I

Две Афродиты у нас, десять муз и четыре хариты.
Разом все три божества слиты в одной Деркилис.

II

Ветром хотел бы я стать. Идя под солнечным зноем,
Ты бы мой вздох приняла на обнаженную грудь.

III

Как бы хотелось мне стать нежною, алою розой.
Взятый рукою твоей, лег бы на белую грудь.

IV
(Надпись на статуе Пана над источником.)

Странник, в сень этой сосны присядь и послушай со мною
Томные вздохи ее ласкам зефиров в ответ.
Меда прозрачный ручей лепечет, ей вторя. Отсюда
Флейтой и пеньем моим сладкие сны призову.

V
(Надпись на статуе Киприды.)

Смертным лишь трем я нагой являлась: Анхизу с Парисом
И Адонису... Но где видел меня Пракситель?

VI

Мне безразлично, царица, черны твои кудри иль русы,
Ты всегда для меня так же сияешь красой.
Если бы и седина серебром твои косы покрыла,
То и тогда бы, поверь, жил в них малютка Эрот!

* * *

— Розы! ты «розы!» кричишь. А сама хороша, словно роза.
Их ли, себя ль продаешь, или же их и себя?

Надпись на яблоке, брошенном девушке

Кинул влюбленный меня. Уступи его просьбам, Ксантиппа.
Рано ли, поздно ль и мы тоже увянуть должны.

I

Прелесть Дидимы волшебная сердцем моим овладела.
Видя ее красоту, таю как воск на огне.
Пусть она телом черна. Что до того мне! И угли
Также черны, но в огне розами угли горят.

II

День я безумный провел с доступною всем Гермионой.
Как у Киприды, у ней пояс цветами расшит.
Надпись златая на нем: «люби меня, если угодно,
Не огорчаясь, когда мною владеет другой».

III

Зимнее время. Свершили пути половину плеяды,
Скоро рассеется ночь. Бродя мимо окон Елены,
Мокрый насквозь от дождя, вперяю в них жадные згляды.
Ибо не только любовь, дочь крови бессмертной и пены,
В сердце вселила мое, подвластное прелести чарам,
Но и пронзило его мучительно жгучим ударом.

IV

Девой ты хочешь остаться? К чему, дорогая? По смерти
Ты не найдешь жениха. Сладость любви — для живых.
Кончится краткая жизнь. И будем во прахе могильном
Кучей недвижных костей, милая дева, лежать.

I.

О, Адонис, над твоей плащаницей Аристоноя,
В грудь себя больно бия, сердце пленила мое.
Если б я знал, что она и меня так оплакать согласна,
Я бы тебя умолял взять меня в Тартар с собой.

II.

Песнь о троянском коне Афенион звонко мне пела.
Пагубен был этот конь — вспыхнула Троя пожаром.
С городом вместе и я охвачен был пламенем ярым,
Хоть до Троянской войны раньше мне не было дела.
Пела Афенион мне, как взяли ахеяне Трою.
Пал с Илионом и я. Песня была роковою.

* * *

Трижды разбойник Эрот. Поделом ему это прозванье:
Дерзок, не спит по ночам и раздевает людей.

* * *

Умер поэт Эвтихид. Спасайтесь и маны и тени!
С одами вместе грядет в царство теней Эвтихид.
Он в завещанье велел спалить на костре погребальном
Дюжину лир и стихов — двадцать пять полных корзин.
Он вам покажет себя, явившись к вам новым Хароном.
Где вам укрыться теперь, если в аду Эвтихид?!

I

Будь мне свидетель Эрот, что пение Гелиодоры
Слушать отрадней, чем звон Фебовых сладостных струн!

II

Чашу налив, повтори: «За здравие Гелиодоры!»
Имени сладостный звук с нектаром чистым смешай.
В воспоминанье о ней вчерашним венком благовонным
Голову мне увенчай. Розы в нем блещут слезой.
Видели розы вчера со мною Гелиодору:
Ныне ж в объятьях моих девы не видят они.

III
(Эпитафия.)

Шлю мои слезы к тебе за могилу, Гелиодора;
В Тартар их шлю я, как дань скорбной посмертной любви.
Их на гробницу я лью, как память о нежности нашей,
Память союза сердец. Ты мне всегда дорога,
Даже средь мертвых теней, и я, Мелеагр безутешный,
Плачу; но стонам моим хочет ли внять Ахерон?
Горе мне, горе! Увы! Цветок мой возлюбленный, где ты?!
Тартар похитил тебя! Блеск твой он пылью покрыл.
Пав на колени, молюсь: «Земля, вскормившая всех нас,
Прах этот в лоно Твое нежно, как мать, приими».

