На главную страницу

МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН

1877, Киев – 1932, Коктебель

Поэтическим переводом занялся еще в 1890-е годы; в 1900 году в газете "Русский Туркестан" напечатал два перевода из Людвига Уланда, прочие переводы с немецкого утрачены, кроме нескольких стихотворений Гейне, о которых хочется сказать, что они, "к сожалению, сохранились". Отдельным изданием выпустил в своем переводе книгу стихотворений Верхарна в 1919 году (почти сразу двумя изданиями - в Москве и в Одессе), подготовленная к печати аналогичная книга переводов из Анри де Ренье была опубликована лишь в отрывках. Большая часть переводов Волошина выполнена без рифм, - подобный метод Волошин оправдывал тем, что если "главное лежит в содержании, в образе, в синтаксическом развертывании фразы, то переводчик должен честно пожертвовать рифмой". Подобный метод, при почти гуттаперчевой гибкости русского языка, по сей день остается в основном невостребованным - читатель предпочитает либо "русскую версию", либо стихи в оригинале. Но несколько стихотворений французских символистов, переведенных Волошиным традиционно, в русской поэзии останутся.


ЖОЗЕ МАРИЯ ДЕ ЭРЕДИА

(1842-1905)

БЕГСТВО КЕНТАВРОВ

Сорвавшись с дальних гор гудящею лавиной,
Бегут в бреду борьбы, в безумьи мятежа.
Над ними ужасы проносятся кружа,
Бичами хлещет смерть, им слышен запах львиный…

Чрез рощи, через рвы, минуя горный склон,
Пугая гидр и змей… И вот вдали миражем
Встают уж в темноте гигантским горным кряжем
И Осса, и Олимп, и черный Пелион…

Порой один из них задержит бег свой звонкий,
Вдруг остановится, и ловит запах тонкий,
И снова мчится вслед родного табуна.

Вдали, по руслам рек, где влага вся иссякла,
Где тени бросила блестящая луна -
Гигантским ужасом несется тень Геракла…

PONTE VECCHIO

Там мастер ювелир работой долгих бдений,
По фону золота вправляя тонко сталь,
Концом своих кистей, омоченных в эмаль,
Выращивал цветы латинских изречений.

Там пели по утрам с церквей колокола,
Мелькали средь толпы епископ, воин, инок;
И солнце в небесах из синего стекла
Бросало нимб на лоб прекрасных флорентинок.

Там юный ученик, томимый грезой страстной,
Не в силах оторвать свой взгляд от рук прекрасной,
Замкнуть позабывал ревнивое кольцо.

А между тем иглой, отточенной как жало,
Челлини молодой, склонив свое лицо,
Чеканил рукоять тяжелого кинжала.

ЭМИЛЬ ВЕРХАРН

(1855-1916)

МИКЕЛЬАНДЖЕЛО

Когда Буонаротти вошел в Сикстинскую капеллу,
Он насторожился,
Как бы прислушиваясь,
Потом измерил взглядом высоту, –
Шагами расстояние до алтаря,
Обдумал свет, сочащийся сквозь окна,
И то, как надо взнуздать и укротить
Крылатых и ретивых коней своей работы...
Затем ушел до вечера в Кампанью.

И линии холмов и массы гор
В его мозгу теснились могучими изгибами,
В узлистых и разлатых деревьях,
Изогнутых и скрюченных от ветра,
Он видел напряженье спины, изгибы торсов,
И порывы простертых к небу рук...
В эти минуты в глазах его всё человечество –
Движенья, жесты, позы – принимало
Расширенный и полный облик всех вещей.
Он возвратился в город ночью,
То торжествующий, то недовольный собою,
Потому что ни одно из прожитых видений
В душе его не умиротворилось в статую.
На следующий день пред вечером
Недовольство в нем прорвалось, подобно грозди
Черных виноградин,
И к папе пошел он ссориться:
"Зачем он – Микельанджело – ваятель
Выбран, чтобы писать по влажной штукатурке
Святую легенду на потолке часовни?
Сикстинская капелла темна и плохо построена:
И самый яркий день в ней не разгонит ночи!
И что за толк трудиться над темным потолком,
Чтоб мрак расцвечивать и сумрак золотить?
И наконец, откуда и кто ему доставит балки
Для подмостков такой величины?"
Папа, не меняя выраженья лица, ответил:
"Я прикажу срубить мой самый крупный лес".

