На главную страницу

КОНСТАНТИН ЛИПСКЕРОВ

1889, Москва – 1954, Москва

Художник, коллекционер произведений искусства, эстет Липскеров не случайно дебютировал в 1910 году в московском журнале "Денди". В 1914 году вместе с Л. Ю. и О. М. Бриками побывал в Средней Азии, которой посвящены чуть ли не все его лучшие стихи. Ходасевич писал о нем, что, "приехав в Туркестан, поэт не сделал из него "своей страны", не превратил в "Туркестан Липскерова", а наоборот, сам постарался сделаться как можно более "туркестанским поэтом". В советское время работал как драматург, но больше как переводчик с восточных языков, преимущественно с фарси: здесь он был в своей стихии, и его переводы выгодно отличаются от многочисленных ремесленных поделок тех лет, он довел русский вариант "газели" до совершенства, всегда соблюдая в ней монорим. Переводил и с европейских языков, но с куда меньшим успехом: не в смысле качества, а в смысле востребованности его переводов. Один сонет Верхарна (опубликованный в 1916 году в газете, когда Верхарн погиб), один сонет Эредиа (в книге собственных стихотворений "День шестой", М., 1922) - вот то немногое, что доходило до печатного станка. В архиве Липскерова лишь доведенных до беловика сонетов Эредиа отыскалось еще четыре (один попал в издание "Науки" в 1973 году, прочие публикуются впервые); Верхарна оказалось немало - и хорошего, в том числе сохранился перевод поэмы "Крестьяне" - кто знает, почему это не было опубликовано? Черновики Липскерова буквально испещрены пометками начинавшего под конец жизни впадать в буквализм Брюсова, в новых вариантах Липскеров не учитывал и четверти того, что требовал от него учитель. Да и не стал он учеником Брюсова - ему, как поэту, это пошло на пользу, но масштаб дарования Липскерова читателю еще лишь предстоит оценить.


ШАМСАДДИН МУХАММАД ХАФИЗ

(1325-1389)

* * *

Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо –
Бухару! А в благодарность жажду родинки и взгляда.

Дай вина! До дна! О кравчий! Ведь в раю уже не будет
Мусаллы садов роскошных и потоков Рокнабада.

Из сердец умчал терпенье – так с добычей мчатся тюрки –
Рой причудниц, тот, с которым больше нет ширазцу слада.

В нашем жалком восхищенье красоте твоей нет нужды.
Красоту ль твою украсят мушки, краски иль помада?

Красота Юсуфа, знаю, в Зулейхе зажгла желанья,
И была завесы скромной ею сорвана преграда.

Горькой речью я утешен, – да простит тебя создатель –
Ведь в устах у сладкоустой речь несладкая – услада.

Слушай, жизнь моя, советы: ведь для юношей счастливых
Речи о дороге жизни – вразумленье, не досада.

О вине тверди, о пляске – тайну вечности ж не трогай:
Мудрецам не поддается эта темная шарада.

Нанизав газели жемчуг, прочитай ее, – и небом
В дар тебе, Хафиз, зажжется звезд полуночных плеяда.

* * *

Чашу полную, о кравчий, ты вручи мне, как бывало.
Мне любовь казалась легкой, да беда все прибывала.

Скоро ль мускусным дыханьем о кудрях мне скажет ветер?
Ведь от мускусных сплетений кровь мне сердце заливала

Я дремал в приюте милой, тихо звякнул колокольчик:
"В путь увязывай поклажу!" Я внимал: судьба взывала.

На молитвенный свой коврик лей вино, как то позволил
Старый маг*, обретший опыт переправы и привала.

Ночь безлунна, гулки волны. Ужас нас постичь не сможет,
Без поклаж идущих брегом над игрой седого вала.

Пламя страстных помышлений завлекло меня в бесславье:
Где ж на говор злоречивый ниспадают покрывала?

Вот Хафиза откровенье: если страсти ты предашься,
Все отринь – иного мира хоть бы не существовало.

* – Старый маг – здесь владелец винного погребка

* * *

Аромат ее крова, ветерок, принеси мне
И покой, – я ведь болен, – хоть на срок принеси мне!

