* * *

О, как нехорошо любить притворно!
Но как забыть, отдав ей больше году,
Свою любовь? Прогонишь в дверь природу,
Она в окно стучится вновь упорно.

Отвергнутой заискивать - позорно,
И верной быть неверному в угоду, -
Необходимо дать себе свободу -
Предмет любви избрать другой проворно.

Увы! Любить без чувства невозможно,
Как ни обманывай себя прилежно,
Тому не выжить, что в основе ложно.

Нет, лучше ждать настойчиво и нежно,
И может быть, от искорки ничтожной
Он вспыхнет вновь, костер любви мятежной.

МЕТЕМПСИХОЗА

Я солдатом был и спал на царском ложе
Рядом с Клеопатрой. Белизна царицы,
Взор ее астральный, взор ее всевластный -
              Были всем, что было.

Этот взор! и тело! Это ложе страсти,
Где блестела эта белизна нагая!
Мраморная роза, властная!.. Не это ль
              Было всем, что было?

Под моей рукою гнулся позвоночник;
Ради ласк атлета был забыт Антоний...
Этот взгляд - и эта белизна - и ложе
              Были всем, что было.

Руфус Галл, недавний раб, я был солдатом,
Родиной была мне Галлия... Мгновенье
Смелого каприза королевской телки -
              Было всем, что было.

В судороге страсти почему клещами
Бронзовыми пальцев я не сжал для шутки
Белой королевы мраморное горло?
              Всё, что было, было!

Сослан был в Египет я, и цепь на шее
Там носил, - и съеден сворой псов голодных
Был однажды... Звался Руфус Галл я. Это
              Было всё, что было.

КОЛУМБУ

Адмирал несчастных, знай: твоя Америка,
Дева-индианка с кровию клокочущей,
Жемчуг снов и грез твоих - только лишь истерика
В судороге женщины, бледной и хохочущей.

Реет дух погибели над твоей страною...
Где народ с дубинами прятался в пампасы,
Ныне там бессменною братскою войною
Вновь уничтожаются племена и расы.

Идола из камня ныне замещает
Идол же из плоти, как владыка адский;
И рассвет, белея, утром освещает
Только кровь и пепел на могиле братской.

Королей презревши, мы себе законы
Издали под звуки труб и гром орудий;
Короли же черные заняли все троны,
Побрататься с Каином, попустив Иуде.

Мы полуиспанскими туземными устами
Тянем все французскую влагу огневую,
Марсельезу целыми распеваем днями,
Чтобы Карманьолой их кончать, танцуя.

Нет у нас преград для зависти великой,
Звонкие свободы мы давно попрали, -
Так не поступали древние касики,
С гор они пернатые стрелы, стрелы брали.

Были они гордыми, благородно-смелыми,
Вкруг голов их перья, а у бедер скальпы...
Ах, когда бы люди были снежно-белыми,
Вот как Моктесумы и Атауальпы!

С дней, когда Америке в чрево пало семя
Расы той железной из Кастильи пламенной,
Мощь седой Испании сочетало время
С силою индейца, с горной цепью каменной.

Было б в воле Господа, чтобы воды сонные
Ввек не отражали парусов тех белых;
Чтоб не увидали звезды удивленные
Смуглых моряков твоих, плывших в каравеллах!

Как орлы, свободные, по кустам на склоны
Лезли вверх туземцы, раздвигая ветки;
И от них испуганно пумы и бизоны
Прятались, познавшие, как их копья метки...

Ибо много доблестней вождь крутой и резкий,
Чем солдат, что походя честь в грязи заложит
И стонать заставить под своей тележкой
Инков древних мумии ледяные может.

Крест, что нам припас ты, в униженьи ныне,
Революций волны смыли след законов;
Пишущая сволочь пачкает святыни
Языка Сервантесов, речи Кальдеронов.

Бледен и болезнен бредет Христос, и шибче
Бьет рабов Варрава в красных аксельбантах;
Видят земли Куско, Паленке и Чибчи
Дикие пантеры - в кружевах и бантах.