IV

В матернем лоне пока еще Эрос малютка резвился,
В кости играя, он мне жеребий выкинул мой.

V

Чаша звонко смеется
Смехом счастья веселым,
Прикоснувшись до губок
Зенофилы любезной.
Как ты счастлива, чаша!
О, когда бы устами
И ко мне так же тесно
Зенофила припала
И из уст онемевших
От блаженства и счастья
Разом выпила душу.

* * *

Нужно ль бежать от Эрота? Напрасны старанья! Как может
Пеший уйти, если бог сзади на крыльях летит!

* * *

Пчелка-Мелитта, во всем ты пчелкам подобна. Я знаю
Это прекрасно. Ты мед сладкий струишь на уста,
Нежный даря поцелуй, но только лишь руку протянешь,
Требуя платы за то, — в сердце ты жалишь пчелой.

* * *

Пусть низка и смугла Филенион. Кудри у девы,
Как плюща завитки; кожа – нежнее, чем пух;
В голосе более чар, чем в опояске Киприды.
Всю отдавая себя, малым довольна она.
Буду я деву любить какова она есть, о богиня, 
Если другой ты ко мне, лучше ее, не пошлешь.

* * *

В лампу, которая все видит, хоть слова не скажет,
Доверху масла налив, выйди, Филенис, за дверь,
И затворит не забудь. Живых очевидцев не любит
Эрос малютка... А ты ближе подвинься, Ксанфо.
Дай поцелуй, о прелестница, и воспринять приготовься
То, что осталось познать в таинствах сладких любви.

* * *

I

Геры глаза у тебя, Мелитта; пальцы — Паллады;
Груди — богини любви; ноги — Фетиды морской.
Счастлив, кто видит тебя; счастливее втрое — кто слышит;
Тот, кто целует — блажен; кто обладает — тот бог.

II

Гордая Гера с Палладой, Мэонис увидя, вздохнули.
После ж воскликнули: «Нет! Больше не снимем одежд!
Помним Парисов мы суд! Вторично не подобает
На состязаньи в красе нам побежденными быть!»

III

Боги, простите меня! Я не знал что сама Цитерея,
В эту баню придя, здесь распустит власы!..
Сжалься, богиня, и глаз не карай, красоту созерцавших!..
Ах! То ошибка была. То не Киприда стоит.
Родоклею узнал я. Раздевшись, прекрасная дева
Взорам явила моим прелесть бессмертных богинь.

IV

Собственноручно я сплел и шлю тебе, Родоклея,
Этот цветущий венок. Роз в нем бутоны найдешь,
Лилию и анемон, с фиалкой темно-лиловой
Любящий влажность нарцисс. Кудри свои увенчав,
Прежнюю гордость оставь. Как душистый венок, расцвела ты.
Но не только в венках нежные вянут цветы.

V

Золота отблеск в глазах; кожа прозрачней кристалла;
Рот твой прелестней стократ чашечки пурпурных роз;
Шея твоя — алебастр. Мрамору груди подобны.
Нет у Фетиды самой столь восхитительных ног.
Если ж в твоих волосах белая нить и найдется,
Мелочь такая, поверь, сердца во мне не смутит.

VI

Вымывшись в бане, венки возложим на головы наши,
Продика, чаши возьмем самые емкие мы.
Жизнь коротка. Торопись насладиться. Всем радостям скоро
Старость придет помешать. Следом за нею же — смерть.

VII

Все так прекрасно в тебе. Лишь в глазах недостаток один.
Мне ненавистны они, ибо глядят на мужчин.

VIII

Миг удобный настал, она одиноко сидела.
Пав на колени пред ней, ноги я стал обнимать.
«Продика», — я заклинал, — «верни мне дыхание жизни!
Гибну я! Сжалься, спаси!» — Плакала дева со мной.
Но лишь кончил я речь, отерла красавица слезы
И до выхода в дверь нежно меня довела.

* * *

Пенье совы предвещает нам смерть, но когда Демофила
Вторить той птице начнет – дохнет немедля сова.

(Эпитафия.)

Если случайно в Милете, Аполлоном любимый, причалишь,
Там Диогену скажи новость печальную. Стал
Жертвой крушения сын его Дифил. Эгейскою влагой
Вдосталь упившись, он спит. Прах его Андрос хранит.

ЭПИТАФИЯ СВ.ГРИГОРИЯ СВОЕМУ ОТЦУ

Я пришел не с утра в виноградник работать, но плата
Больше получена мной тех, что пришли до меня.
Звался Григорием я, был пастырем добрым и кротким,
Нежной заботой моей стадо Христово росло.