Для души изнуренной дай хоть малость бальзама,
С доброй вестью о друге хоть пять строк принеси мне!

Взор и сердце в боренье. С тетивы ее взгляда
И от стрелки-ресницы хоть намек принеси мне!

На чужбине, в разлуке постарел я, – из чаши
Сладкой юности, ветер, хоть глоток принеси мне!

Дай ту чашу пригубить всем понурым, но если
Этот будет напиток им не впрок, – принеси мне!

Брось о завтрашнем, кравчий, размышлять, – иль охранный
За печатями рока ты листок принеси мне!

Так над плачущим сердцем пел Хафиз неустанно
"Аромат ее крова, ветерок, принеси мне!"

* * *

Верь, Юсуф вернется поздно или рано, – не тужи!
Сень печали сменят розы, тень платана, – не тужи!

Было плохо, станет лучше, к миру злобы не питай,
Был низвергнут, но дождешься снова сана, – не тужи.

На престол холма восходит с опахалом роз весна.
Что ж твоя, о пташка ночи, ноет рана? – Не тужи!

Друг! Не чудо ли таится за завесой, – каждый миг
Могут радости нахлынуть из тумана, – не тужи!

День иль два путем нежданным шел времен круговорот,
Все не вечно, все добыча урагана, – не тужи!

Коль стопы свои направишь ты в Каабу по пескам
И тебя шипы изранят мугиляна, – не тужи!

Если путь опасный долог, будто нет ему конца;
Все ж он кончится, на радость каравана, – не тужи!

Все нам свыше назначает благодатная судьба:
Час разлуки, ночь лобзаний, день обмана, – не тужи!

Коль, Хафиз, проводишь время в доме бедном, в тишине
И Корана всю премудрость постигаешь, – не тужи!

* * *

Долго ль пиршества нам править в коловратности годин?
Мы вступили в круг веселый. Что ж? Исход у всех один.

Брось небесное! На сердце буйно узел развяжи:
Ведь не мудрость геометра в этом сделает почин.

Не дивись делам превратным, колесо судеб земных
Помнит тысячи рассказов, полных тысячью кручин.

Глину чаш с почетом трогай, знай – крупинки черепов
И Джамшида и Кубада в древней смеси этих глин.

Кто узнал, когда все царство Джама ветер разметал?
Где Кавус и Кей укрылись, меж каких они равнин?

И теперь еще я вижу: всходит пурпурный тюльпан –
Не из крови ли Фархада в страсти к сладостной Ширин?

Лишь тюльпан превратность понял: все он с чашею в руке, –
В час рожденья, в час кончины! Нет прекраснее кончин.

Поспешай ко мне: мы скоро изнеможем от вина.
Мы с тобою клад поищем в этом городе руин

Ведай, воды Рокнабада и прохлада Мусаллы
Говорят мне, что пускаться в путь далекий нет причин.

Как Хафиз, берись за кубок лишь при звуке нежных струн
Струны сердца перевиты нежной вязью шелковин.

* * *

Кому удел не тлетворный в тлетворных столетьях дан?
Что прочно? – Ладья газелей. Что вечно? – Пьянящий жбан.

Возьми же вина в дорогу, – ведь жизнь не сравнишь ни с чем.
Путь к раю подобен чаще, и мало на нем полян.

Один ли познал я тленность? Ученый что знает мир,
Постиг и свое бессилье, и знаний вечный изъян

Взгляни же премудрым оком на мудрый, бегущий мир:
Весь мир, все дела мирские, все смуты его – обман.

Достигнуть встречи с тобою мечтала душа моя,
Но смерть на дорогах жизни – грабитель и злой буян.

Всем ведомо: знак, что роком начертан на смертном лбу,
Не смоешь ничем, о смертный, с челом он твоим слиян.

Все зданья падут, разрушась, и травы на них взрастут, –
Лишь зданье любви нетленно, на нем не взрастет бурьян.

Прохожие люди трезвым не встретят меня вовек!
О вечность! Хмельная чаша! Хафиз этой чашей пьян.