Войны, лихорадка, бедствий сонм ужасный
На пути поставлены нашем злой судьбою,
Христофор Колумб, - о, адмирал несчастный,
Помолись за мир ты, что открыт тобою.

КОНЕЦ ВЕЧЕРА

Часы пробили семь. Вся вообще торговля в городе кончается в этот час.
Через потемневшие пороги, черным ходом из пышных магазинов
                                              продавщицы выбегают все зараз.
Немного ослепшие, чуть-чуть оглохшие от долгого сиденья взаперти,
Слегка возбужденные, в нежно-распахнутый вечер спешат пройти.

Угрюмые вагоны трамвая засветились и сразу такт отбивают ясней,
Пестрыми блузами и довольным смехом все тротуары загромождаются тесней;
Как озеро, чьи воды прорезаны крепко текущей молодой рекой,
Город весь омывается юностью и возвращеньем домой.

На глазах равнодушных прохожих девичья судьба многократно встает,
Юность вечерним огнем взволнована, светится и поет;
Все, что темно, просветляется, всякая тяжесть легка,
Как будто не ждет через час этих девушек равнодушной жизни тоска,

Тоска повседневности: возвращенье в домишко на грязной окрайне,
                                              меж голых казарм и больниц,
Скудный обед, столовая тесная, каморка-спальня, общая с целою кучей сестриц;
Будто самое первое утро их сна, их грез золотых не спугнет;
Это теперь отделено целым вечером, – и все-таки все это здесь,
                                              как зверь притаившийся, ждет.

Даже те кто счастливее всех, чья походка воздушней, стройней,
Кто шагает рядом с любимым, у тех в одиночестве глаз мелькает много теней;
И бывает, что в сторону, в землю, упадет случайно их взор, –
И язвительный, страшный прохожий их веселый прервет разговор.
О, тогда они жмутся друг к другу тесней, и в руке задрожала рука,
За плечами их вдруг вырастают года, будто старости тень уж не так далека.

ПРЕДВЕСЕННЕЕ

Я в мартовскую ночь покинул поздно дом.
И были улицы пропитаны весной и зеленями.
Ветер был сердит. Я шел и наблюдал строенья, никшие кругом,
Дымок до городской стены – и чую: в новом ритме сердца трепетное пламя.

Любой воздушный вздох мне юность приносил с собой,
В крови моей, я слушал, вихри мощные крутятся…
Простерлось поле предо мною. Горизонт зелено-голубой
Напоминает об утре, о часах, с которыми могу я в даль умчаться.

Скрипели шлюзы. Приключений дух наполнил тайной воздух,
И ветром стран чужих канал взволнован был, и рябью был подернут, –
Туда стремился я. Судьба таилась в отраженных звездах,
Рвались ко мне гроза и буря, вольный флаг мой был развернут.

ПРОКЛЯТАЯ ЮНОСТЬ

Из дома прочь, по площадям,
Неведом никому, ни вам,
Как небо я высок и быстр,
Без слов лечу сквозь шум и гам.

Всё прочь! Прекрасно - одному.
И никого здесь нет, к кому
В соседстве тесном и тупом
Лицо с испугом подниму.

Отвергнуты любовь, уют…
Здесь бьются - или продают,
И улицы одни к другим
Гигантскою волной плывут,

Галопом мчатся без коней.
Людская каша всё черней,
Как будто мечутся дома
От крика, свиста и огней.

Стук быстрых ног по мостовой
Разрушит каменный покой,
И ламп калильных свет так тускл
Над этой тусклою толпой.

Здесь лица зверские странны,
Глаза как в лед погружены,
Глаза - и видят лишь себя,
Здесь лица пустотой страшны.

Мою ты кожу размети
И сердце в прах мне преврати,
Безбожная, - слепи, глуши,
О улица, мне нет пути!