ЭПИТАФИЯ СВ.ГРИГОРИЯ СВОЕМУ ОТЦУ

I

Грации музы сказали: «Что будем делать? Евфимий,
Наших создание рук, скрылся из сонма живых».
Грациям музы в ответ: «неправедна зависть бессмертных.
Все же пусть, жертву прияв, будет довольна она.
Мы же вам клятву даем, и сдержана будет та клятва:
Образа дивного столь больше не будет нигде».

II

Отблеском был ты последним века златого, Евфимий!
Был благороден и мудр, доблестен, кроток, учтив
И как харита красив. И все это было причиной,
Что кратковременно жил ты средь смертных людей.

III

Флейту пастушью, мой сын, в руки тебе я влагаю.
Мудро, дитя, управляй стадом любимым моим.
Жизни врата всем открой, и, когда ты созреешь годами,
Соединиться со мной, сын мой, в гробнице приди!

* * *

Мне морщины твои, дорогая Филиппа, желанней
Свежести красок лица всех наших дев молодых.
Радости меньше – держать неспелые груши в ладони,
Чем распустившийся цвет долу клонящихся роз.
Так же как осень твоя весны мне чуждой милее,
Лето других холодней будет зимы мне твоей.

* * *

Розе не нужно венка, а тебе покрывала, царица,
Ни в камнях дорогих сети жемчужной для кос.
Может ли жемчуг сравниться с твоей белоснежною кожей?
Золото гребней кудрям блеска твоим не придаст.
Правда, красив гиацинт, рассыпающий искры, индийский,
Но разве очи твои блещут не ярче, чем он?
Нежны уста твои, дева, и стан твой охвачен незримо
Поясом Матери нег. Всё это губит меня.
Очи одни лишь твои не дают мне погибнуть всецело,
Сладость надежды живет в этих очах для меня.

(Надпись на статуе вакханки.)

Нет, не природа — резец привел в исступленье вакханку.
Движим искусной рукой, бешенство в мрамор он влил.

* * *

I

Не люблю я вина. Но когда
Опьяненье увидеть мое
Ты захочешь, наполни тогда
Чашу светлым вином и ее
Поднеси к твоим нежным устам
На мгновение и прильни
К золотым овлажненным краям
И затем мне ее протяни...
Ты уста омочила в вине!
О премудрая трезвость, прости!
Разве трезвым удастся уйти
От прекрасного кравчего мне?!
Поцелуй в этой чаше сокрыт,
Мне о счастье она говорит.

II
(Надпись на портрете.)

Я куртизанкой была! Византийского Рима и ласки
Всем продавала свои. Здесь живописец Фома
Воском искусно цветным меня написал, Каллирою,
Страстную душу свою всю в это дело вложив.
Таяла та и в портрет с красками вместе впиталась.
Вот отчего я на свет точно живая гляжу.

III
(Эпитафия.)

Горе! Десятая муза, кифарою славная в Риме,
Фароса гордость, лежит в этой гробнице, мертва.
Лира умолкла. Нет песен. Верно и музы за нею
Переселились сюда, свой позабыв Геликон.

ДВЕ МОГИЛЫ

Разграбив Индию и покорив Иран,
Тот, от кого, дрожа, бежали вражьи силы,
Как овцы ото льва, — великий Тамерлан,
Однако, почитал подвижников могилы.
И после приступа, когда на площадях
Собравши жителей, монголы их косили,
Как ниву спелой ржи, когда врагам на страх
Из срубленных голов их орды возводили
Ужасный памятник к безмолвным небесам, —
Тимур под лязг мечей, средь воплей и стенанья,
Без свиты ехал прочь по вражеским телам,
На тризну пышную не обратя вниманья;
Он на коне своем с уздечкой золотой,
Объятый думою какою-то унылой,
На кладбище спешил, и там, сходя долой
С седла, он обходил могилу за могилой.
И если памятник надгробный видел там
Иману, славному певцу или герою,
То царственный Тимур с почтением к плитам
Холодным мрамора склонялся головою.
Он чтил заботливо загробный тех покой,
Которые про смерть согражданам твердили.
Так вождь над грозною наездников ордой
Войскам своим велел, чтоб Тус они щадили
За то, что некогда Фирдуси славный жил
В его стенах, краса певцов Ирана...
И гроб его найти среди других могил
Таинственно влекло владыку Тамерлана.
На кладбище придя, он приказал вождям
Могилу вскрыть того, кто властвовал сердцами,
И что ж в смущении Тимур увидел там —
Душистых роз она полна была цветами...
И пожелал узнать великий Тамерлан
Как измениться мог герой ему подобный,
И свой направил путь туда, где Чингис-Хан
Во храме бронзовом вкушает сон загробный.
На плоскогория Татарии родной
Дорогу он держал к стенам Каракорума,
И вот он там, где спит могильным сном герой,
И перед странником приподняли без шума,
Служители, дрожа и на колени пав,
Надгробную плиту... Нагнувшись к изголовью,
Могучий Тамерлан отпрянул, задрожав —
Могила деспота курилась черной кровью...

