ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ
1892, Москва — 1972, Париж
Печатался с 1915 года, первый сборник стихотворений — «Облака» (М.–Пг.) — выпустил в 1916 году, после революции, как и многие участники «Цеха поэтов», всерьез ушел в поэтические переводы. Вместе с Гумилёвым и Георгием Ивановым закончил некогда начатый Пушкиным перевод «Орлеанской девственницы» Вольтера, участвовал в издании единственной в XX веке русской книги Роберта Саути (1922). Увы, в процессе работы над нашим сайтом удалось установить, что напечатанное в этом издании (и переизданное в 1999 году Олегом Коростелевым в собрании сочинений Адамовича) стихотворение «Призрак» отношения к Саути не имеет, а принадлежит перу его современника, малоизвестного романтика Джозефа Коттла; как оно попало в книгу Саути — неясно, но, видимо, это произошло из-за того, что редактор книги, Николай Гумилев, уже был расстрелян, а сам Адамович эмигрировал. Перевел также поэму Томаса Мура «Огнепоклонники» — более двух тысяч строк. В архиве издательства «Академия» сохранились переводы Адамовича из Байрона — полный «Чайльд-Гарольд» и первые три песни «Дон-Жуана». Немного переводил Эредиа (в составе «Студии» М. Л. Лозинского), Бодлера, позднее — уже в эмиграции — Жана Кокто, известен также перевод отрывка из «Часослова» Рильке. В 1926 году в Париже был издан в переводе Адамовича и Георгия Иванова «Анабазис» Сен-Жон Перса, — об этой «поэме в прозе» уже в 1960-е годы, когда автор был удостоен Нобелевской премии, Адамович отзывался как о работе заказной, совершенно ему чужеродной. Эстонского поэта Алексиса Раннита переводил по авторским подстрочникам, вероятно, из чисто дружеских соображений. Видимо, автобиографичен рассказ Адамовича (в рецензии на «Цветы зла» Бодлера в переводе Адриана Ламбле): «Один русский поэт вздумал недавно перевести несколько стихотворений Жана Кокто. Он сделал два-три стихотворения на пробу и послал их автору. В ответ получил письмо, в котором тот „умолял“, „заклинал“ переводить его стихи прозой и добавлял при этом, что ему никогда и в голову не приходило, чтобы другие переводы были возможны. Переводчик свою работу оставил, но довольно основательно возразил, что если Кокто со временем погрузится, так сказать, „в пучину забвения“, то ему, пожалуй, со стороны русских никакой опасности не грозит. Но только в этом случае. Если же он прославится, то хочет он этого или не хочет, но рано или поздно все равно переведут, и переведут непременно стихами». Предсказание сбылось полностью: Кокто перевели, а немногочисленные переводы Адамовича занимают в современных русских изданиях Кокто почетное место. Ну, а если французы хотят переводить прозой, то у себя дома они, конечно же, хозяева. Но у нас другая традиция. Относясь к творчеству Адамовича очень «по-разному», как поэта-переводчика я склонен оценить его очень высоко.
ДЖОЗЕФ КОТТЛ
(1770—1853)
ПРИЗРАК
Быль
— Эй, матушка! Где переехать выгон?
Будь доброй, проведи коня!
Ни зги не видно, лошадь сбилась, право,
Боюсь, что не добравшись до заставы,
Увижу духов страшных я!
— Нет, самый ранний дух, и тот лишь в полночь
Из преисподней прилетит, —
Сказала женщина, — но что с тобою?
Ты озираешься с такой тоскою,
Что, путник, что тебя страшит?
Ты колеи держись, минуя выгон,
А как проедешь за кусты,
Увидишь — виселица есть большая,
Где до сих пор висят два негодяя,
Убивших молодца, как ты.
— Ах, не боюсь я вовсе, — молвил всадник, —
Ножа разбойников ночных,
Те привидения, что вдруг пред нами
Являются во тьме, блестя глазами,
Ужасней и страшнее их.
Нельзя ли виселицу мне объехать? —
— Одна дорога, — был ответ. —
Там, правда, ветер мертвецов качает,
И воронов добыча собирает,
Но ведь причин для страха нет.
— Как, там и вороны еще? Те твари,
Что отливают синевой?
Да вороны ль они? Мне говорили,
Что и у виселиц, и на могиле
Встречали призраков порой.
— Нет, — молвила, — то вороны ночные,
Они глаза у мертвых тел
Выклевывают, каркают часами,
Да вот, сейчас один из них над нами
На пир, наверно, пролетел.
Прощай же! — Путник двинулся; от страха
Душа металась, как в огне;
Молчал он. Облака спокойно плыли.
