ЭПИЛОГ К ШИЛЛЕРОВУ "КОЛОКОЛУ"

                                   Радость, лейся в граде оном,
                                   Мир, ему будь первым звоном.

Да, было так. Страна кипела славой.
Являлось счастье новое в цвету.
Приветствовали песней величавой
Мы княжескую юную чету.
Народных толп налево и направо
Мы видели восторг и тесноту;
По-праздничному убраны ступени,
И "Поклонение искусств" на сцене.

Но грянул, как на погребальной тризне,
в полночный час глухой и скорбный звон.
Возможно ль? Он наш друг, к кому в отчизне
Был каждый взор с любовью обращен!
Иль смерть зовет достойнейшего жизни?
Весь мир потерей этой потрясен!
Какой урон друзьям и близким людям!
Рыдает мир, и мы ль рыдать не будем?

Да, был он наш! Каким простым, радушным
Высокий муж порой являлся нам!
Как строгий дух с весельем благодушным
То снисходил к обыденным речам,
То быстро, словом властвуя послушным,
Всей жизни план развертывал друзьям,
В советах плодотворно изливаясь:
Все это мы узнали, наслаждаясь.

Да, он был наш! Пусть гордость перебьет
И заглушит напев тоски сердечной!
Он мог средь нас от бурь и непогод
Укрыться в мирной гавани беспечно.
Но дух его могучий шел вперед.
Где красота, добро и правда вечны;
За ним обманом призрачным лежало
То пошлое, что души нам связало.

Он украшал свой вертоград прекрасный,
Где звезд напевы слышались ему,
Которые таинственно и ясно
Навстречу шли высокому уму.
Себе и нам на радость ежечасно
Работал он, мешая день и тьму,
И радостно встречал, достойным занят,
Те сумерки, когда в нас сила вянет.

Пред ним событья, полные отваги,
Текли, смывая след добра и зла,
Владык земли бушующие стяги,
Их в мире отшумевшие дела;
И в низости, и в высочайшем благе
Им сущность их испытана была.
Вот месяц канул, горы посветлели.
И солнцем выси радостно зардели.

Его ланиты зацвели румяно
Той юностью, конца которой нет,
Тем мужеством, что поздно или рано,
Но победит тупой, враждебный свет,
Той верой, что дерзает неустанно
Идти вперед, терпеть удары бед,
Чтоб, действуя, добро росло свободно,
Чтоб день пришел тому, что благородно.

Но он любил и сей помост дощатый,
Он, опытный, изведавший сердца:
Здесь он рисует Рок замысловатый,
Земную ось вертящий без конца,
Возвысил он, фантазией богатый,
Достоинство искусства и певца,
Направив цвет высокого стремленья,
Жизнь самое – на жизни отраженье.

Вы знали, как шагами великана
Он воли круг и действий измерял,
Сквозь быт народов, сквозь века и страны
Как ясно книгу темную читал.
Но как средь нас в одышке постоянной
Он мучился, болезнь перемогал,
Все это в годы счастья и печали, –
Ведь наш он был, – мы вместе с ним узнали.

Его, когда в борьбе с болезнью злою
Свой скорбный взор он подымал опять,
От гнета современности порою
Мы хоть на миг умели избавлять,
Искусством и изысканной игрою
Воскресший дух свежить и укреплять;
Когда к закату дни его склонялись,
Мы от него улыбки добивались.

Ведь строгое прочел он рано слово,
К страданьям, к смерти был готов он весь.
Он отошел; то, что давно сурово
Пугало нас, оно страшит и днесь.
Преображен, он долу смотрит снова
И видит, как преображен он здесь.
Что современники в нем порицали,
И смерть его и время оправдали.

И те, кто знать при жизни не хотели
Его заслуг, упорно с ним борясь,
Его могучей силой закипели,
В его волшебном круге заключась.
Он воспарил, вознесся к высшей цели,
Со всем, что ценно, тесно породнясь.
И коль при жизни не довольно громки
Хвалы людей, восполнят все потомки.

Да, с нами он, хоть миновали сроки:
Уж десять лет он с нами разлучен!
Но за его высокие уроки
Благодарят его со всех сторон.
И расширяется в людском потоке
То, чем велик, своеобычен он.
Он нам блестит, кометой исчезая,
Со светом вечности свой свет сливая.

ОДА IV

Я видел, что к очам, любовию горящим,
Был сладкий взгляд ее с участьем обращен
И медом сладостным, из уст ее дышащим,
        Другой был опьянен.

Когда не мог сдержать в душе я проявленье
Тех чувств, которые в душе моей кипят,
Украдкой брошенный и полный ласки взгляд
        Унял в моей груди тяжелое томленье.

Ах! в глубине лесов, застигнутая птица,
        Стрелой пронзенная, ведь все же может биться
И стоном жалобным окрестность оглашать;
        И воплям Актеона,
        Пронзенного стрелою Ориона,
Никто не запретит убийцу обвинять.

ОДА VI

Нет, вздох влюбленного, исполненный томленья,
        И взгляды робкие смущенного лица
Не служат для того, чтоб робкие сердца
Притворством низменным повергнуть в заблужденье.
Влюбленным не знаком коварства низкий яд,
И слезы, тщетное желаний порожденье,
        Притворства не таят.

Нет, Фанни, кто хоть раз узрел ваш образ стройный,
Тому притворства ложь не может быть нужна.
Кто видит вас, тот ваш. Из женщин ни одна
        Уж не покажется ему любви достойной.
Ах, лишь одна звезда на небесах видна
Печальной Клитии, и блекнет беспокойно
        Во тьме ночной она.

