На главную страницу

ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

1896, СПб. — 1978, Москва

Французский язык знал основательно, — чуть ли не все прослеживаемые корни творчества — оригинального Антокольского — именно во французской литературе, да и сам Антокольский этого не скрывал. Его перевод «Вальса двадцатилетних» Арагона — видимо, вообще одно из лучших русских переводных стихотворений, за которое простится ему в веках и перевод книги стихов Хо Ши Мина, и Сталинская премия «второй степени». Он был театральным режиссером и хорошим художником, незаурядным педагогом, даже создал нечто вроде собственной поэтической школы, хотя ни один поэт, кажется, не назвал себя прямо — «учеником Антокольского». Но переводы Антокольского из французской поэзии — самое серьезное явление в СССР в этом жанре после гибели Бенедикта Лившица.


ПЬЕР-ЖАН БЕРАНЖЕ

(1780—1857)

МОЯ МАСЛЕНИЦА В 1829 ГОДУ

Король! Пошли Господь нам счастья,
Хотя, по милости судьи
И гнева нашего отчасти,
В цепях влачу я дни свои
И карнавальную неделю
Теряю в чертовой тюрьме.
Так обо мне вы порадели!
Король, заплатите вы мне!

Но в бесподобной речи тронной
Слегка меня задели вы.
Сей отповеди разъяренной
Не смею возражать, увы!
Столь одинок в парижском мире,
В день праздника несчастен столь,
Нуждаюсь я опять в сатире, —
Вы мне заплатите, король!

А где-то ряженым обжорам,
Забывшим друга в карнавал,
Осталось грянуть песни хором,
Те самые, что я певал.
Под вопли их веселых глоток
Я утопил бы злость в вине,
Я был бы пьян, как все, и кроток,
Король, заплатите вы мне!

Пусть Лиза-ветреница бредит,
Мое отсутствие кляня,
А все-таки на бал поедет
И лихом помянет меня.
Я б ублажал ее капризы,
Забыл бы, что мы оба голь,
А нынче за измену Лизы
Вы мне заплатите, король!

Разобран весь колчан мой ветхий —
Так ваши кляузники мстят.
Но все ж одной стрелою меткой,
О Карл Десятый, я богат.
Пускай не гнется, не сдается
Решетка частая в окне.
Лук наведен. Стрела взовьется.
Король, заплатите вы мне!

ШАРЛЬ БОДЛЕР

(1821—1867)

КОТ

1

В мозгу моем гуляет важно
Красивый, кроткий, сильный кот
И, торжествуя свой приход,
Мурлычет нежно и протяжно.

Сначала песня чуть слышна, —  
В басовых тихих переливах,
Нетерпеливых и ворчливых,
Почти загадочна она.

И вот она струит веселье
В глубины помыслов моих,
Похожа на певучий стих,
На опьяняющее зелье.

Смиряет злость мою сперва
И чувство оживляет сразу.
Чтобы сказать любую фразу,
Коту не надобны слова.

Он не царапает, не мучит
Тревожных струн моей души
И только царственно в тиши
Меня, как скрипку, петь научит,

Чтобы звучала скрипка в лад
С твоею песенкой целебной,
Кот серафический, волшебный,
С гармонией твоих рулад!

2

Двухцветной шкурки запах сладкий
В тот вечер я вдохнул слегка,
Когда ласкал того зверька
Один лишь раз, и то украдкой.

Домашний дух иль божество,
Всех судит этот идол вещий,
И кажется, что наши вещи —  
Хозяйство личное его.

Его зрачков огонь зеленый
Моим сознаньем овладел.
Я отвернуться захотел,
Но замечаю удивленно,

Что сам во внутрь себя глядел,
Что в пристальности глаз зеркальных,
Опаловых и вертикальных,
Читаю собственный удел.

ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР

(1880—1918)

ЦЫГАНКА

Ты, цыганка, заранее знала,
Что впотьмах наши жизни бредут.
Попрощались мы с нею, и тут
Нас Надежда в пути обогнала.

А любовь тяжела, как медведь,
Что старается танцам учиться.
Есть бесперая синяя птица.
Да и нищие молятся ведь.

Знают люди, что время их судит.
Но надежда любить по пути
Нам позволила руки сплести.
Что сулила цыганка, то будет.

ЕСЛИ Я ТАМ ПОГИБНУ…

Если я там погибну, в бою у переднего края,
Целый день ты проплачешь, Лулу, о моя дорогая.
Быстро память моя улетучится, дай только срок.
И снаряд, разорвавшийся там, у переднего края,
Тот красивый снаряд превратится в непрочный цветок.

В скором времени память моя растворится в пространстве,
Моей кровью она окровавит миры, и моря,
И долины, и горы, и звезды в предвечном убранстве.
И, окрашена кровью в распахнутом настежь пространстве,
Возмужает окрепшая, полная силы заря.

Всей потерянной памятью снова живущий вовеки,
Я прильну к твоей нежной груди и смежу твои веки,
Распущу твои волосы и зацелую уста.
Ты со мной не состаришься, ты обновишься навеки, —
Ты останешься вечно такой, молода и чиста.