И Микельанджело ушел обратно в город,
Враждебный папе, миру, людям, и ему казалось,
Что в закоулках дворца, скрываясь в тени,
За ним следят враги, заране осуждая
Неистовство, и мрачность, и величье
Нового творенья, что зрело в его душе.
Стал сон его одним огромным взмывом
Трагических телодвижений, вздымавшихся в мозгу.
Он с вечера ложился на спину на ложе,
И нервы продолжали гореть во время отдыха;
Он весь звенел, дрожащий, как стрела,
Вонзившаяся в стену.
Чтоб растравить еще свои обиды ежедневные,
Он распалялся страданьями и просьбами своих.
И грозный мозг его, казалось, был пожаром
Огней снедающих и пламеней грозящих.

Но чем сильней его страдало сердце,
Чем глубже проникали горечь и обида,
Чем больше ставил он препятствий самому себе,
Чтоб задержать миг молнии и чуда,
Внезапно преображающий работу,
Тем полнее зрело в душе
Творенье пламенеющее и мрачное,
Чье торжество и страх он нес в себе.

То было в мае; звонили к утрене;
Он, наконец, вернулся в Сикстинскую капеллу.
Силой мысли
Он собрал свои идеи в связни:
Группы резкие и четкие, и линии широкие и ясные
Пред оком зыбились в спокойном ровном свете.
Подмостки были построены так крепко,
Что могли вести на небо,
Широкий, ясный свет сиял под сводами,
Лаская выгибы и зажигая стены;
Микельанджело взбежал по сходням,
Легкий, шагая через три ступеньки.
Новый пламень разгорался под веками,
Пальцы с лаской ощупывали камень,
Который должен был одеться славой и красотой.
Затем он торопливо спустился
И твердою рукою двери
Замкнул на ключ.

Он затворился на дни, на месяцы, на годы,
Свирепо охраняя неприступность и тайну
Своей работы – одинокой и неисчетной;
Каждый день с рассветом, той же тяжелой поступью,
Он переступал порог часовни,
И между тем как солнце вдоль стен описывало круг,
Он, как поденщик, – молчаливый и яростный,
Трудился над бессмертным созданием.

Уже
Двенадцать вспарушенных сводов замыкали
Семь пророков и пять сивилл,
Упорно проникавших в текст вещих книг,
Незыблемо сковавший
Живую зыбь грядущего.
Вдоль по карнизу пронизанные светом тела
Лепились дерзко, торсы их и спины населяли архитрав
Цветущей зрелостью и осмугленной плотью.
Пары нагих детей фронтоны подпирали;
Гирлянды здесь и там тянулись фестонами,
Змий медный выступал из глубины угла;
Юдифь кичилась кровью Олоферна;
Как зданье, рушился огромный Голиаф;
И к небесам вздымалась казнь Амана.
День ото дня, без отдыха, без срока,
Без ошибок и без поправок, росло и утверждалось
Творенье в стройной полноте;
Вскоре
Посередине свода развернулась книга Бытия:
Бог, как атлет, боролся с предвечным хаосом,
С водами и с землей;
Солнце и луна двойной печатью отметили
На пламенном и новом небе свои места;
Иегова устремлялся в пространства,
Повитый светами и бурями несомый;
Небо, море и горы жили мощной жизнью –
Широкой, медленной и строго размеренной;
Ева в изумленьи перед своим творцом,
Сложивши руки, колена преклоняла;
Адам же чувствовал перст Бога ревнивого,
Касающийся пальцев, – призыв к деяниям;
Каин и Авель готовили дары;
А Искуситель, став женщиной, тяжелой грудью
Украшал властительное древо;
Под золотыми лозами заветного точила
Ной опьяненный преклонялся к земле;
И черный Потоп распростирал в полете
Крыло воды над лесом и землею.

В работе титанической, что он вершил один,
Иеговы пламенем горел Буонаротти;
Он создавал искусство сверхчеловечное;
он населил плафон свой новой расой
Существ великих, неистовых и мыслящих.
Гений его сверкал суровый и судорожный,
Подобный духу Данта и Саванароллы;
Уста, что он отверз, вещали слова иные,
И очи, им разверстые, провидели иные судьбы;
Под лбами вознесенными и в гордых торсах бился
И рокотал его глубокий, его великий дух;
Он пересоздал по-своему и мир, и человека.
В холодный осенний день
Узнали, наконец,
Что работа в Сикстинской капелле окончена
И удалась.

И стала хвала расти, подобная приливу,
Волнами страстными и рокотом широким.
Но папа Юлий Второй молчал.
Его молчанье было как ожог.
И мастер снова ушел в свое уединенье.
Он с радостью вернулся к старым своим мученьям,
И гнев, и гордость, и непонятная тоска,
Обиды, подозренья
Устремили снова
Свой ураган трагический сквозь душу
Микельанджело.

