ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
1895, Царское Село – 1977, Ленинград
Еще один из учившихся в гимназии, директором которой был Иннокентий Анненский, в той же гимназии учились Гумилёв и многие другие. К занятиям переводами Гумилёв, во "Всемирной литературе" его и привлек, притом переводы Рождественского, не просто легли в архив, как большая часть работы этого издательства: по крайней мере, в книге Роберта Саути (11,1922) переводы Рождественского есть. Несмотря на внешне более или менее благополучную для участника цеха поэта судьбу в СССР, оставил после себя очень много неизданных переводов: прижизненной публикации их ничто не мешало, но Рождественский, видимо, принадлежал к тем, для кого переводческая работа не только кусок хлеба и не только вдохновение, она еще и отдых. "Отдохновительной радостью" назвал занятие переводами Рождественский. Среди оставленных им переводов наиболее интересны переложения тех поэтов, которых до Рождественского не переводил никто, – как, к примеру, писавший на бургундском диалекте Бернар Ла Моннуа.
КАТРИН ДЕ РОШ
(1550-1587)
* * *
О прялка, милый друг, клянусь и обещаю
Не изменять тебе, любить тебя всегда.
Пускай иных влекут моря и города,
В тебе я обрела любовь к родному краю.
Когда ты здесь, со мной, тревоги я не знаю,
И, если взять перо случится иногда,
Тебя отставив прочь, без ложного стыда
Беседу с музами я смело начинаю.
О прялка, милый друг, не думай, что, любя
Твое жужжание, я предаю тебя,
Едва задумаюсь над тем, что сердцу мило, –
Пишу я о тебе, свой прославляя дом,
Где вдохновенное перо с веретеном
Во имя мирных дел давно я подружила.
БЕРНАР ДЕ ЛА МОННУА
(1641–1728)
ПОХВАЛА НЕСРАВНЕННОМУ МЕССИРУ ЛА-ПАЛИСС
Месье Ла-Палисс простерт,
Пронзенный копьем чужим.
Увы! Если б не был мертв,
Он был бы еще живым!
Отважно он в бой скакал,
Красив и молод. Увы!
И шляпы он не снимал,
Не обнажив головы.
Был повар его мастак,
Готовя на много лиц,
Но сделать не мог никак
Яичницы без яиц.
Чтил рыцарь пиров закон –
Стаканами пил вино,
Когда ж его не пил он,
Не убывало оно.
В горах тот замок стоял,
Где этот жил нелюдим,
Когда он время терял,
То в город скакал за ним.
Он королю писал
На смертном одре своем.
Письма бы не прочитал
Король, не узнав о нем.
Не тратил он ничего,
Достаток его был мал.
Будь золото у него,
Он богачом бы стал.
И добрым он был всегда,
И предков он память чтил.
И в гнев впадал лишь тогда,
Когда сам рассержен был.
Он вдоволь ел и пивал,
Хоть пища была проста,
Но масленицу справлял
Всегда он раньше поста.
Вовек он лекарств не знал,
Душой и телом здоров,
Желудок освобождал
Без помощи докторов.
И все дивились при том,
Как был он в решеньях смел,
Он мог бы продать свой дом,
Когда бы его имел.
Любимый всем войском, он
Погиб, сраженный копьем,
Печальный день похорон
Последним его был днем.
АНРИ МЮРЖЕ
(1822–1861)
РЕКВИЕМ ЛЮБВИ
Так были счастливы мы в комнате чердачной,
Когда стучал к нам дождь и ветра длился вой,
А в кресле у окна декабрьской ночью мрачной
В сиянье глаз твоих я уходил мечтой!
Легко трещал фитиль. На угольях вскипая,
Мурлыкал песенку ворчливый котелок,
И легких саламандр крутящаяся стая
Плясала в очаге под колдовской смычок.
Не дочитав роман, упавший на колени,
Ресницы опустив, дремала ты. А я –
Рука в твоей руке – мечтал о днях весенних,
И возле ног твоих была душа моя.
К нам приходящий друг уже с порога слышал
Дыхание любви и счастья без конца...
Здесь, в этой комнате, почти под самой крышей,
Гостеприимный кров нашли себе сердца.
Потом зима прошла. И, распахнувши окна,
Весенний ветерок нас разбудил с зарей,
И в поле, где туман клубит свои волокна,
Где дышат тополя, бежали мы с тобой.
То было в пятницу. На праздничной неделе
Погода, помнится, прекрасною была.
Среди крутых холмов, где вербы зеленели,
Мы пили океан сиянья и тепла.
И, утомленные весенним солнцем, скоро
В траве, уже густой, присели отдохнуть,
Вдыхая синеву свободного простора,
Следя, как облака плывут в далекий путь.
