ОВАДИЙ САВИЧ
1896, Варшава – 1967, Москва
Как поэт дебютировал в 1915 году, в начале 20-х годов эмигрировал: с 1924 по 1929 год жил в Германии, печатаясь одновременно и в СССР, и в эмиграции (на сходном положении в эти годы порой находился Илья Эренбург). Позже переселился во Францию, откуда в 1939 году был вынужден уехать в СССР к не получившей разрешения на выезд жене. Работа корреспондентом ТАСС на фронте в Испании дала Савичу основательное знание испанского языка, именно как переводчик с испанского он никогда не был забыт – наиболее известны его переводы из поэзии стран Латинской Америки.
АНТОНИО МАЧАДО
(1875-1939)
ПЛАЧ ПО ДОБРОДЕТЕЛИ
И СТРОФЫ НА СМЕРТЬ ДОНА ГИДО
Наконец-то дона Гидо
пневмония унесла!
Не смолкает панихида,
и звонят колокола.
В юности наш гранд кутил,
не давал проходу даме,
был задирой, но с годами
жизнь молитве посвятил.
Говорят, гаремом целым
наш сеньор владел в Севилье,
несомненно
был наездником умелым,
несравненно
разбирался в мансанилье.
Но растаяло богатство,
и решил он, как маньяк,
думать, думать так и сяк,
на какой волне подняться.
Ну и выплыл на волне
на испанский лад вполне:
он к своим прибавил данным
девушку с большим приданым,
обновил гербы свои
и, традиции семьи
прославляя,
шашнями не хвастал в свете,
изменяя –
изменял теперь в секрете.
Жил развратом,
но в святое братство братом
он вступил и дал обеты,
и в четверг страстной
со свечой по мостовой
шел он, разодетый,
как святой из Назарета.
Нынче ж колокол твердит,
что в последний путь спешит
добрый Гидо, чинный, строгий,
по кладбищенской дороге.
Добрый Гидо, без обиды
ты покинешь мир земной.
Спросят: что ты нам оставил?
Но спрошу я против правил:
что возьмешь ты в мир иной?
Что? Любовь к перстням и камням,
к шелку, золоту и лени,
к бычьей крови на арене,
к ладану над алтарями?
Ничего ты не забудь!
Добрый путь!..
От цилиндра и до шпор
был ты подлинный сеньор
и дворянства соль;
но на лысый лоб высокий
вечность ставит знак жестокий:
круглый ноль.
Щеки впали и осели,
пожелтели,
восковыми стали веки,
руки сведены навеки,
и очерчен череп тонко.
О, конец испанской знати!
Вот дон Гидо на кровати
с жидкой бороденкой,
грубый саван – тоже спесь;
кукла куклой, чином чин,
вот он весь –
андалузский дворянин.
ХУАН РАМОН ХИМЕНЕС
(1881-1958)
* * *
Я не вернусь, и ночью,
молчащей, теплой, спокойной,
весь мир уснет под лучами
своей луны одинокой.
Тела моего здесь не будет,
и войдет свежий ветер
в открытые настежь окна,
чтобы справиться о моей душе.
Не знаю, будут ли ждать меня
из долгой двойной отлучки
и беречь воспоминания
со слезами и поцелуями.
Но будут цветы и звезды,
и вздохи, и надежды,
и поцелуи на улицах
под тенью ветвей и стен.
И опять прозвучит рояль,
как этой спокойной ночью,
но не будет того, кто слушает
задумчиво у моих окон.
ФЕДЕРИКО ГАРСИЯ ЛОРКА
(1898-1936)
КАРТОЧНЫЕ КОРОЛИ
Если мать тебе в мужья
прочит только короля,
явятся четыре вмиг:
треф, червей, бубен и пик.
Беги – я догоняю,
беги – тебя хватаю,
гляди – лицо твое
я грязью закидаю.
Да, маслину
я покинул,
и от дрока
я далёко,
и на зорьке
каюсь горько,
что любил тебя глубоко.
РУБЕН ДАРИО
(1867-1916)
ГОЙЕ
Мечтатель смелый, упрямый,
провидец и гений драмы,
тебе курю фимиамы.
