БУРЯ

Прочь - парус, в щепы - руль, рев вод и вихря визг;
Людей тревожный крик, зловещий свист насосов,
Канаты вырваны из слабых рук матросов,
С надеждой вместе пал кровавый солнца диск.

Победно вихрь завыл; а там на гребни пены,
На горы тяжкие нагроможденных вод
Вступает смерти дух - и к кораблю идет,
Как воин яростный - в проломленные стены.

Ломает руки тот, тот потерял сознанье,
Тот в ужасе, крестясь, друзей своих обнял,
А тот молитвой мнит от смерти оградиться.

Был путник между них: сидел один в молчанье
И думал он: счастлив, кто здесь без чувств упал.
Кто детски молится, кому есть с кем проститься.

ЧАТЫРДАГ

Трепещет мусульман, стопы твои лобзая.
На крымском корабле ты - мачта, Чатырдаг!
О мира минарет! Гор грозный падишах!
Над скалами земли до туч главу вздымая,

Как сильный Гавриил перед чертогом рая,
Воссел недвижно ты в небесных воротах.
Дремучий лес - твой плащ, а молньи сеют страх,
Твою чалму из туч парчою расшивая.

Нас солнце пепелит; туманом дол мрачим;
Жрет саранча посев; гяур сжигает домы, -
Тебе, о Чатырдаг, волненья незнакомы.

Меж небом и землей толмач, - к стопам своим
Повергнув племена, народы, земли, громы,
Ты внемлешь только то, что Бог глаголет им.

* * *

Все шли из ненастной дали
Казаки - полк за полком, -
И песни солдат рыдали
Всю ночь под моим окном.

"Где ваши жены и сестры,
Удальцы из дальних сторон?"
- Винтовки да сабли остры -
Вот наши жены и сестры, -
Да степи, да синий Дон!

"Где ваши села и домы,
Утехи мирных времен?"
- За родину в бой идем мы, -
Там наши села и домы,
И степи, и синий Дон!

Казаков лязгали сабли
Припевом к простым словам,
И песни солдат то слабли,
То снова звучали - там…

Уснуть не мог до утра я,
Вставал и бежать хотел.
Земля моя дорогая,
О Родина! Где твой предел?

Ах, как за тебя я встану
И кровь за тебя пролью?
И как на врага нагряну,
Поднявши саблю мою?

О, где ты? Твои границы
Раскрыты со всех сторон,
И песней донской станицы
Твой гордый гимн заглушен.

Так где же, на чьей равнине
Я выйду на смертный бой, -
Я, воин в твоей дружине,
Последний защитник твой?

Я рыцарь смерти и гнева,
Но близок мой смертный час…
"Богородица, Приснодева,
Спаси и помилуй нас!"

ВЕЧЕРНЯ

Монахи, слышится в охрипшем вашем пенье
Прилив и вновь отлив вечернего томленья.

Когда за пологом, в постели ледяной
Свою последнюю мольбу твердит больной;

Когда безумие в лунатиках пылает,
А кашель за гортань чахоточных хватает;

Когда мучительно глядит предсмертный взгляд,
Полн мыслей о червях, - на розовый закат;

Когда могильщики, внимая звон унылый,
Бредут покойникам на завтра рыть могилы;

Когда стихает всё, но в запертых домах
Тяжелые гроба уже стучат в сенях;

Когда по лестнице влекут гроба, уныло
Шурша веревками о тесные перила;

Когда покойникам кладут крестом в гробах
Их саван на руках, а руки на сердцах,

Когда колоколов последнее гуденье,
Как голос меркнущий, стихает в отдаленьи,

Когда опустит ночь, вступая в сонный круг,
Ресницы темные на всякий свет и звук, -

Монахи, слышится в охрипшем вашем пенье
Прилив и вновь отлив вечернего томленья.

У КОСТРА

Мне видится Каиафы темный двор,
Ночь в Иудее, говор суетливый...
Среди толпы - пылающий костер
И некий муж угрюмый, молчаливый.