БЕТХОВЕН

До уха мощных труб коснулся гуд, -
Воспрянул я к тем звукам, что дрожали.
В них ледниковые олени ржали
Навстречу грозно дальнему врагу.

Там он стоял! На высочайшем пике
Трубил он, гневный, - мощный, он трубил,
Распространяя гул и свет великий,
И чудом звуков мозг мой подавил.
       Я в бездне был на самом дне,
       И рот открыл я в полусне.
А звук все бух, и пух, и пух;
Мутился в зыби шаткий взор,
И был разрушен громом слух,
И задрожали скаты гор.
Впились друг в друга облака,
       И буря потрясла скалу,
       Она смывала старика
       С гигантской кафедры во мглу,
       И к свету тьма была близка.

И грозно грохот грома грянул,
Но тверд властитель звуков мировой,
Воронку скал он проникал трубой,
И звук страшней оттуда эхом прянул.

       А великан трубил…
Но молния пронзила мглу,
И в первый раз ударил гром в скалу,
              И сбил
       С вершины человека.
              О, трубный треск!
              Небесный блеск!
О, звуков звук, о, плесков плеск…
       Где было все? Где сам я был?

МИРОВОЙ ДУХ

              Дни текут за днями;
Глубоко под землей, куда не проскользает луч живой,
       Где шахты пробуравили и штольни водрузили,
       Где с лампами блуждают, со звонками и кирками,
       Живет там сила, - благодаря той силе
       Молоты и мины, и локомобили
Ритм единый складывают беспокойно свой;
       Эта сила - дух мировой.

***

Наверху, где в гаванях шум и торг бушует,
Где наживы бог швыряется богатством и толпой,
Где в эллингах и доках строящиеся суда сжаты,
Где пароходы гигантские грузы фрахтуют;
Наверху, где тысячи труб дымовых над городом подъяты,
Где чадящих поездов далеко слышатся раскаты,
Там неистовствует сила, в работе вихревой:
              Эта сила - дух мировой.

Где в ангарах самолеты, готовые подняться на воздух,
Вот натянуты канаты, пропеллер ход свой круговой
Все ускоряет, и внезапно с треском вверх несутся
Наклонно птицы шумные, - и вот потонули в звездах;
Где воздушные корабли и торпеды гремят и трясутся,
Где в сплошное жужжанье все небесные шумы сольются, -
Там летит, побеждающий тягу земли, беспокойно-живой,
Дух, пути указующий новые самой орбите земной,
              Мировой.

КНИГА ВОЙНЫ

       Мой друг, ты раздавленным глазом глядишь,
       Похожим на око подбитого зайца, -
       Таким и холодный предатель глядит,
       Когда он расстрелян.
Двенадцать мы лет против ветра боролись вдвоем,
Делили без спора и книги и хлеб,
И в школе сидели за тем же столом;
Стучалась к двоим одновременно в дом
Нужда; и отраду в ученьи одном

       Мы черпали, друг, - и взор твой ослеп.
       Поэтому в трауре идет твоя мать,
       Скользит она в сутолоке, с унылым рыданьем;
       Поэтому младшие братья и сестры твои
Так рано знакомиться стали с невзгодами чадными жизни,
       И с властною смерти косою.

       И ложе пустует в каморке твоей,
       Пустует и место твое за обедом;
       Поэтому, так как никто тебя больше не ждет,
       Седая, печальная мать твоя тихо бредет.
       Ты мог бы и корнем, и семенем быть,
       Упорным ростком в бороздах новой жизни,
       Отцом бородатым прелестных детей,
Но поле, что болью распахано было, тебя погубило;
Но поле, что кровью удобрено было, тебя поглотило;
       И сеятель мудрый и вечный тебя растоптал.
       Кто смеет тебе говорить о чьей-то вине?
Ты семенем был бы, и мог бы родителем быть.