И будто от ключа забвенья пили
Немые звезды в вышине.
И вот, до виселицы он доехал.
Качались черные тела.
Подняв глаза, глядел он без опаски
На мертвецов. При виде странной пляски
Решимость вдруг к нему пришла.
— Чего там, — он воскликнул, — мне бояться.
Опасности тут вовсе нет!
Но чуть промолвил это всадник смелый,
Как появился рядом призрак белый.
Он вздрогнул, проклиная свет.
Пустился вскачь, за ним и призрак следом,
Цепями звонкими гремит,
Уж виселица позади большая,
Они летят, друг друга обгоняя,
Безмолвен всадник, дух молчит.
Вот края выгона они достигли,
Закрыты были ворота.
И только всадник за столбы кривые
Рукою взялся, чьи-то ледяные
К ней прикоснулись вдруг уста.
Тут вскрикнул он и через рвы, канавы
От пугала помчался прочь.
Оглянется и видит, — длинной тенью
Бежать не надоело привиденью,
Лишь чуть светлее стала ночь.
Вот и застава. — Помогите! — воскликнул, —
Что делать мне? Какая тьма!
За мною призрак с выгона несется.
Ах, я боюсь, хозяин, сердце бьется…
Что, что там? Я сойду с ума!
— Ах, кляча старая, — тот молвил, — Дженни,
Постой-ка, я тебе задам!
Не бойтесь, господин, — не злая сила,
А Гафферова серая кобыла
Неслась за вами по пятам.
ШАРЛЬ БОДЛЕР
(1821—1867)
ПАДАЛЬ
Припомните предмет, что видеть, дорогая,
Нам в утро ясное пришлось:
Остаток падали чудовищной у края
Дороги узкой, ноги врозь.
Подобно женщине, давно привыкшей к блуду,
Мешая вместе яд и пот,
Бесстыдно выставил открытый отовсюду
И весь в испарине живот.
Луч солнца яркого сиял на этой гнили,
Чтоб словно доварить ее,
И чтоб возвращены Природе щедрой были
Сторицей жизнь и бытие.
И словно над цветком раскрытым простиралась
Даль бесконечной синевы.
Так отвратительно воняло, что казалось,
Чуть вскрикнув, упадете вы.
Жужжала стая мух над этим чревом темным
Откуда медленно, в пыли,
Как жидкость вязкая, в количестве огромном,
Личины червяков ползли.
Все это двигалось, вздымалось, опускалось,
Иль тучею неслось вокруг,
И тело мертвое, размножившись, казалось,
Как будто оживало вдруг.
И этот странный мир рождал глухое пенье,
Как ветерок или волна,
Или как в сеялке колеблемой движенье
Ссыпающегося зерна.
И блекли линии, и сон напоминали,
И образов стиралась нить,
Как на частях холста, которые в печали
Художник тщится довершить.
За скалы спрятавшись, пугливая собака
Едва превозмогала злость,
И будто бы ждала движенья или знака,
Чтоб доглодать гнилую кость.
И все-таки для вас наступят дни и годы
Быть тоже мерзостью такой,
О свет моих очей, звезда моей природы,
Вы, страсть моя и ангел мой!
Да, будете и вы такой, о друг прелестный,
Когда в неотвратимый час
Навек вы спуститесь в приют сырой и тесный,
И плесень выступит на вас.
Тогда, о красота, на самом дне могилы,
Под поцелуями червей,
Вы все же скажете, что нет у смерти силы
Над сгнившей радостью моей!
ЖАН КОКТО
(1889—1963)
* * *
Нет ничего страшней, чем спящих женщин лица
И внешний их покой.
Египет — сны твои, и ты — его царица
Под маской золотой.
Что ищет он, твой взгляд торжественный и грустный,
Зачем уходит прочь,
Едва разуберет тебя, как раб искусный,
Любви и неги ночь.
Оставь, о жизнь моя, о дикий мой утенок,
Пространство и года;
Плыви над бездной их, из чуждых мне потемок
Вновь возвратись сюда.
* * *
Мне путешествия скучны. Я был в Мадриде,
Я видел Лондон, Рим.
От церкви к пирамиде
Охоту странствовать развеял я как дым.
О, Лондон розовый, склад угля, город стали,
Где на ходу все спят.
Венеция в печали
Из-за того, что дряхл ее былой наряд.
Мадрид, где по ночам бродить темно и душно,
Рим, на далекий мир
Глядящий равнодушно.
Жасмином пахнущий и козами Алжир.
Нет, в этих городах не испытал я дрожи,
Не ведал забытья,
Но и в Париже то же.
Лишь на твоей груди бываю счастлив я.