ИЗ "БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ"

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.

Но к холмному приблизившись подножью,
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвел,
Что свет планеты, всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободной
И долгий страх превозмогла душа,
Измученная ночью безысходной.

И словно тот, кто, тяжело дыша,
На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,
Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.

Когда я телу дал передохнуть,
Я вверх пошел, и мне была опора
В стопе, давившей на земную грудь.

И вот, внизу крутого косогора,
Проворная и вьющаяся рысь,
Вся в ярких пятнах пестрого узора.

Она, кружа, мне преграждала высь,
И я не раз на крутизне опасной
Возвратным следом помышлял спастись.

Был ранний час, и солнце в тверди ясной
Сопровождали те же звезды вновь,
Что в первый раз, когда их сонм прекрасный

Божественная двинула Любовь.
Доверясь часу и поре счастливой,
Уже не так сжималась в сердце кровь

При виде зверя с шерстью прихотливой;
Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.

Он наступал как будто на меня,
От голода рыча освирепело
И самый воздух страхом цепеня.

И с ним волчица, чье худое тело,
Казалось, все алчбы в себе несет;
Немало душ из-за нее скорбело.

Меня сковал такой тяжелый гнет,
Перед ее стремящим ужас взглядом,
Что я утратил чаянье высот.

И как скупец, копивший клад за кладом,
Когда приблизится пора утрат,
Скорбит и плачет по былым отрадам,

Так был и я смятением объят,
За шагом шаг волчицей неуемной
Туда теснимый, где лучи молчат.

Пока к долине я свергался темной,
Какой-то муж явился предо мной,
От долгого безмолвья словно томный.

Его узрев среди пустыни той:
"Спаси, - воззвал я голосом унылым, -
Будь призрак ты, будь человек живой!"

Он отвечал: "Не человек; я был им;
Я от ломбардцев низвожу мой род,
И Мантуя была их краем милым.

Рожден sub Julio, хоть в поздний год,
Я в Риме жил под Августовой сенью,
Когда еще кумиры чтил народ.

Я был поэт и вверил песнопенью,
Как сын Анхиза отплыл на закат
От гордой Трои, преданной сожженью.

Но что же к муке ты спешишь назад?
Что не восходишь к выси озаренной,
Началу и причине всех отрад?"

"Так ты Вергилий, ты родник бездонный,
Откуда песни миру потекли? -
Ответил я, склоняя лик смущенный. -

О честь и светоч всех певцов земли,
Уважь любовь и труд неутомимый,
Что в свиток твой мне вникнуть помогли!

Ты мой учитель, мой пример любимый;
Лишь ты один в наследье мне вручил
Прекрасный слог, везде превозносимый.

Смотри, как этот зверь меня стеснил!
О вещий муж, приди мне на подмогу,
Я трепещу до сокровенных жил!"

"Ты должен выбрать новую дорогу, -
Он отвечал мне, увидав мой страх, -
И к дикому не возвращаться логу;

Волчица, от которой ты в слезах,
Всех восходящих гонит, утесняя,
И убивает на своих путях;

Она такая лютая и злая,
Что ненасытно будет голодна,
Вслед за едой еще сильней алкая.

Со всяческою тварью случена,
Она премногих соблазнит, но славный
Нагрянет Пес, и кончится она.

Не прах земной и не металл двусплавный,
А честь, любовь и мудрость он вкусит,
Меж войлоком и войлоком державный.

Италии он будет верный щит,
Той, для которой умерла Камилла,
И Эвриал, и Турн, и Нис убит.

Свой бег волчица где бы ни стремила,
Ее, нагнав, он заточит в Аду,
Откуда зависть хищницу взманила.

И я тебе скажу в свою чреду:
Иди за мной, и в вечные селенья
Из этих мест тебя я приведу,

И ты услышишь вопли исступленья
И древних духов, бедствующих там,
О новой смерти тщетные моленья;

Потом увидишь тех, кто чужд скорбям
Среди огня, в надежде приобщиться
Когда-нибудь к блаженным племенам.

Но если выше ты захочешь взвиться,
Тебя душа достойнейшая ждет:
С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;

Царь горних высей, возбраняя вход
В свой город мне, врагу его устава,
Тех не впускает, кто со мной идет.

Он всюду царь, но там его держава;
Там град его, и там его престол;
Блажен, кому открыта эта слава!"

"О мой поэт, - ему я речь повел, -
Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,

Яви мне путь, о коем ты поведал,
Дай врат Петровых мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал".

Он двинулся, и я ему вослед.