* * *

Страсть бесконечна; страстным дорогам нет пресеченья, нет!
"Души отдайте!" – страстным другого нет назначенья, нет!

Миг зарожденья сладостной страсти – благожеланный миг.
В деле отрадном ждать ли гаданья, предвозвещенья? Нет!

Нас не страши ты разумом властным, нам подливай вина!
К нам не причастен стражи начальник, нам запрещенья нет!

Глянуть на лик, схожий с месяцем юным может лишь чистый взор,
В ликах других подобного блеска и обольщенья нет.

Сердце Хафиза в горести страждет: сердце твое – гранит.
Сколько ни плакал, сколько ни звал я, – нет мне прощенья, нет!

* * *

Проповедники, как только службу с важностью в мечети совершат,
В кабачках совсем иное – тайно, чтоб не быть в ответе, – совершат.

Даже мудрым не понятно: те, что учат отрешеньям весь народ,
Сами эти отрешенья, может быть, на том лишь свете совершат.

Эти новые вельможи тюрка в мула обращают. О господь!
Сделай их ослами с ношей! Пусть на них свой танец плети совершат.

Если ты, дервиш, желаешь, чтоб тебе вручили чашу бытия,
Это в тайном храме магов – так в их сказано завете – совершат.

Красота ее безмерна и влюбленных убивает, но они,
Возродясь, ей поклоненья вновь и вновь в среде столетий совершат

Ах, менялы без познаний, с побрякушкой для уздечек жемчуга
Вечно путали! Ужели это вновь они, как дети, совершат!

"Нет, пусть молвят стих Хафиза, – голос разума раздался с высоты,–
И по памяти пусть это в ночь они и на рассвете совершат!"

* * *

Ты не шли упреков в буйстве в гульбищах не новичку,
Ведь его грехов не впишут, праведник, тебе в строку.

Будь самим собой, что сеял – то и жни, не следуй мне:
Я тебя в свои молитвы и грехи не вовлеку.

Ведь любовь живет в мечетях, и живет она в церквах.
Нужен друг святоше, нужен вольному весельчаку.

Не один с порога дома благочестия я пал,
И Адам не добыл рая на земном своем веку.

Коль, Хафиз, пригубишь кубок в Судный день – из кабачка
Мигом в рай ты будешь поднят, хоть был мил и кабачку.

ЖОЗЕ МАРИЯ ДЕ ЭРЕДИА

(1842-1905)

ЗАБВЕНИЕ

Полуразрушен храм на склоне низких гор,
И смерть смешала здесь меж хмурого покоя
Богинь из мрамора с кумирами героя,
И славу приютил безвестных трав простор.

Рожком, в котором вздох былого слышен строя,
Наполнив тишь небес и моря кругозор,
Свой очерк сумрачный в лазури распростер
Пастух, ведя быков к уклонам водопоя.

С богами родственный, земли блаженный прах
Вотще красноречив, по-прежнему весною
Обводит капитель акантовой листвою.

Но хладный человек, забыв о древних снах,
Не дрогнув, слушает из глуби мглы безмолвной
Над участью сирен вздыхающие волны.

ПАСТУХ

Пастух, не поспешай в извилистые горы
За скачущим козлом. Ты выбьешься из сил.
В ущельях Мeнала, где зной нас заточил,
Напрасны поиски. Приходы ночи скоры.

Останься. Вот кувшин. Вот ветка сикоморы.
Здесь дня мы подождем, приют нас дикий скрыл.
Но тише! Божества повсюду здесь, Мназил.
Гекаты видят нас божественные взоры.

Пещеру разгляди, хоть сумрак лег окрест.
Там прячется Сатир, дух этих горных мест.
Бог выйдет, если он не будет вспугнут нами.

Чу! Флейты скважины меж губ его звенят.
Взгляни: он за лучи цепляется рогами
И в пляску под луной моих ведет ягнят.

ТРАНКВИЛЛ

В стране блаженной сей жил некогда Светоний,
И виллы, что была близ Тибура видна,
Меж виноградников еще цела стена
И арка с трещиной и гроздью на фестоне.