К БЕЛЬГИИ

Со дней последних битв, смывая дом за домом,
Все смёл и затопил сорвавшийся бурун.
И вот земля твоя: лоскут песчаных дюн
Да зарево огней за темным окоемом.

Антверпен, Брюж, Брюссель и Льеж – из рук твоих
Врагами вырваны и стонут в отдаленье.
Твой стерегущий взор не видит их мученья,
В руках израненных защиты нет для них.

Как жены скорбные, на побережье моря
Ты учишься сносить удары ярых гроз,
Упорствуешь, молчишь, лия потоки слез,
И терпишь до конца, с судьбою гордо споря.

Ты, побежденная, безмерно велика!
Прекрасна, доблестна, светла, как в те века,
Когда венчала честь вождей победных главы
И гибнуть стоило и жить во имя славы!

На эту пядь земли, где, не закрыв лица,
Стоит герой – Король под бурей безвозвратной,
Ты собрала солдат – остатки силы ратной,
Чтоб здесь трагически бороться до конца.

Ты так вознесена своей судьбою славной,
Твой подвиг так велик, твой пламень так высок,
Что образ твой в сердцах пребудет, одинок,
И нет в иных веках тебе по духу равной.

Пред этой жертвою что смерть твоих сынов?
Пусть Ипр в развалинах, Диксмюд разрушен, пашни
Затоплены водой, а труп сожженной башни
Огромный высится на фоне вечеров!

О, пусть вся родина лишь в этом пепле рдяном,
Ее мы любим так, что, ниц упав пред ней,
Мы будем целовать страдальный прах камней,
Прижмем уста и грудь к ее священным ранам.

А если гнусный враг, недобрый выбрав час,
Сожжет последний дом, страстей исполнив меру,
О Бельгия моя, храни восторг и веру:
Земля не умерла – она бессмертна в нас!

АНРИ ДЕ РЕНЬЕ

(1864–1936)

* * *

Приляг на отмели. Обеими руками
Горсть русого песку, зажженного лучами,
Возьми и дай ему меж пальцев тихо течь.
А сам закрой глаза и долго слушай речь
Журчащих волн морских да ветра трепет пленный,
И ты почувствуешь, как тает постепенно
Песок в твоих руках. И вот они пусты.
Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты
Лишь горсть песка, что жизнь порывы волн мятежных
Смешает, как пески на отмелях прибрежных.

МЕДАЛИ

Смотри: из серебра, из янтаря, из бронзы,
Из золота, смотря по городам и странам,
Запечатлен на них незыблемый чекан –
Символ – божественный или гражданский знак.

Сии сокровища, что весишь ты в ладони, –
Пускай их оттиск груб иль безупречен стиль,
Монеты Греции, Сицилии и Рима,
Обол, и драхма, и статер – всё суета.

Эгина, Кос, Халкис, Кизик и Сиракузы,
Тарент! Не примут их сейчас в меняльной лавке,
Им жизнь оставила одну лишь красоту.

Но их металл так чист, как ритмы оды.
Тем с большей радостью они несут теперь
И розу Родоса, и колос Метапонта.

ЧЕЛОВЕК И БОГИ

Земля еще горит следами былых богов.
Еще все боги живы в человеке, как хмель в вине –
Он тлеет, ждет, трепещет, грезит, бродит раньше,
Чем встать и выпрямиться в человеке,
Который чувствует, как в нем единым взмахом –
От горла до сознанья прянет быстрый огонь и яростное пламя.
Боги живы в человеке, и плоть его – их прах.
Их грозное молчанье слышно умеющему слушать
В ветре их вещие уста.
Жив человек – и боги будут живы!
Поэтому иди, гляди, следи и слушай:
Умей увидеть факел в руке, покрытой тенью.
Смотри на воду текучую иль дремлющую,
На реку или ключ, фонтан или ручей,
Покамест в ней не станет видима наяда или нимфа,
Смотри так долго на дуб, сосну иль ясень,
Покамест ствол раскроется, кора не разомкнется
Над голою дриадой, смеющейся от радости свободы.
Если душа твоя дика, полна высоких шумов,
Ты будешь видеть в закатах солнца,
В крови дымящейся и в пурпуре горящем
Всегда пылающий костер Геракла,
Покамест в нас – мечтой расплавленной – трепещет
Справедливость, окрылявшая его могучую десницу.
И так во всём – в огне, в воде, в деревьях, в ветре,
Что дует с гор иль веет с моря, –
Ты уловишь эхо былых богов:
Так глина сохраняет вкус вина.
И ухо твое еще хранит в себе
И песнь Сирен, и ржание кентавра.
Иди и, пьяный от древних таинств,
Которыми украшено прошедшее земли,
Смотри перед собой на всё, что остается
От них в мерцаньях зорь и в сумраке ночей.
И знай: ты можешь по воле своего безумья
Вновь воссоздать сатира из козла,
А этот конь в ярме, что пашет поле, может,
Если захочешь ты, ударив золотым копытом,
Пегасом стать крылатым и летучим.
Ты – человек, а глазу человека
Дана живая власть творить земле богов!