И вот, плечо к плечу, не проронив ни слова,
Когда лазурная сияла солнцем высь,
Уж я не знаю как, в порыве жизни новой
Мы губы сблизили и крепко обнялись.
Лиловый гиацинт, с фиалкою сплетенный,
Всей свежестью весны дышал нам в этот час,
И видели мы с ней: с лазурного балкона
С улыбкой сам господь глядел тогда на нас.
"Любите! – он шептал. – Чтоб сделать вам приятной
Тропу, где вы вдвоем идете средь полей,
Я рядом с ней постлал ковер травы и мяты.
Целуйтесь же еще! Я отвернусь... Скорей!
Любите! Ветерок, качающий пшеницу,
Шумящий над водой в каштанах молодых,
И звезды, и цветы, и пенье птиц родных
Для вас я в дни весны заставил возродиться.
Любите всей душой, пока пылает кровь,
И если по сердцу вам этих дней цветенье,
В знак благодарности ко мне, про восхваленья
И про псалмы забыв, – целуйтесь вновь и вновь!"
ЛУИ БУЙЕ
(1822–1869)
МОРСКОЙ КАМЕШЕК
Я поднял камешек, и круглый, и блестящий,
Обитый наискось пурпурною каймой,
Обточенный волной, что с пеною кипящей
Из ларчика глубин ты мне швырнул, Прибой.
Столетия его катал ты по раздолью,
Столетия бросал сердито по камням,
Быть может, лишь затем, чтобы с морскою солью,
Как твой заветный дар, он лег к моим ногам.
Склонясь, я взял его, обрызганного пеной,
Дрожащею рукой, движением скупца, –
Сокровищниц твоих подарок драгоценный,
Залог твоей любви и дружбы до конца.
Теперь, когда в тоске порою сердце тонет,
Гляжу на камень я, что мне волною дан,
И кажется в тот миг, что на моей ладони
Грохочет, блещет весь огромный Океан.
АНРИ ДЕ РЕНЬЕ
(1864–1936)
ПРИМЕТЫ
В любви – примета каждый случай:
Стрижа стремительный полет,
Ползущая на запад туча,
Снег, ветер, воздух, ясность вод.
И встреча с дубом у дороги
В вечерней мгле – внушает ей
Надежду, страх, огонь тревоги,
Предчувствие счастливых дней.
Так каждый признак неслучайный
Здесь на земле иль в небесах
Сердца живит влекущей тайной –
Иль дарит им невнятный страх.
Но нет сравнений, нет названий
Приметам милого лица
В предчувствии воспоминаний
Или надежды до конца.
ЗАМЫСЕЛ
То, что впишу я на страницы,
Пройдет, как дни, – за рядом ряд, –
Как небо в тучах иль зарницы,
Как полдня блеск или закат,
Пройдет как жест, улыбка, слово,
Далекий отзвук, легкий след
Еще живущего, былого,
Или того, чего и нет.
Обиды прошлой отголоски,
Грядущий, миновавший день,
Чуть приглушенный стук повозки,
Катящейся в ночную тень,
Пейзажи детства: горы, реки,
Леса в родимой стороне,
Черты, ушедшие навеки
И вновь живущие во мне.
И перед каждою счастливой
Строфой, где след удач иль мук,
То чуть замедленно, то живо
Мне отзовется сердца стук.
ОЖЕРЕЛЬЕ ИЗ СТЕКЛЯШЕК
В прохладной лавочке на площади Сан-Марко
Среди стеклянных бус я долго выбирал
Колье, чья синева отсвечивает ярко,
И слушал, как звенит нанизанный кристалл.
Нора старьевщика – от потолка до пола –
Живая бахрома качающихся струн,
В чьих ровных бусинах, блестящих и тяжелых,
Живут морской закат и серебро лагун.
Жилище старика чуть посветлей колодца,
Товар его убог и пылью занесен,
Но всё здесь светится, сверкает и смеется,
И длят бахромки бус стеклянный тонкий звон.
Случится ль на ходу задеть движеньем резким
Иль тронуть пальцами сверкающую сеть,
Столкнутся в тесноте хрустальные подвески,
И тихо комната вдруг начинает петь.
Когда-то в майский день, который был так ярок,
Нехитрое колье я выбрал здесь для вас.
Вы не могли забыть меня, и мой подарок,
И этот голубой венецианский час.
Вы не могли забыть... Но паркою сердитой
Соседство наших душ уже расплетено.
Рассыпано колье, все бусины разбиты,
И то, что помню я, забыли вы давно.
По той же площади весь день бродя без цели,
Один я думаю в просветах полутьмы
О темной лавочке, стеклянном ожерелье
И узкой улице, где проходили мы.