Сюда являлся он всегда на летнем склоне,
Вне Рима, в дни, когда лучилась вышина.
Здесь он лозу срезал, что ягодой грузна,
И жизнь его текла в незыблемом затоне.

И в сельской тишине, в которой медлил он,
Калигула бывал, и Клавдий, и Нерон,
И Мессалина тут влачила пурпур столы.

И стиля тонкого железным острием
Он, воск безжалостный скребя, вскрывал на нем
Капрейца старого желаний жар тяжелый.

ПЛОТНИК НАЗАРЕТА

Чтоб кончить поставец, не покладая рук,
Старик над верстаком кряхтит, поднявшись рано,
Рубанок двигает, не разгибая стана,
Лощило жесткое, скрежещущий терпуг.

Но замечает он, что вечереет луг
И к дому клонится тень мощного платана,
Где Богородица и мать святая Анна,
И отрок Иисус разделят с ним досуг.

Зной в воздухе разлит; недвижим лист; Иосиф,
На землю долото рукой усталой бросив,
Концом передника пот вытер трудовой.

А юный ученик, венчанный светлым кругом,
Все так же трудится во мраке мастерской,
И стружки золотом взвиваются над стругом.

LA BELLE VIOLE

С балкона своего склоняется взглянуть
На путь к Италии с луарских побережий,
Нахмурив бледный лоб, в венке оливы свежей.
Фиалки девственной завянет скоро грудь.

Виолы пальцами касается чуть-чуть,
В тиши печаль свою отринутую нежа.
К нему летит, а он о ней грустит всё реже,
Взметая гордый прах, - великий римский путь.

От той, что называл он сладкой Анжевиной,
На нити трепетной душа летит в чужбины,
Когда в томленьи он, сжимающем сердца.

И голос, по ветру отброшенный далеко,
Ласкает, может быть, неверного глубоко
Той песенкой, что он составил для жнеца.

ЭМИЛЬ ВЕРХАРН

(1855-1916)

СТАРЫЕ МАСТЕРА

В чуланах, где висят жиры окороков,
Бычачьи пузыри, ряд колбасы копченой,
И гроздья разных кур, и гроздья индюков,
И четки грузные из дичи начиненной,
Пятная пестротой черноты потолка; –
У круглого стола с кровавыми блюдами,
Ножи свои вонзив в дымящие бока,
Те, что жранье свое вертели вертелами,
Грэсбек, и Бракенбург, Тенирс, Броэр, Дюзар,
Со Стэном толстяком, уж выпившим немало,
Сидят: на скулах жир, шей обнажился жар,
Хохочет полный рот и полн желудок сала.
Их бабы тучные, чьих жирных тел видна
За лифом полнота, где выгнулась рубаха,
Им плавно струи льют прозрачного вина,
Которое лучи царапают с размаха,
Чтоб отблеском обжечь и выпуклый сосуд.
Они – безумные царицы пированья!
Смеясь, ругаясь, их любовники ведут,
Как в годы славные былого процветанья,
С висками потными, с пыланием зрачков,
С икотой громкою, с разнузданною песней,
И тешась то борьбой, то взмахом кулаков,
То ласковым пинком, железа полновесней;
Меж тем они, храня лица пунцовый цвет,
Открыв для песней рты и с влагою в гортани,
Уж после прыганий, ломающих паркет,
Ударов тяжких тел, ушибов и кусаний,
Лизаний быстрых в миг неистовых тисков,
Бессильно падают, вспотевшие от зноя.
Но властно запахи и сала и жиров
От блюд вздымаются; обильное жаркое,
Что в жирном соусе намокло и дымит,
Под носом у гостей мелькает в круглой миске,
За часом час опять рождая аппетит.
А в кухне второпях свершаются очистки
Несомых грудою порожних черных блюд;
Прилипли к скатерти подливочники днами,
Наполнен поставец обилием посуд;
А там, где вечеря готовится, крючками
Подвешены кругом: корзина, сито, таз,
Решетки, тесаки, судки, котлы, кастрюли;
Два карлика, пупы открывши напоказ,
На бочках сев двойных, бокалы протянули;
И всюду, на углах, по стенам, здесь и там,
На косяках дверей, на растворенной дверке,
На кубке праздничном, по выпуклым ступам,
По чашам и ковшам, сквозь скважины на терке,
Вверху, внизу, везде, по прихоти лучей,
Сверкают отблески и огненные пятна,
Которыми очаг (где груды кур, гусей
На ложе пламенном румянятся приятно)
Кропит, в пылании веселого огня,
Кермесса жирного безмерные убранства.
С утра до полночи и с полночи до дня,
Здесь вечно – мастера, алкающие пьянства:
С немолчным хохотом и грузная, всё та ж,
Задравшая подол, бесстыдная потеха,
Со взглядом пламенным, раскрывшая корсаж
И складки живота трясущая от смеха!
Здесь – шумы оргии, и похотливый вой,
И треск, и шелесты, и посвисты, и гуды,
Горшков столкнувшихся невыносимый бой,
Железа лязганья, и скрежеты посуды!
Одни, Броэр и Стэн, – под шляпой из корзин;
Там сделал Бракенбург из крышек род цимбала;
Иные кочергой грохочут о камин,
Рычат безумные и вертятся устало
Вкруг пьяных мертвенно, катящихся под стол;
Постарше кто из них, те к выпивке прильнули
И, в пьянстве стойкие, царапают котел;
Обжоры жадные сосут со дна кастрюли:
Несытые всегда, они раскрыли зев,
Облизывая дно, засаливают лица;
Еще иные мнят извлечь глухой напев
Смычком, что прыгает по стонущей скрипице.
В углах кого-то рвет: там кличут матерей
Ребята крупные с дремотными глазами;
А матери встают и, с потом меж грудей,
Им набивают рты огромными сосками.
Все обжираются, муж, дети и жена.
Здесь чавкает щенок, урчит там кошка глухо…
То обнаженных жажд, инстинктов глубина,
Неистовства разгул, разнузданности брюха
И буйство жизни – здесь, где, вольны и легки,
Былые мастера, не портя вкус жеманством,
Отважно ставили фламандские станки,
Сокровища творя меж празднеством и пьянством.