Это кровь моя брызжет и заново мир украшает,
Это солнце свершает свой круг, запылав от нее,
Крепче пахнут цветы, и волна за волной поспешает,
И любовь моя заново, заново мир украшает,
И счастливый любовник вторгается в тело твое!

Если я и погибну, Лулу, обречен на забвенье, —
Вспоминай меня всё же, задумайся хоть на мгновенье
О любви нашей юной, о пламени наших ночей.
Моя кровь превратилась в прозрачный и звонкий ручей, —
Не горюй ни о чем, хорошей, не жалей о забвенье,
О единственная — в сумасшедшем бреду вдохновенья!

ЖАН КОКТО

(1889—1963)


ПОХИТИТЕЛИ ДЕТЕЙ

В грязи и в крапиве из леса
Цыганка нагая бредет,
Для рыночного интереса
Сыночка у графа крадет.

Пусть мать изнывает в тревоге.
А мальчика в цирк занесло —
Летит акробат легконогий,
Влюбленный в свое ремесло.

Как мил старикам и ребятам
Бумажный веревочный змей!
По крышам ночным, по канатам
Летают ворюги детей.

Похищенный и похититель,
Вы действуете заодно.
Вы знать матерей не хотите —
Кончаетесь вы все равно!

– Вернись, ангелочек, вернись же! – 
Так мать умоляет с тоской.
А сын нагибается ниже
Над миской своей воровской.

Спиртной перегар ему тошен.
Четырежды ужин тяжел.
Он бурей морскою подкошен
И в бред с головою ушел.

А бред его — черствые крохи.
Он помнит о давней дороге.
Он грезит о статуе той,
Что смуглой страшна наготой.

АКТЕР

Актер стучит ногой. Вот и последний час!
Актер разорван весь. Он одинок и нервен.
Из горла хриплого, подобная Минерве,
Печаль рождается, стальной броней лучась.

Он по небу скользит. Он еле виден в люке.
Он кровью собственной замаран, заклеймен,
Актер весь вечер ждет и жаждет смертной муки,
И в золотой крови навзрыд рыдает он!

Кровь белая течет и блещет буффонадой.
Он крепко сжал ее в руке.
Кровь красная горит за ним невдалеке.
Но впереди ждет смерть — любовница что надо!

Он шепчет и кричит. Тысячеглазый зал
Встает на якоре, он бурей огорошен.
Рогами слов актер, кинжалами взъерошен, —
Богов безумцами назвал…

Как он хотел сбежать! Не смеет. Так окрепли
Кулисы действия. Его спасти нельзя.
Самопожертвованьем сам себя грозя,
В трагедию он врос посредством кратких реплик.

И кланяется всем, кому и не знаком…
А дальше — сумрачным огнем еще отравлен,
Затылок наклонив под красным резаком,
Он занавесом обезглавлен.

Его Величество директор ищет сам
Голов и мертвых тел. Он хочет разобраться
В кровавых действиях и бродит по лесам,
Но тащат плотники обломки декораций…

Ни слова не сказав актеру о любви,
Сбежали зрители от гибельного краха…
Вставай, актер, пора! Идем, актер, живи!
Валяй, — достраивай жилье свое из праха!

ЛУИ АРАГОН

(1897—1982)

ВАЛЬС ДВАДЦАТИЛЕТНИХ

Годен для ветра, для грязи, для тьмы.
Годен под пули. Годен для марша.
Годен легендой бродить меж людьми.
Без вести годен пропасть. И как старший,
Спляшешь ты, маленький, — только всмотрись
В ритм партитуры нечеловечьей.
Годен для страха, для раны, для крыс.
Годен, как хлеб, извергаемый печью.

Солнце, ты для обреченных горишь!
Двадцатилетними полон Париж.

Годен для крепкой сивухи с утра.
Годен в патруль под раскат канонады.
Слушай сигнальных рожков тра-ра-ра.
Кончена молодость. Но если надо,
Годен любить, умирать, забывать,
В саване сивых дождей истлевая.

Мальчик-солдат, у тебя есть кровать —
Ров трехметровый, тишь полевая.

Двадцатилетние призывники
Медленно кружатся в вальсе тоски.
Где-то пятнадцать-, шестнадцать- и сем-
Надцатилетние. Кто-то мурлыкал
Песенку, осточертевшую всем
Призывникам в опьяненье каникул.
Только минуту веселья найти, —
Только одну из всего мирозданья.
Может быть, жизнь — это, как ни верти:
«Мама! Я скоро умру, до свиданья!»

Годен по-всякому, годен вполне,
Годен, годен быть на войне.

Так начинается вальс. И опять
Кружатся пары в безумном Париже.
Завтра не петь и с любимой не спать.
Сорок мне било. Но эти мне ближе.
Кружится в вальсе бульвар Сен-Жермен.
Крупным курсивом легко на столетье:
Годен — и баста — и без перемен.
Нет. Как они, не хочу околеть я.

Все позабыть, позабыть, позабыть.
В медленном вальсе навеки забыть
Сорокалетье столетья.