МИХАИЛ САНДОМИРСКИЙ
1891, Екатеринослав — 1973, Москва
Дед поэта был владельцем пивного завода, отец — врачом-венерологом. С 1901 года семья Сандомирских жила в Киеве; учился он в Первой киевской гимназии вместе с Александром Дейчем. Первая поэтическая публикация его имела место в 1908 году в газете «Утро жизни» (стихотворение «День»); единственным заметным событием в его литературной жизни стала поэма «Марина Мнишек» (московский журнал «Путь», 1912, № 10-11) — несомненно, сюжет поэмы выведен Сандомирским из собственной фамилии: Марина Мнишек родилась в Самборе, и отцом ее был сандомирский воевода Ежи Мнишек. Та же поэма — с добавкой восьми стихотворений на сходные темы — вышла в Москве в 1914 году отдельным изданием с предисловием Арсения Альвинга. 1917-й год Сандомирский встретил в Киеве, и всю его дальнейшую литературную жизнь можно охарактеризовать как более чем полувековое маргинальное прозябание на окраине литературы. Пять детских книжек в 1926—1929 году, переводы польской поэзии и прозы (А. Мицкевич, Г. Сенкевич), стихотворения Гёте и Гейне — вот то немногое, что увидело свет в эти годы. Сандомирский продолжал писать стихи едва ли не до последних дней жизни; его переводы словно пунктиром появляются в печати и по сей день: разумеется, это переиздания. В 1940-е годы была предпринята попытка издания его поэтического сборника «Летучая гряда»: разумеется, безуспешная, даже друг поэта, исторический романист и лауреат сталинской премии Владимир Ян помочь тут не мог ничем. В РГАЛИ хранится составленная незадолго до смерти трехтомная рукопись, составленная в конце 1960-х — итоговое собрание стихотворений поэта. К сожалению, лишь немногие строки из него опубликованы А. Соболевым в интернете.
ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЁТЕ
(1749—1832)
УТРЕННЯЯ ЖАЛОБА
О, скажи мне, милая шалунья,
Чем я виноват перед тобою,
Что меня измучила ты пыткой,
Что не держишь своего ты слова?
Ведь вчера ты, нежно пожимая
Руку мне, тихонько говорила:
«Да, приду, приду я завтра утром
В комнату к тебе, не сомневайся!»
Дверь свою прикрыл я осторожно
И ее проверил перед этим,
Радуясь, что петли не скрипели.
Что за ночь провел я в ожиданье!
Я не спал, все четверти считая,
И когда на миг я забывался,
Сердце, оставаясь неусыпным,
Прогоняло легкую дремоту.
Да, я ночь благословлял, за то, что
Всех она заботливо укрыла.
Как я рад был тишине безмерной,
К тишине прислушивался жадно,
Не услышу звука ли откуда.
Если б одного мы с ней хотели,
Если б к одному стремились оба,
До утра она б не дожидалась,
В комнату мою давно пришла бы.
Пробежит ли кошка по карнизу,
Заскребется ли в углу мышонок,
Заскрипят ли в доме половицы,
Кажется, твои шаги я слышу,
Кажется, твою походку слышу.
Так лежал я долго, очень долго,
И рассвет уже забрезжил серый,
И то здесь, то там скрипело что-то.
Дверь ее? Или моя, быть может?
Приподнявшись, ждал я на постели
И следил за дверью в полусвете,
Ожидая, вот ее откроют.
Неподвижны были обе створки
И висели на безмолвных петлях.
День светлел все более и боле,
Дверь открыл сосед мой, уходивший
На свою поденную работу.
Слышал я, повозки загремели,
Отворили в городе ворота,
Разложили свой товар торговцы,
Наполняя рынок суматохой.
Вот уже и в доме заходили
Вверх и вниз по лестнице, звучали
Здесь и там шаги, скрипели двери,
Но не мог я, как от светлой жизни,
От своей надежды отказаться.
Наконец, когда уже и в окна
Солнце ненавистное проникло,
Я вскочил и в сад бежать пустился,
Чтобы слить горячее дыханье
С утренней прохладой благовонной
И тебя, быть может, там увидеть.
Но увы, ни в липовой аллее,
Ни в беседке я тебя не встретил.
ГЕНРИХ ГЕЙНЕ
(1797—1856)
МАРИЯ-АНТУАНЕТТА
Как весело в окнах Тюильри
Солнца лучи сверкают,
И все же там и при свете дня
Призраки оживают.
Приходит опять в Pavillon de Flor
Мария-Антуанетта, —
Она совершает утром lever
По правилам этикета.
Придворные дамы стоят и сидят,
На них кружева и банты,
Их платья из бархата и парчи,
И всюду блестят бриллианты.
Их талии узки, воланы пышны,
И ножки их не устали
Лукаво смеяться. Ах, если бы им
Снова головы дали!
Все эти дамы — без головы,
Ее величество тоже,
И по этой причине она
Завиваться не может.
Она, чья прическа с башню была
На раутах великосветских,
Она, Марии-Терезии дочь
И внучка монархов немецких,
Должна без прически и без головы
Являться снова и снова
В кругу непричесанной свиты своей,
Как и она — безголовой.
Это и есть революции плод,
Ее роковая доктрина.
Всему виною Жан-Жак Руссо
Вольтер и гильотина.
Но все это странно! И кажется мне
Дамы знают едва ли
О том, что давно они все мертвы
И головы потеряли.
И снова пустая звучит болтовня
Скучно и монотонно.
Страшны и забавны при свете дня
Безглавые их поклоны.
Держит первая dame d’atour
Рубашку снега белее,
Вторая ее королеве несет, —
И обе склонились пред нею.
И третья дама с четвертою там
Все ниже спины сгибают
Пред королевою и вдвоем
Ей чулки надевают.
Пятая входит и подаёт
Ее пеньюар старинный.
Нижнюю юбку ей принесла
Шестая, склоняясь чинно.
Веер гофмейстерша взяла
И навевает прохладу,
И так как нет у нее головы,
Она улыбается задом.
В окна зеркальные Тюильри
Солнце глядит сквозь шторы,
Но лишь увидит призраки там —
В страхе отводит взоры.
* * *
Письмо, что она написала,
Было весьма сердечно:
Любить она будет вечно,
Вечно, как обещала.
Она от тоски томится,
И грудь ее тяжко ноет:
«Ты должен быть вновь со мною
И в Англию возвратиться».
* * *
Смерть пришла! Бедняжка Китти
Все бледнее и бледнее,
Но еще перед кончиной
Должен я расстаться с нею.
Смерть пришла! Земле холодной
Ей отдать придется тело,
Но заботами о ближних
Занята она всецело.
И чулки из теплой шерсти
Для меня она связала, —
Должен их носить зимою
Я во что бы то ни стало.
УХОДЯЩЕЕ ЛЕТО
От ветра дрожат деревья,
И листья летят весь день, —
Ах, все, что сердцу так мило,
Сойдет в могильную сень.
Вершины далекого леса
Вечерний ласкает свет, —
Ах, то поцелуи лета,
Его последний привет.
Казалось, из самого сердца
Польются слезы сейчас;
Все это я вспомнил снова
В тяжелый разлуки час.
Я знал — мы должны расстаться,
Кончаешь ты путь земной…
Я был — уходящее лето,
Ты — лес, безнадежно больной.
* * *
Ярко горит заходящее солнце,
Но ярче сияет глаз твоих свет;
Заря и глаза печалят сердце
И скорбный в нем оставляют след.
Закат приносит мне разлуку,
А сердцу — горе и туман;
И вот меж сердцем и глазами
Уже разлился океан.