БРОДЯГИ

Протерты нищетой на спинах их лоскутья.
В осенний день толпой идут из кабаков
В туманы серые покинутых лугов,
Где буков заплелись краснеющие прутья.

Бредут среди полей, где песня умерла,
Где снежная метель сугробы навалила,
И смутной мельницы, раскинувшись уныло,
Четыре вертятся огромные крыла.

Мозолисты ступни. С сумой снуют бродяги
Рыть палками навоз, и мусор, и овраги,
И корма возле ферм их просит нищета.

И снова наобум, подобны сворам вшивым,
В свой бесконечный путь по рощам и обрывам
Спешат с проклятьями и знаменьем креста.

ВОДОПОЙ

В глубоком выгибе спадающей ложбины
Раскинули пруды свой зыблемый покой,
Для пестрого скота служа, как водопой,
И он купался в них, войдя до половины.

Спускались овцы вниз по падавшим путям,
Коровы тихие, кобылы в беге скором,
И черные быки и рдеющие - хором
Мычали, морды вздев к алеющим лучам.

И в неизбежной всё растаяло развязке, -
В паденьи вечном дня: свет, запахи и краски,
И дали пышные, и влаг потухших всхлип.

На пажити туман простер свой саван вечный,
Дороги прямо в ночь вступали, бесконечны,
И плыл больших быков как бы предсмертный хрип.

БОЛЬШАЯ КОМНАТА

Вот эта комната, которая согрела
Приветно путника, пришедшего без сил.
Здесь внуки родились, здесь предок опочил,
Здесь положили в гроб упитанное тело.

В дни сельских ярмарок она ли не пестрела.
Здесь, в этой комнате, весь праздник проходил.
Здесь наша фермерша (припомнил старожил),
Царя среди крестьян, браслетами блестела.

Покой был выбелен, огромен шкаф и стар -
Выпячивал в углу фанер своих муар,
И гипсовый Христос там поникал в мученьи,

Он с изъязвленным лбом склонял на пьянство взгляд,
А запахи жиров и сала аромат
Взносились к Господу, как скверное куренье.