Приблизив руки к огненным углям,
Он тщетно душу греет человечью,
Ответствуя докучливым речам
Испорченною иудейской речью:

"Не галилеянин я, люди, нет!"
Плащом покрыта голова седая;
Костер на камни стелет желтый свет,
И медлит ночь, как будто выжидая...

"Не галилеянин я, люди, нет!"
Пропел петух. Зари пылают розы...
Старик встает, уходит, слаб и сед,
Вот оглянулся и глотает слезы.

Отчаянье! Ты человеку в грудь
Палящее свое вонзаешь жало.
О, чья душа хоть раз, когда-нибудь,
Своих святынь в слезах не предавала?

О галилеянин! К чужим кострам
Кто в холоде ночи не приближался?
Мы - плоть и кровь твоя, второй Адам!
Кто в оный час с тобой не отрекался?

СВАДЬБА ЭЛЬКИ

Песнь первая

Мордехай из Подовки

Под вечер реб Мордехай, зерном торговавший в Подовке,
Сел на крылечке у хаты, обмазанной свежею глиной,
Скромно стоявшей в венках темно-красного перца. На солнце
Перец сушился теперь. Служил он зимним запасом,
Как золотистые тыквы, подобные с виду кувшинам.
Шли по домам пастухи; чабаны овец погоняли
В шуме, в смятении, в гаме и в тучах поднявшейся пыли.
Мыком мычали коровы, телятам своим отвечая:
Тех отделили от маток хозяева, чтоб не ходили
Тоже на свежую пашу; и разноголосо и звонко
Блеяли овцы, ягнята; хозяева шумно скликали
Пестрый свой скот во дворы; с неистовым лаем собаки
Глупую гнали овцу, за быком непослушным бежали,
Ту загоняя к корыту, другого - в теплое стойло.
Так и звенело в ушах, и пылью глаза наполнялись.
Сел Мордехай на ступени, потея и мучась от зноя,
Как и от той суеты, что в доме его воцарилась
С самого первого дня, как просватал он скромницу Эльку -
И зачастили к нему: то портной, то чумазый сапожник;
С этого самого дня в дому его силу забрали
Всякие там белошвейки, портнихи, модистки, кухарки, -
Всякая шушера, словом, (так зло Мордехай выражался).
Дочиста отняли мебель: и стол, и скамейки, и стулья.
Нечего и говорить о кровати, где можно бы сладко
После обеда вздремнуть; вся мебель пошла для раскладки
Кофточек, кофт, одеял, рубашек, материй и юбок,
Белых и пестрых накидок, и дорого стоящих платьев,
Капоров с разной отделкой, из кружев, из лент разноцветных,
Также ночных и денных чепцов (поскромней, понарядней),
Фартуков, простынь, чулок и сорочек с прошивками. Взглянешь -
Там размахнулся рукав, там - другой; подолы да оборки
Заняли хату его, а сам Мордехай превратился
Просто в какой-то придаток к нарядам и тряпкам. Пропало
Все уваженье к нему - никто на него и не смотрит.
Кроме всей этой возни, - потому он лишился покоя,
Что обретался в гостях у него человек нестерпимый:
Меир, подрядчик, еврей, назойливый, нудный и скучный,
Всем надоевший давно бесконечным своим разговором.
Меир бубнил... Мордехай сидел неподвижно и слушал.
Так уж ему на роду, должно быть, написано было:
Сесть на крылечке и слушать подрядчика нудные речи.
Меир все мелет и мелет, бубнит. Мордехай притворился,
Будто внимает ему, стараясь поддакивать часто.
В скучные эти минуты чему Мордехай был подобен?
Крепости был он подобен, врагом осажденной. Траншеи,
Насыпи враг понаделал, дозорные выстроил башни,
Бьет из баллист, катапульт и тучами стрелы пускает...
Так-то сидел Мордехай, а подрядчик тяжелые камни
Бухал в него: "Закладная... протори... убытки... взысканье...
Аукцион... прокурор... исполнительный лист... казначейство...
Жалоба... копия... суд... защита... решение... вексель...
Пеня... повестка... расписка... доверенность... постановленье...
Суд... аппеляция... пеня... указ... секретарь... ипотека..."
Съежился весь Мордехай, а Меир палит не смолкая.
И невозможно сказать, до чего бы дошло это дело,
Если бы вдруг не пришло избавленье нежданное. Думал,
Думал уже Мордехай, что с Меиром сделать: подняться ль
Да и послать его к черту с отцом и с матерью вместе, -
Или спросить, - прочитал ли молитву вечернюю Меир?
Вдруг подошла его дочка, по имени Элька, невеста;
С теткою Фрейдой пришла - и речь прервалась посредине.
- "Ты это, Элька, откуда? И время ль теперь для гулянья?