Полет твоей кисти зноен,
капризен, быстр, беспокоен,
любви поэтов достоин
за мрак печальных видений,
за свет твоих озарений,
за алые, черные тени,
за краски – ты взял их у Данте, –
за яркий костюм на франте,
за складки лукавых мантий.
Ты знаешь жестокость спора,
и мужество матадора,
и нежность женского взора.
Мелькает пред нами зверинец,
и всадник, и пехотинец,
мониста, арки гостиниц.
Рука безумная пишет, –
и вот твоя ведьма дышит,
встает, и смотрит, и слышит,
и дьявол мажет ей руки
слюною бешеной суки,
паясничая от скуки.
Архангел, призрак, медуза –
в полете гордая муза
не бросит земного груза.
Пленяет кисть колдовская,
то светом сердце сжигая,
то мрак души раздвигая.
Мадридки твои прекрасны,
цари и калеки властны,
Христы безвольно несчастны.
Горит в твоей светотени
блеск мертвый, желтый, осенний –
огонь кошмарных видений.
Но вдруг зажигаешь ты
кровавых гвоздик цветы,
и сладки уста, как мечты.
Глаза убийц безобразных
у ангелов женообразных,
немых, двусмысленно праздных.
Капризный замысел твой –
размешивать свет дневной
прохладой и тьмой ночной.
И живопись эта любима,
загадочна, неповторима,
на грани огня и дыма.
Тому свидетельства вески:
святой Антоний – за фрески,
за ведьм – сатана в полном блеске.
ЛУИС КАРЛОС ЛОПЕС
(1883-1950)
ШАРМАНЩИКУ
Твоя печальная, разбитая шарманка
в ночи, под окнами, среди тоски и скуки,
как нежно-сладкая, чуть горькая приманка,
баюкает сердца и облегчает муки.
Ее печальные, надтреснутые звуки
плывут над душами, как горькая приманка.
Напоминая мне обиды и разлуки,
о скольком говорит разбитая шарманка...
В ночи, под окнами, среди тоски и скуки,
летят печальные, надтреснутые звуки
как жалоба души, как горькая приманка;
баюкая сердца и облегчая муки,
ласкает и мои обиды, и разлуки
твоя печальная, разбитая шарманка.
ПОГРЕБЕНИЕ
Слушайте, что говорят, когда проезжает гроб.
Кампоамор
Когда уйду из жизни жалкой,
немало дам вздохнет в тоске.
(С Инес встречался я за свалкой,
с Хуаною – на чердаке.)
Бормочет поп, уныл, как галка,
фарс на латинском языке;
в цилиндре кучер катафалка
мертвецки пьян на облучке...
Два-три венка, плохие речи,
а я беспомощен!.. "Что, печень?" –
персоны важные шепнут.
А Исабелла, Роса, Зоя
воскликнут: "Сердце золотое!" –
и про себя: "Какой был плут!"
ГАБРИЭЛА МИСТРАЛЬ
(1889-1957)
ДРУГАЯ
Ее в себе я убила:
ведь я ее не любила.
Была она – кактус в горах,
цветущий пламенем алым;
была лишь огонь и сухость;
что значит свежесть, не знала.
Камень и небо лежали
в ногах у нее, за спиною;
она никогда не склонялась
к глазам воды за водою.
Там, где она отдыхала,
травы вокруг поникали, –
так жарко было дыханье,
так щеки ее пылали.
Смолою быстро твердела
ее речь в любую погоду,
чтоб только другим не казаться
отпущенной на свободу.
Цветок, на горах растущий,
сгибаться она не умела,
и рядом с ней приходилось
сгибаться мне то и дело...
На смерть ее обрекла я,
украв у нее мою сущность.
Она умерла орлицей,
лишенной пищи насущной.
Сложила крылья, согнулась,
слабея внезапно и быстро,
и на руку мне упали
уже погасшие искры.
Но сестры мои и поныне
всё стонут по ней и скучают,
и пепел огня былого
они у меня вырывают.
А я, проходя, говорю им:
– В ущелья вам надо спуститься
и сделать из глины другую,
пылающую орлицу.
А если не можете – значит,
и сердце помнить не может.
Ее в себе я убила.
Убейте вы ее тоже!