Малейший звук речей, порой произнесенный
Из уст красавицы, несчастного разит,
Который лишь ее во всей вселенной зрит.
Когда ж в ее устах улыбки принужденной
        Увидит он печать,
Скрываясь ото всех, унылый и смущенный,
        Он может лишь сказать:

О Фанни, чьи глаза смиряют злые муки,
Счастлив, кто, ничего не в силах уж желать,
Как только видеть вас, любить и жизнь отдать,
Покинутый людьми, в последний час разлуки,
Пред тем, как перейти в могильный мрак к отцам
        Вам скажет, протянув хладеющие руки;
Поверишь ли теперь ты преданным сердцам?

ВЕЧЕР ПОСЛЕ СРАЖЕНИЯ

Упорным натиском закончена борьба.
Трибуны, рыская по спутанным когортам,
Дышали воздухом отравленным и спертым;
Их крики медные звучали, как труба.

Считая трупы тех, кого взяла судьба,
Подобные листам, порывом ветра стертым,
Крутились пращники, влекомые Фраортом;
Обильный пот стекал с их бронзового лба.

Тогда-то, копьями и стрелами изъеден,
При дружном громе труб, окровавлен и бледен,
Сияя пурпуром и медью лат литой,

Коня вспененного задерживая шпорой,
Сам император стал, гордясь победой скорой,
Весь окровавленный, на туче золотой.

АНТОНИЙ И КЛЕОПАТРА

Антоний созерцал, забыв соблазны власти,
Как вечер сумерки прохладные свевал,
Как Нила мутного вспененный, жирный вал
Струился медленно к Саису и Бибасте.

Разбиты корабли; добыча ветра – снасти;
Но все равно: сквозь ткань душистых покрывал
Он тело гибкое у сердца сознавал,
Прильнувшее к нему, слабевшее от страсти.

Он видел бледный лик, в короне черных кос;
Благоуханье с них волшебное лилось.
Приблизились уста, и в вожделенном взоре,

На ложе преклонясь, воспламененный вождь,
Сквозь золотых лучей неистощимый дождь
Прозрел галерами усеянное море.

БАХЧИСАРАЙ

Велик, но запустел Гиреев дом могучих!
Еще следы пашей хранят софы и пол,
Но скачет саранча и змей ползет, где цвел
Престол могущества, приют лобзаний жгучих.

Сквозь окна тянутся побеги трав колючих
По сводам стен глухих. Природы произвол
Победу празднует, и видится глагол
"Развалины и прах" на прежде грозных кручах.

Средь зала мраморный белеет водомет:
Фонтан гарема цел; один среди пустыни
Росой жемчужных слез он плещет и поет:

"О, где же вы, любовь, могущество, гордыня?
Вы мнили пережить журчанье этих вод...
О стыд! Вы все прошли, а я струюсь доныне!"

БАХЧИСАРАЙ НОЧЬЮ

Народ расходится; джамиды опустели;
Изана замер звук в вечерней тишине,
Заря стыдливая – в рубиновом огне,
Сребристой ночи царь спешит к ее постели.

Зажжен гарем небес: повсюду заблестели
Лампады вечных звезд; в сапфирной вышине,
Как лебедь дремлющий, белея на волне,
Повисло облако, его края зардели.

А там, где минарет и черный кипарис
Отбрасывают тень, граниты-исполины,
Как дьяволы в дворце Эвлиса, собрались

Под кровом сумрака. Порою с их вершины
Зарница рдяная несется, как Фарис,
И гаснет в голубом молчании долины.

ГРОБНИЦА ПОТОЦКОЙ

В краю весны, где все – очарованье,
О роза юная, твой цвет поблек,
Умчалось прошлое, как мотылек,
Но сердце жгла змея воспоминанья.

На полночь, к Польше звездное сиянье
Уводит взор... все ярче их поток...
Нетленный пламень глаз твоих зажег
Огнистый след на небесах изгнанья.

И я поляк. Я кончу жизнь вдали
От родины, средь одиноких жалоб,
Но все-таки душа моя желала б

Иметь на гроб хоть горсть родной земли!
Родная речь порою мне звучала б,
Когда бы здесь скитальца погребли.

МОГИЛЫ ГАРЕМА

    Мирза страннику

Здесь на лозе любви незрелый и зеленый
К столу Аллахову был срезан виноград,
И невод вечности со дна морских услад
Пленил жемчужины в глухое смерти лоно.

Закон забвения здесь правит непреклонно;
Тюрбан холодных плит оберегает сад,
Как войско призраков... едва заметен ряд
Имен, иссеченных рукой иноплеменной.

О розы райские! Дни ваши отцвели
Под листьями стыда у чистого потока,
И взоры чуждые вас видеть не могли.

Теперь на гроб глядит пришлец земли далекой...
Позволил это я. Пророк, прости, внемли!
Но прослезился он, вздохнув с тоской глубокой.

СТРАННИК

У ног моих – страна обилия и мира,
Красивых много лиц в толпе, кругом шумящей;
Здесь небо ясное... Но отчего все чаще
Мне здесь становится и холодно и сиро?

Леса моей Литвы – любимый угол мира!
Мне ваши мхи милей, чем ананас блестящий,
Над топями болот вы мне певали чаще,
Чем соловьи Байдар и девушки Салгира.

Так далека она! Но сердцем неостылым
Зачем вздыхаю я все глубже, постоянней
О той, кого любил в дни молодости ранней?

Она – в родном краю, ненастном и унылом,
И, может быть, теперь блуждает по поляне,
Топча мои следы... Но помнит ли о милом?