Мать - насилу жива, от шмыганья ноги опухли,
Отдыху нет от хлопот о свадьбе твоей да нарядах"...
- "Брось", - ответила тетка (а Меир молчал: подавился
Камнем, который собрался метнуть): - "мы с кладбища вернулись.
Звали на свадьбу мы тетю покойную, Этлю, с сестренкой
Переле. Как же иначе? Господь посылает нам свадьбу.
Плохо ли это? Таков, брат, обычай. Пусть знают. Наверно,
Радости Эльки они будут рады. И верно, на небе
Будут заступницы наши. Спасением и утешеньем"...
Знал Мордехай, что язык у Фрейды привешен отлично:
Сразу начнет с пустяков - и припустится: сыплет и сыплет;
Ввысь вознесется, потом насчет "Древес" и "Каменьев",
Взор устремит во скончанье веков, - и крупным горохом
Кончит... Попал Мордехай из огня да в полымя. Только
Предупредил он несчастье, сказавши: "Голубушка, Фрейда,
Все это верно. Прекрасно, что вы не забыли усопших.
Надобно их пригласить. Да славится давший нам память!
После же ужина мы посмотрим списки другие:
Списки живых, приглашенных на Элькину свадьбу. Пожалуй,
Что-нибудь спутали мы, позабыли кого-нибудь. Как бы
Гнева не вышло, досады какой! их вовек не избудешь...
Ну, помолимся, Меир..." А после ужина вместе
Сели все трое рядком: Мордехай, и Элька, и тетя
Фрейда. (Жена Мордехая, хозяйка славная Хьена,
Все по хозяйству металась, ужасно спешила, и кругом
Шла у нее голова). На террасе сидели. Очками
Нос оседлал Мордехай и список держал приглашенных.
Имя за именем он с расстановкой читал и заметки
Вписывал сбоку. Читал он, - они же молчали и шили.
"Ну-с, Агайманы. Тут двое: Халецкий и старый Лисовский.
С давних времен мы друзья. Наверно приедут на свадьбу...
Каменка. Выходцы там из Добруджи живут, староверы -
Все огородники. Вот уж где хлеба-то много в амбарах!
Речка там - Конка, что в Днепр впадает. И в Каменке двое:
Циркин (горячка такая, что страх!) и Литинский (забавник,
Первый остряк - и родня мне). Наверно приедут на свадьбу...
Вот я боюсь за Токмак! Там грязища, народ же - разбойник.
Вдруг да письмо не дошло Кагарницкому Шмуэль-Давиду?
Старый, давнишний приятель; наверно приедет на свадьбу...
Так: Лопатиха Большая. Богатое место. Винецкий
Может оставить амбар: ведь в хедере вместе учились!
Верный, истинный друг: наверно приедет на свадьбу.
Вот и Большая Михайловка. Много в ней доброй пшеницы,
Много и всякого люда. Так слушайте список, вникайте.
Реб Мойсей Коренблит, с пятью сыновьями, конечно;
Вольф Пятигорский, мучник, и Лейба Пятовский, как порох
Вспыльчивый; Гордин, наш маскил и сын его Яня; Литровник
Яков; Серебреник Еся - хороший купец и процентщик.
Все ведь приятели наши: наверно приедут на свадьбу!
Скельки; сельцо небольшое, но славится медом и воском;
Трое там: Бринь, да Хмельницкий, да милая тетушка Ертель.
Вот уж друзья - так друзья: наверно приедут на свадьбу!
Верхний Рогачик; ну, там - одни гончары да горшени;
В списке: Хотинский Рефуэл да Бер Лебединский с Ципарским.
Тоже друзья и родня: наверно приедут на свадьбу.
Ну-с, а теперь Янчикрак. Тут - Вольф Хациревич. А этот -
Брата родного милее: наверно приедет на свадьбу.
Дальше - село Белозерка, что "Малым Египтом" зовется.
Здесь - Богуславские (двое) да жулик один, Лиховецер.
Все дорогие друзья: наверно приедут на свадьбу.
Вот Серогозы, Подгаец. Село Маньчикуры: Литровник
Залман, веселый бедняк, И Венгеров - великий законник.
Это все люди свои: наверно приедут на свадьбу.
Дальше идут хутора у Алешек (какие арбузы!)
Значатся: Рейнов-заика; Ямпольский - ужасный мечтатель.
Оба - родня и друзья: наверно приедут на свадьбу.
Дальше - Каховка, село, известное ярмаркой славной:
Оленов, старый невежда, - и Карп, вольнодумец изрядный.
Тоже приятели наши: наверно приедут на свадьбу."
Так он сидел, разъяснял, отмечал и вычеркивал. Молча
К ним благовонная ночь глядела в открытые окна.
И собралися малютки - хасиды зиждителя мира:
Бабочки, мошки, жуки, комары, шелкопряды, поденки
В плясках и танцах вились над свечею в подсвечнике медном.