СЕННАХЕРИМ

Покорил Халдею царь Сеннахерим,
Славы домогаясь подвигам своим,
Стариков калеча, жег им очи он,
Молодых с собою уводил в полон.
Пленники палаты строили врагам...
Раз верхом катался он по берегам
Тигра, в одеяньи царском, парчевом,
Жемчугом расшитым, и со стариком
Встретился безруким, дряхлым и слепым:
След победы давней. Тут же, рядом с ним
Отроков шло двое юных вдоль реки...
И движеньем резким царственной руки
Конский бег сдержавши, повернулся к ним,
В думу погрузившись, вождь Сеннахерим;
Он глядел, как младший из детей слепца
Хлебною лепешкой угощал отца,
И как старший отрок громко старику
Говорил, как пальмы смотрятся в реку,
Как дворцы прекрасны, и его рассказ
Для калеки-старца был заменой глаз...
Тихим шагом лошадь царь пускает вновь
И подумал, гладя бороду: — «Сынов
Славных раб имеет; но зачем к нему
Чувствую я ревность? Трону моему
Верною опорой, с трепетом любви
И почтенья служат сыновья мои.
Разве есть сомненье в преданности тех,
Кто в Ассуре мною сделан выше всех?
Им я вверил скиптры побежденных стран.
Царство иудеев, а затем – мидян
Покорив безбожных – в пользу сыновей
Отдал я добычу. Золота, коней,
И слонов, и женщин в тишине дворцов,
Под охраной грозных каменных быков
С лицами людскими, много есть у них.
Много им сокровищ дал я дорогих,
И отцу наверно платят сыновья
Тою же любовью, как люблю их я.
Старших двух люблю я, впрочем, больше всех;
Сарразар зовут их и Адрамелех,
Им я царство отдал, им отдам и трон»...
Ночью сыновьями был задушен он.

ПРИНЦ МАЛЮТКА

Далеко, далеко за морем
В какой-то стране неизвестной
Жил добрый король с королевой
И с ними ребенок прелестный.
Он звался Малюткой... Но был он
Жесток и капризен. Едва ли
Жил принц неприятней на свете,
Все в замке его избегали,
И все, с короля начиная,
С вельможи и до поваренка,
Пажи, попугай и собачка
Дрожали, завидев ребенка.
Сама королева, движеньем
Руки повергавшая царства,
В ногах у которой лежали
Министры — столпы государства, —
И та не умела заставить,
Чтоб сын был почтителен с нею,
И кончила тем, что просила
Явиться к ней добрую фею.
Известно, что к людям нередко
Слетали в старинные годы
Те феи, которым подвластны
Могучие силы природы.
На праздник крещения принца
Такая же фея явилась,
И крестною матерью даже
Ему она быть согласилась.
Та фея на зов королевы,
В старинное платье одета,
Приехала в замок и смотрит
Любезно сквозь стекла лорнета.
Ей строит гримасы Малютка,
Не сделавший даже поклона;
Он гневен, а фея с улыбкой
Понюхала соль из флакона
И молвит: — Прелестный Малютка,
Будь умник, скажи мне скорее
Твое знаменитое имя! —
И мальчик ответствовал фее:
— Зовут меня Принцем-Малюткой;
А кроме того называюсь
Я Генрихом, Августом, Карлом
И стать королем собираюсь!
Но крестная мать отвечала:
— Все то, что сказал ты так звонко,
Неправда: ты вовсе не мальчик,
А сам посмотри, — собачонка! —
И палочкой принца волшебной
Ударила фея игриво.
Мохнатой Фиделькой Малютка
Пред ней завертелся трусливо.
Визжал он и плакал, а фея
Жестоко его отодрала
За оба мохнатые уха
И палочкой била немало.
— Вот, на тебе, на! Чтобы знал ты,
Какие приятные шутки
Порой испытает собачка,
Живя во дворце у Малютки!..
Теперь же тебе покажу я,
Что должен терпеть поваренок! —
И тотчас же был из собаки
Пирожником сделан ребенок...
Ах, сильно виски пострадали,
Немало страдала и шея
И спину отделала больно
Волшебною палочкой фея...
— Теперь же... — заплакал Малютка,
Но, воплям его не внимая,
Ребенка она превратила
Ударом жезла в попугая.
— Узнай, как приятно игрушкой
Служить для детей бессердечных! —
И перья выдергивать стала...
Принц плакал от мук бесконечных...
— Теперь, мой прелестный, довольно. —
Жезлом прикоснулася фея,
И снова Малюткою стал он,
Рыдая, дрожа и бледнея.
— Принц Генрих-Карл-Август-Малютка,
Ступай теперь спать поживее,
Но помни, что палочка эта
В другой раз накажет больнее.
Едва лишь я только узнаю,
Что был ты жесток в обращеньи
С людьми иль животным, — из принца
Ты станешь им в то же мгновенье!
И фея, простясь с королевой,
Поклон отдала церемонный,
Уселась в карету и скрылась
Из глаз у толпы изумленной.
С тех пор, говорит нам преданье,
Принц Генрих-Карл-Август-Капризный
Стал Кротким; впоследствии принял
Корону и правил отчизной.
Но принцем пока еще был он,
Все в замке твердили: — Едва ли
Кого из наследников трона
Так тесно друзья окружали!

