ни точки и ни зги…
А Истины меж тем я чувствую дыханье:
Вот мерным сделалось и цепи колыханье,
Но только пустоту пронзает мой размах…
И цепи, знаю я, на пядь не удлиниться, —
Сиянье где-то там, а здесь, вокруг темница,
Я — только маятник, и в сердце — только страх.
ШАРЛЬ КРО
(1842—1888)
СУШЕНАЯ СЕЛЕДКА
Видали ль вы белую стену — пустую, пустую, пустую?
Не видели ль лестницы возле — высокой, высокой, высокой?
Лежала там близко селедка — сухая, сухая, сухая…
Пришел туда мастер, а руки — грязненьки, грязненьки, грязненьки.
Принес молоток свой и крюк он — как шило, как шило, как шило…
принес он и связку бечевок — такую, такую, такую.
По лестнице мастер влезает — высоко, высоко, высоко,
И острый он крюк загоняет — да туки, да туки, да туки!
Высоко вогнал его в стену — пустую, пустую, пустую;
Вогнал он и молот бросает — лети, мол, лети, мол, лети, мол!
И вяжет на крюк он бечевку — длиннее, длиннее, длиннее,
На кончик бечевки селедку — сухую, сухую, сухую.
И с лестницы мастер слезает — высокой, высокой, высокой.
И молот с собою уносит — тяжелый, тяжелый, тяжелый,
Куда неизвестно, но только — далеко, далеко, далеко.
С тех пор и до этих селедка — сухая, сухая, сухая,
На кончике самом бечевки — на длинной, на длинной, на длинной,
Качается тихо, чтоб вечно — качаться, качаться, качаться…
Сложил я историю эту — простую, простую, простую,
Чтоб важные люди, прослушав, сердились, сердились, сердились,
И чтоб позабавить детишек таких вот… и меньше… и меньше.
СТЕФАН МАЛЛАРМЕ
(1842—1898)
ГРОБНИЦА ЭДГАРА ПОЭ
Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,
Грозя, заносит он сверкающую сталь
Над не понявшими, что скорбная скрижаль
Царю немых могил осанною звучала.
Как гидра некогда отпрянула, виясь,
От блеска истины в пророческом глаголе,
Так возопили вы, над гением глумясь,
Что яд философа развел он в алкоголе.
О, если, туч и скал осиля тяжкий гнев,
Идее не дано отлиться в барельеф,
Чтоб им забвенная отметилась могила,
Хоть ты, о черный след от смерти золотой,
Обломок лишнего в гармонии светила,
Для крыльев Дьявола отныне будь метой.
ПОЛЬ ВЕРЛЕН
(1844—1896)
ВЕЧЕРОМ
Пусть бледная трава изгнанника покоит,
Иль ель вся в инее серебряная кроет,
Иль, как немая тень, исчадье тяжких снов,
Тоскуя бродит он вдоль скифских берегов, —
Пока средь стад своих, с лазурными очами
Сарматы грубые орудуют бичами, —
Свивая медленно с любовию печаль,
Очами жадными поэт уходит в даль…
В ту даль безбрежную, где волны заклубились;
Редея, волосы седеющие сбились,
И ветер, леденя открытое чело,
Уносит из прорех последнее тепло.
Тоскою бровь свело над оком ослабелым,
И волосом щека подернулася белым,
И повесть мрачную страстей и нищеты
Рассказывают нам увядшие черты:
О лжи и зависти они взывают к свету,
И цезаря зовут, бесстрашные, к ответу.
А он все Римом полн — и болен и гоним,
Он славой призрачной венчает тот же Рим.
На темный жребий мой я больше не в обиде:
И наг, и немощен был некогда Овидий.