ДИОНИСИИ

Я землю пробегал, ища былых богов...
Она одета всё тем же туманом сказочным,
Откуда родились божественные лики.
На прогибах холмов еще приносит осень
Гроздь вескую – серпу и хмельную – точилу.
Но виноградари, бредущие устало,
Склонивши головы однообразным кругом,
Ступая тяжело по плантажу, по грязи,
Нерадостно ведут, согбенные под ношей,
От виноградника к точилу колесницу
Сбора – безмолвную и вялую.
Амфора в их руках безрадостна, как урна.
Напрасно стонет жом, напрасно брызжут грозди
Под голою пятой: никто не славит в танце
Ни пыла радости, ни смеха своей любви.
И я не вижу больше красной и сильной руки,
Поднявшей в исступленьи, как в древней оргии,
Корзину алую и обагренный серп,
Ни бога, ведущего смеющуюся ярость
Торсов обнявшихся и влажных потом грудий,
Который – вечно стройный юношеским телом –
Высоким тирсом правит воскресшим празднеством.
И, гроздь держа у губ, у плющ у бедр, кидает
Шишки сосновые и клики призывные
В разнузданные толпы и мешает
В смятеньи радостном, ликующем и звонком
Хмельных Силенов с окровавленными Менадами.
Как гулкий тамбурин из жесткой кожи с медью,
Еще рокочет ветр в глубоких чащах леса.
Он бродит, подвывает и потягивается,
И кажется, когда прислушаешься к звукам
Таинственным, глухим, и вкрадчивым, и диким
Средь рыжего великолепья осенних рощ,
Которые он рвет то зубом, то когтями, –
Что слышишь тигров, влекущих колесницу
Неистового бога, чей сон насыщен духом
Великолепных бедр, вздувавшихся под ним,
И он, вытягиваясь, чувствовал дыханье
Горячее простершегося зверя
Среди пахучих трав, где до утра
Покоился их сон – и божий, и звериный.

АВГУСТ ФОН ПЛАТЕН

(1796-1835)

ПОХОРОНЫ АЛАРИХА

Ночью у Бузенто слышно у Козенцы песня раздается,
Звук той песни будит эхо меж брегами и от вод пустынных глухо отдается.
В дымно факелов мерцанье тени там мелькают тихо:
Это готы погребают ныне лучшего из смертных , короля их Алариха.
Вдалеке страны родимой, вдалеке родного края
Он погиб в расцвете жизни, светлой юностью сияя.
И под мраком темной ночи, отведя реки теченье,
Там во мгле могилу роют готы в горестном смущеньи.
И, окончив труд тяжелый, вглубь зияющей могилы
На коне в тяжелой броне труп героя опустили.
И на месте погребенья, где почил навеки смелый,
Саркофаг воздвигли пышный, посадили лотос белый.
А затем с могучим ревом, беспощадной силы полны,
Устремились вновь по руслу разъярившиеся волны.
И звучала песня готов: "Спи, наш добрый вождь любимый!
Здесь теперь ничто не тронет твой покой ненарушимый".
И звучала долго песня, то гремя, то замирая,
И всю землю облетела и от края, и до края.

НИКОЛАУС ЛЕНАУ

(1802-1850)

ТРОЕ

Спаслось из битвы трое их,
И путь их был так тих, так тих…
Из ран глубоких кровь текла,
Струя была красна, тепла
И с седел капала, дымясь,
Смывая конский пот и грязь.
Был тих и мягок шаг коней,
Чтоб кровь не шла еще сильней.
И идут все они сплотясь,
Едва, едва, в седле держась.
Один другим в лицо глядит,
Один другому говорит:
"Меня невеста будет ждать.
Как грустно рано умирать".
"Меня же ждут лишь дом и двор,
А все ж конец мой слишком скор".
"Я одинок. Что вижу в даль,
Лишь то - мое. А жизни жаль".
И трое коршунов летят
И с высоты на них глядят.
И делят их: "Я съем его,
Ты съешь того, а ты - того".