БАЛЛАДА О МАЛЕНЬКОМ ПАЖЕ

Ко двору великой королевы
Был малютка пажик привезен.
Королева замуж выходила;
Шлейф ее носить обязан он.

Золотые локоны ребенка
Ниспадали на плечи волной.
И горели светлые застежки
На одежде темно-голубой.

Вряд ли где когда-нибудь на свете
Паж придворный ростом был так мал;
До подножья царственного трона
Головой едва он доставал.

Этот паж был очень, очень молод.
От родного замка своего,
От семьи и близких так далеко
В первый раз отправили его.

Ах, он был совсем еще ребенок.
И ни разу не ложился спать
Без того, чтобы ему в постели
Не дарила поцелуя мать.

Паж еще не видел королевы;
Трусил ей попасться на пути.
Не имел он при дворе знакомых,
С кем бы душу мог он отвести.

Вот и ночь настала перед свадьбой.
Хлопотал и суетился двор.
Все куда-то весело спешили;
Шел повсюду шумный разговор.

Каждый делом занят был серьезным;
И никто из слуг или гостей
Не утешил бедного ребенка,
Что скучал без матери своей.

В отдаленной мрачной башне замка
Паж лежал в постели одинок;
Были глазки влажны у малютки,
И заснуть от горя он не мог...

Юный паж лежал и тихо плакал.
И за каплей капля со щеки
На подушку слезы упадали;
Сердце разрывалось от тоски.

И сквозь щель полуоткрытой двери
Кто-то мимоходом услыхал,
Как вздыхал покинутый ребенок.
Как он тихо, жалобно рыдал.

И дверей тяжелых половину
Отворивши легкою рукой
На пороге женщина явилась
И вошла чуть слышною стопой,

В белом платье стройная фигура
Ласково приблизилась к нему
И спросила: «Отчего ты плачешь
«И не спишь, мой милый, почему?»

И печально мальчик ей ответил
Еле внятным детским языком,
Что он плачет, дом свой вспоминая,
Где теперь тоскует мать о нем.

— И на что я нужен королеве?
Я так мал, она так велика!
В этой мрачной комнате так пусто!
Сердце давит тяжкая тоска...

И над мальчиком склонилась дама.
Поцелуй нарушил тишину...
Нежно гладят пальцы незнакомки
Локонов послушную волну.

Чудное лицо к нему склонилось,
Тихой лаской теплились глаза.
И заметил мальчик, засыпая,
Что блестит в них светлая слеза.

Сны ребенку дама навевала
Колыбельной песенкой своей.
А толпа блестящая придворных
Дожидалась молча у дверей...

Юный паж проснулся рано утром
И одет был в праздничный наряд.
Кружева и бархат на малютке.
Пряжки на туфлях его горят.

И едва он плащ надел красивый,
Как его тотчас же повели
К той великой гордой королеве,
Первой из красавиц всей земли.

Паж был трус, и славной королевы
Всей душой боялся до сих пор
И дрожал смущенно, опасаясь
Встретить королевы строгий взор...

Что за чудо!.. Нежный, дивный голос.
Чья-то речь знакомая слышна:
«Милый паж, не бойся! Я умею
Песни петь, и вовсе не страшна».

Паж взглянул и, встреченный улыбкой
Королевы, замер недвижим.
В ней узнал он даму, ту, что пела
Песни колыбельные над ним.

И свой долг прекрасно паж исполнил.
Шлейф ее носил он дорогой.
И с тех пор ни разу не был грустен
Возле королевы молодой.