На главную страницу

СЕМЕН РУБАНОВИЧ

1888 – 1930

"Неприятно-боек, почти развязен Семен Рубанович; отсутствие вкуса у него не искупается новизной образов; но он несомненно умеет писать стихи", – писал Николай Гумилев в рецензии на "Антологию" издательства "Мусагет" (1911). Мелькает Рубанович и на страницах воспоминаний Вадима Шершеневича, – он "писал несколько сладкие, но четкие стихи, много и хорошо переводил и избегал печататься". Упоминает – не единожды – и Дон Аминадо в своих мемуарах "Поезд на третьем пути" "смуглого, чертовски вежливого Семена Рубановича"; говорит о том, что "в "Золотом руне", в "Аполлоне", в "Весах", в альманахах "Шиповника", <…> печатали <…> таких давно и, вероятно, навсегда забытых молодых поэтов, как Яков Годин, Эдуард Багрицкий, Димитрий Цензор, Сергей Клычков, Семен Рубанович и иных, и прочих, имя им легион". Называет имя Рубановича среди своих знакомых и Марина Цветаева. Имя его находим мы под переводами из Шарля Бодлера и Фернана Северена, ему принадлежит полный перевод поэмы Гейне "Германия. Зимния сказка" (перед публикацией в 1930-е годы сильно отредактированный Александром Дейчем), его имя стоит под переводами прозы Поля Верлена.
Эдуард Багрицкий и Сергей Клычков в "навсегда забытые" поэты определенно не попали. Вероятно, пора извлечь из забвения и других поэтов – в частности, Семена Рубановича.


ШАРЛЬ БОДЛЕР

(1821-1867)

ЛЕТА

Сюда, на грудь, любимая тигрица,
Чудовище в обличье красоты!
Хотят мои дрожащие персты
В твою густую гриву погрузиться.

В твоих душистых юбках, у колен,
Дай мне укрыться головой усталой
И пить дыханьем, как цветок завялый,
Любви моей умершей сладкий тлен.

Я сна хочу, хочу я сна – не жизни!
Во сне глубоком и, как смерть, благом
Я расточу на теле дорогом
Лобзания, глухие к укоризне.

Подавленные жалобы мои
Твоя постель, как бездна, заглушает,
В твоих устах забвенье обитает,
В объятиях – летейские струи.

Мою, усладой ставшую мне, участь,
Как обреченный, я принять хочу, – 
Страдалец кроткий, преданный бичу
И множащий усердно казни жгучесть.

И, чтобы смыть всю горечь без следа,
Вберу я яд цикуты благосклонной
С концов пьянящих груди заостренной,
Не заключавшей сердца никогда.

ФЕРНАН СЕВЕРЕН

(1867-1931)

ПЕСНЬ НЕСЧАСТНОГО

Едва проснувшийся от долгих зимних снов,
О поле, первые твои цветы топчу я!
Мое чело ясней от ласки ветерков,
Где свежесть детского я слышу поцелуя.

Тьма заключения ночного пронеслась!
С востока веет вздох воздушных дуновений...
Как город далеко от ослепленных глаз!
Зачем не дальше он? зачем он не презренней?..

Но, сердце бедное, к тому, что видишь ты,
Живя для бед – увы! – ты не лелеешь веры.
О Боже, для меня ль прекрасные цветы,
Дыхание лесов и эти примаверы?

Я не сорву тебя, цветок, сестра моя;
Долину наполняй волною благовонной, –
Твоею кротостью смущаюсь тихо я,
Как мальчик, взорами прекрасными смущенный.

Но Голос благостный поет мне: "Не тоскуй,
Я породил цветы, чтоб ты срывал их смело;
В лобзаньях их найди свой прежний поцелуй,
Горячее чело укрась листвою спелой!

Ты, сердце, брат зари! взгляни же на зарю!".
Но мой крылатый дух не хочет крыл напрасных:
"За украшение пути благодарю,
Но как я одинок среди цветов прекрасных!.."

ЛЕГЕНДА

"Дай мне вдохнуть цветы моей долины сонной!..
Всё спит... но что за звук вспугнул мой дух смущенный?..
Ах! няня, слышишь ли? То пенье лебедей!

Я знаю, умереть с их жалобною песней –
Мой царственный удел!.. Что может быть чудесней?..
Как много ждут его достойнейших детей!

О, сказка странная и грустная для бдящих...
Но всё же... умереть!.. Вдали цветов грустящих,
Как вянет лилия, невидимо скорбя.

Ты помрачил, о принц, моей зари блистанье;
В счастливые моря, шепнув мне о свиданье,
Ты вновь уплыл, а я – видала ль вновь тебя?

Звучала музыка на светлом вешнем море,
Глядели моряки назад с тоской во взоре,
А он, герой, мечтал о Золотом Руне...

Но, сердце, скрой огонь, что тихо потухает.
Мне ль сетовать, когда меня он избегает?
Его возврата ждать – увы! – возможно ль мне?..

А если он придет?.. Ах, няня, розы, розы!
Но нет, мне вечер лжет, нашептывая грезы;
Под стрелами его позволь мне изнемочь

Ребенком маленьким и от него далеким,
Но с гордою душой, безгневным, одиноким;
Взгляни, нисходит ночь... молчание и ночь...»

ЕЕ НЕЖНАЯ РЕЧЬ

Речь тихая ее мне музыкой звучала,
Ее воздушное присутствие дышало
Дыханьем ангельским, и сердце, дрожь тая,
Сказало ей:
                    "Сестра недавняя моя,
Чтоб сном не быть, глядишь ты слишком неземною,
О, дорогая ложь, помедли надо мною!"

И вот меж легких рук так ласково-светло
Она покоила, как мать, свое чело.

"Дитя, опять твое сомненье без причины?
Но этот лоб, где скорбь оставила морщины,
Яснит воздушною рукою разве тень?..
В твоей глухой душе восходит майский день,
И голос тени ли целит твои страданья?
Когда не веришь ты, вдохни благоуханье
Моей земной красы! О, развяжи косу
И ткань моих одежд! Ласкай мою красу, –
Ведь ты не омрачишь святого снега крылий
Цветами юными воздушных смертных лилий!..
Пока в наш дол глядят вечерние лучи,
Блеск красоты моей сокрытой расточи!"

Так нежный голос пел с угаснувшим приветом!
И детская душа была в объятьи этом.
Но от высоких рощ осенней мглы покров
Спускался на землю и смутен, и суров!