ЭЛУЛ В АЛЛЕЕ

Свет воздушный,
свет прозрачный
пал к моим стопам.

Тени мягко,
тени томно
льнут к сырым тропам.

В обнаженных
ветках ветер
протрубил
в свой рог...

Лист последний,
покружившись,
на дорожку
лег.

НА РЕКЕ КВОР

"И я среди переселенцев на реке Квор"
Иезекииль, I,1

То было месяца начало:
В Ниссон переходил Адор.
Холодный ветер веял с гор.
Дрожала ветвь, в окно стучала,
Прося приюта у людей,
Храня побеги молодые,
Как мать, родящая впервые...
А ветер дул, гонясь за ней...
На западе, сквозь дымку тьмы,
Тускнея, медь еще сияла
И хладным светом обливала
Чужие, черные холмы...
И с холодом в душе пустынной
Смотрел я: неподвижен Квор...
Тянулся молча вечер длинный,
В Ниссон переходил Адор...
Со всеми, кто ушел в скитанье,
Бреду и я в чужой простор.
Луна, бледнея, льет сиянье
На спящий мир, на тихий Квор...
Под круглой, мертвенной луной
Белеет чайка без движенья,
И два крыла в оцепененьи
Мерцают мертвой белизной.
Труп чайки по реке плывет!
Навеки!.. Не сверкнут зарницы,
Волна, запенясь, не плеснет!
Навеки!.. Я смотрю вперед:
Белея, по реке плывет
Лишь чайки труп, труп легкой птицы!
Со всеми, кто ушел в скитанье,
Бреду и я в чужой простор, -
И без конца, без упованья
Твой вечный берег длится, Квор!
Безжизненно, беззвучно годы
Проходят, быстро дни летят, -
По гравию не шелестят
Твои медлительные воды...
А сверху белая луна,
Не падая, не подымаясь,
Висит. Давно мертва она.
И вдруг я понял, содрогаясь:
Мы все мертвы! Здесь нет живого!
Куда идем и для чего?
Довольно звука одного,
Довольно оклика ночного -
И все исчезнет от него,
Растает, как ночная мара...
Но тщетно я кричать хотел:
Мой голос умер... Я смотрел:
Там мертвецы, за парой пара,
Идут, идут... И черный Квор
Не зыблется меж черных гор.