ПОЛУНОЧНЫЙ МОРОЗ

Мороз свершает тайный свой обряд
В безветрии. Донесся резкий крик
Совы - и чу! опять такой же резкий.
Все в доме отошли ко сну, и я
Остался в одиночестве, зовущем
К раздумью тайному; со мною рядом
Мое дитя спит мирно в колыбели.
Как тихо все! Так тихо, что смущает
И беспокоит душу этот странный,
Чрезмерный мир. Холм, озеро и лес,
С его неисчислимо-полной жизнью,
Как сны, безмолвны! Синий огонек
Обвил в камине угли и не дышит;
Лишь пленочка* из пепла на решетке
Все треплется, одна не успокоясь.
Ее движенья, в этом сне природы,
Как будто мне сочувствуют, живому.
И облекаются в понятный образ,
Чьи зыбкие порывы праздный ум
По-своему толкует, всюду эхо
И зеркало искать себе готовый,
И делает игрушкой мысль.

Как часто,
Как часто в школе, веря всей душой
В предвестия, смотрел я на решетку,
Где тихо реял этот "гость"! И часто,
С открытыми глазами, я мечтал
О милой родине, о старой церкви,
Чей благовест, отрада бедняка,
Звучал с утра до ночи в теплый праздник,
Так сладостно, что диким наслажденьем
Я был охвачен и внимал ему,
Как явственным речам о том, что будет!
Так я смотрел, и нежные виденья
Меня ласкали, превращаясь в сон!
Я ими полон был еще наутро,
Перед лицом наставника вперив
Притворный взор в расплывчатую книгу:
И если дверь приоткрывалась, жадно
Я озирался, и сжималось сердце,
Упорно веря в появленье "гостя", -
Знакомца, тетки иль сестры любимой,
С которой мы играли в раннем детстве.

Мое дитя, что спит со мною рядом,
Чье нежное дыханье, раздаваясь
В безмолвье, заполняет перерывы
И краткие отдохновенья мысли!
Мое дитя прекрасное! Как сладко
Мне думать, наклоняясь над тобой,
Что ждет тебя совсем другое знанье
И мир совсем другой! Ведь я возрос
В огромном городе, средь мрачных стен,
Где радуют лишь небо да созвездья.
А ты, дитя, блуждать, как ветер, будешь
По берегам песчаным и озерам,
Под сенью скал, под сенью облаков,
В которых тоже есть озера, скалы
И берега: ты будешь видеть, слышать
Красу обличий, явственные звуки
Довременного языка, которым
Глаголет бог, от века научая
Себе во всем и всем вещать в себе.
Учитель вышний мира! Он взлелеет
Твой дух и, даруя, вспоит желанья.
Ты всякое полюбишь время года:
Когда всю землю одевает лето
В зеленый цвет. Иль реполов поет,
Присев меж комьев снега на суку
Замшелой яблони, а возле кровля
На солнце курится; когда капель
Слышна в затишье меж порывов ветра
Или мороз, обряд свершая тайный,
Ее развесит цепью тихих льдинок,
Сияющих под тихою луной.

* Лишь пленочка. Во всех частях Королевства эти цветочки называют "гостями"; считается, что они предвещают приход отсутствующего друга.

ЗАПОВЕДЬ

Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил, жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.

Умей мечтать, не став рабом мечтанья,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
He забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена и снова
Ты должен все воссоздавать c основ.

Умей поставить в радостной надежде,
Ha карту все, что накопил c трудом,
Bce проиграть и нищим стать как прежде
И никогда не пожалеть o том,
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: "Иди!"

Останься прост, беседуя c царями,
Будь честен, говоря c толпой;
Будь прям и тверд c врагами и друзьями,
Пусть все в свой час считаются c тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье
Часов и дней неуловимый бег, -
Тогда весь мир ты примешь как владенье
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

ПРОЩЕНИЕ

Я гибну, я нести не в силах больше муку.
О, дай мне в смертный миг забыться в тишине!
Приди и положи безжалостную руку
            На сердце мне.

Когда оно гореть устанет и бороться,
В тебе раскаянье уже не вспыхнет вновь;
Ты скажешь: "Нежное, в нем больше не проснется
            Его любовь".

Смотри: она из ран струится, иссякая.
Но ты без ужаса вглядись в мои черты:
Смерть у меня в груди, и все же холодна я
            Не так, как ты.

Вынь сердце у меня - подарок неценимый,
Подарок женщины, прожившей страстный сон, -
И, разорвав его, ты в нем прочтешь, любимый,
            Что не прощен.

САВАН МУХАММЕДА БЕН-АМЕР-АЛЬ-МАНСУРА

Плачь, Йемен доблестный, средь пальмовых стволов!
Шамах, кляни судьбу в густой тени кедровой!
Под взором вечных звезд, заткавших свод шатровый,
В пылающий песок зарыв свой лик суровый,
Рычи в слезах, Магреб, отец косматых львов!