***

       Ты семенем был бы, а сделался жертвой.
       Один миллиграмм окровавленной плоти,
       Ты лег на горе обескровленных трупов,
       Но смерть твоя - вовсе не больше, чем чья бы то ни было смерть.
Ритмическим шагом их тысячи тысяч шагали в ничто,
              В мучительно-черную ночь,
       Полки, и бригады, и армия армий,
       В кровавое, славное царство солдат убиенных, -
              Ты сделался жертвой.

***

Голо на вершине Бримона, и вырублен лес,
Ни одной не осталось сосны, чтоб срубить из нее тебе крест,
И тупо лежишь ты в разрытой снарядами почве,
       Задавленный сном без видений,
Не вождь, не герой, а безвестный солдат.
       Разрушатся кости от ветра.
Но блеск легионов бессчетных блаженного Мира,
Когда они с медными звонами поле, где спишь ты, пройдут,
       Увидишь, и шаг их услышишь!
              Так слушай! И жди!

ХРОМЫЕ СОНЕТЫ

I

ТРОПА К МИРУ

Мы чужды шуму городскому,
Его горячки мы не знаем;
Мы любим тишь и странствуем по дому,
И милому и скрытому внимаем.

Последние любы нам капли дождевые,
Цветные пятна милы изразцов блестящих,
И в добродушном взгляде сторожа - живые
Приливы братских чувств мы ловим настоящих.

Весь космос в стебельке, вся полнота земная,
Цветок больной для нас - что хворое дитя,
И пестрый птиц полет - лишь сторона иная

Великого всего, что, тайно нас сплетая,
Из дали манит нас улыбкой ветровою
И музыкою звезд пьянит нас мировою.

II

ЛЕСА

Леса на горизонте отдаленном,
Молчите вы в вечернем ветерке,
Подвержены как бы моей тоске,
Моей тюрьмы минутам уязвленным.

Чело к столбам железным прижимаю,
Руками неподвижность их потряс,
Беднее я, чем жалкий странный пес,
Как в клетке зверь, я жалобно взвываю.

Вы, рощи буков, храмы угнетенных;
Как песнь родная, сосны, голос ваш!
Мне, отроку, в долинах потаенных,

Бывало, ткали дивный вы мираж…
Всё жду, когда ж под шелест ваш глубокий
Внемлю псалмам лесной души высокой…

III

СУМЕРКИ

                                                               Ромэн Роллану

Так рано гаснул свет в твоей вечерней келье
И с серых стен ее толпа теней слетала,
Ты яростно кричал, потом мечтал устало,
Коричневая тишь качала колыбелью.

И в блеск опаловый - покой твой погружался,
Вставали образы далеких лет веселья,
В плаще безмолвия плясало дня похмелье,
Но долгий сложный звон во тьме образовался.

То был твой тихий вздох, единственный твой зов…
По коридору - подозрительные гости -
Шуршали сторожа. Ты пригласил их в гости,

Товарищ-вечер ужин дать готов.
Но те, ворча, к глазку висок свой продвигали…
Нет зовов, что в сердца б их проникали.

К ЧИТАТЕЛЯМ «ГАРГАНТЮА И ПАНТАГРЮЭЛЯ»

Читающие книгу эту, знайте:
С бесстрастием читая, все поймете;
Себя напрасно в краску не вгоняйте:
Заразы злостной здесь вы не найдете.
И совершенства в ней не ожидайте
Особого – хоть тут не без смешного.
Не подобрать мне довода иного
Среди бессмысленных терзаний века:
Доступней смеху, а не плáчу слово,
Затем что смех есть свойство человека!

ПОСВЯЩЕНИЕ АВТОРУ «ПАНТАГРЮЭЛЯ»

Коль автор вправе похвалу снискать,
Приятное с полезным сочетав,
Тебя читатель должен прославлять
Затем, что, шуточный предмет избрав,
Сумел ты эту повесть написать,
Где столько истин, всем полезных, скрыто.
Мне кажется, я слышу Демокрита,
Чей смех бичует глупости людские.
Пусть книга будет в наши дни забыта, -
Пиши: ее поймут века другие.