Услада царственной Кардобы, Роза браней,
Твоими, Азраил, крылами сметена!
Неустрашимые не вступят в стремена,
И стая воронов, по крови голодна,
Кружит над трупами, остывшими в тумане.

О, Кала'т-аль-Носур на высоте стремнин,
Пусть сверженный Иблис твои изгложет кручи!
Сплошная молния, что, словно миг летучий,
Из края в край небес прошла, взрывая тучи,
Величье прадедов погасло в день один!

Перед тобой мы прах, о, Боже необорный!
Двадцатитысячный, неукротимый рой
Коней и всадников полег, за строем строй;
Равнина, и река, и берег под горой
Звериной и людской струятся кровью черной.

Нефть, озаряя гор далекие зубцы,
Зловеще светится во мгле пустынной ночи
И крутит пламена столпом зеленых клочий,
Где, в небеса вперив недвижимые очи,
На дровяных кострах сгорают мертвецы.

Аллах! Под бранный клич, как в грозовом раскате,
Чрез камни, заросли и горных речек сеть
На этих бражников, которым свиньи снедь,
Всё с новой яростью, не в силах одолеть,
Со смехом десять раз кидались наши рати.

И ты, весь в пурпуре, в чешуйчатой броне,
Увенчан золотом, блистающим огнями,
Орел, обвеянный победными ветрами,
С кривым мечом в руке, ты несся перед нами,
Мухаммед-аль-Мансур, друг правде, друг войне!

Ты знамя сотрясал, что правит Халифатом,
Белевшее, как снег, на тверди голубой,
И лоснящийся мех пантеры под тобой,
Обнявший грудь коня, вспененного борьбой,
Сверкал своих когтей серебряным захватом.

Пред раем, где бойцы почиют навсегда,
Шакалов мерзостных презревши вой голодный,
Кто б из твоих, стыдясь отстать, как трус безродный,
О, светоч трех племен, в сраженьях путеводный,
Чтоб умереть с тобой, не бросил повода?

Сорвавшийся с высот, крушащий гром потока,
Валы, что бьют утес в прилива грозный час,
На сброд язычников, сраженный столько раз,
Призывом к доблести ты снова ринул нас,
Амера славный сын, Дыхание Пророка!

Чудовищный удар, сливаясь в дикий гул,
Развеял коршунов с потрясшейся стремнины,
И поднял с клекотом тревожный лет орлиный,
И, переплыв холмы, и горы, и долины,
За гранями земли далеко потонул.

О, горе, скакуны, стелясь в горячем беге,
С зари до вечера кружиться не устав,
Бросались, взмылены и гриву разметав,
С ноздрями в пламени, сплошной толпой, стремглав,
Как туча саранчи, косящая побеги.

О, дети молнии и чистой Аль Борак,
Друзья, товарищи в страде боев великой,
Пьянея криками и шумом свалки дикой,
Вы ржали, вздыбившись над поднятою пикой,
Соперники ветров, и пили смерть и мрак!

Вы грызли палаши, трезубцы, вилы, стрелы,
Оружье ловчего и горного стрелка,
Твердыню, чьи зубцы, грозя издалека,
Венчали красная Кантабрская Рука,
И Кастильянский Лев, и Ящер Компостеллы.

Примчавшись, стройные, в лазурном свете дня
На Астурийские оснеженные скаты,
Вы спите, тишиной побоища объяты,
И, словно в летний жар созревшие гранаты,
Лбы ваши треснули под взмахом кистеня!

Не дрогнув, как скала, стоял народ неверный.
К горам, за шагом шаг, неспешно отошли,
Рубясь, косматые бароны, короли,
Крестьяне, латники, монахи их земли
С устами, полными богохулящей скверны.

Непобежденные, железный дав отпор,
Они исчезли все в ночи необозримой,
И молкнет смертный хрип, и мертвых лижут дымы,
И плачем окружен шатер, где Вождь любимый,
Орел Ислама, спит, закрыв навеки взор.

Весь в ранах, недвижим, суров, бледнее тени,
Как сказано, Судья, бессмертный в род и в род,
Чтобы войти в Дженнет, цветущий долгий год,
Господним Ангелам свой дух передает,
Венчанный пальмами и блеском ста сражений.

Душа взнеслась к Творцу в сиянии дневном,
Под львиной шкурою былую мощь покоя,
В ларе, где двадцать лет сбиралась в вечер боя
Пыль, оседавшая на рамена героя,
Мухаммед-аль-Мансур спит непробудным сном.

Свершилось, вот закат воинственной державы!
Знай, Омейядов род, твой поколеблен трон,
И, насмерть раненный, ты чахнуть осужден,
Затем, что Муж Побед лежит, окровавлен,
Во прахе невозвратной славы!