ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН
1887, СПб – 1941, Таллин
Уже в сборнике 1915 года «Поэзоантракт» «король поэтов» уделил немалый раздел переводам: там были Гейне, Бодлер, Анри де Ренье и т.д. С 1912 года прославленный эгофутурист ездил в Тойла, на северо-восточном краю Эстляндской губернии, в 1918 году решил поселить там больную мать: вывез ее из Петрограда, часто навещал, а в 1921 году, когда мать умерла, женился на эстонке – Фелиссе Круут и стал эмигрантом, никуда не уезжая. Эстонского языка (как, впрочем, любого иностранного) так никогда и не выучил: шесть книг эстонских поэтов – две Хенрика Виснапуу, друга Северянина, две Алексиса Раннита (собственно Алексея Долгошева, чьи стихи в среде русской эмиграции переводили многие), а также книга Марие Ундер и даже антология эстонской поэзии за сто лет (1929) – сделаны с подстрочников. Разумеется, с подстрочников же были сделаны и переводы из классика сербской поэзии Йована Дучича, – переводил его Северянин, видимо, в связи с поездкой в Югославию, где в 1931 году вышла лучшая книга его эмигрантских лет – «Классические розы». Опубликована переписка Северянина с Георгием Шенгели, где в письмах 1940–1941 гг., когда по пакту Молотова-Риббентропа СССР аннексировал Эстонию, о переводах идет речь на каждой странице: «Не пригодится ли перевод “Моего завещания” Ю. Словацкого? Есть еще два перевода из Евгении Масеевской. Есть с румынского, болгарского, сербского, еврейского. Есть еще вся “Меланхолия” (5 стихов) Верлэна». Шенгели неистово принялся доставать работу для друга молодости, присылал подстрочники Мицкевича – Северянин послушно работал, потом писал: «Жду с упоением французских поэтов. Но теперь буду работать чуть медленнее: прошлый раз повлияло на голову, а мне врачи запретили перегрузку еще в апреле прошлого года. Эстонского языка совсем не знаю. (Вообще на языки тупица!) От фольклора, к сожалению, категорически уклоняюсь: не моя это сфера». Шенгели предполагал, что Союз эстонских писателей может помочь бедствующему Северянину, тот отвечал: «Терпеть меня не могут: я не усвоил языка и т.д. Вообще за все 23 года я был в стороне от них, а они от меня». «Французские поэты», упомянутые выше, в одном из писем расшифровываются: «Умышленно подзадержал отправку этого письма, ежедневно ожидая французских коммунаров»: речь идет о медленно готовившейся антологии «Поэзия Парижской коммуны», вышедшей в Москве только в 1947 году. Но год был 41-й, скоро стало не до коммунаров (переводов Северянина в книге нет), дошло до «переводов с туркменского», упомянутых в письме от 15 июня 1941 года, – Шенгели пытался помочь Северянину хотя бы так. Но это письмо было последним, напрасно Северянин писал о туркменских поэтах: «Работа, конечно, очень трудная и нудная, но она может дать деньги, и я энергично (понемногу!) работаю». Не начнись 22 июня война – пожалуй, нам досталось бы в наследство гораздо больше переводов Северянина, чем имеется сейчас, и едва ли это были бы переводы, сделанные «по зову души».
ДЕТЛЕВ ФОН ЛИЛИЕНКРОН
(1844-1909)
ЗЕЛЕНЫЙ ЛУГ
Куда, красавица моя,
Везешь белить ты воз белья?
На козлы я к тебе вскочу:
Ведь править вместе я хочу
На твой зеленый луг.
На солнце ты расстелишь там
Рубашки, панталоны дам.
Проснулось сердце пред тобой.
Исполнен свадебной игрой
Весь твой зеленый луг.
Лишь ночь, лишь нежная луна,
Белье ты стережешь одна,
Я тем встревожен. От воров
И от убийц хранить готов
Я твой зеленый луг.
АРМАН СЮЛЛИ-ПРЮДОМ
(1839-1907)
* * *
Мне никогда не видеть, не слыхать
И не назвать ее мне никогда.
Но верным быть, ее любовно ждать,
Любить ее - всегда!
К ней руки простирать, молить, дрожать
И их сомкнуть без цели… Не беда:
Ведь снова к ней, ведь снова продолжать
Любить ее всегда!
Ах, только бы надеяться, мечтать
И в этих слезах таять, как вода…
Как радостно мне слезы проливать,
Любить ее всегда!
Мне никогда не видеть, не слыхать
И не назвать ее мне никогда.
Но знать ее, ее благословлять,
Любить ее - всегда!
АНРИ ДЕ РЕНЬЕ
(1864-1936)
БОГИ
Во сне со мной беседовали боги:
Один струился влагой водорослей,
Другой блестел колосьями пшеницы
И гроздьями тяжелыми шумел.
Еще один - прекрасный и крылатый
И - в наготе - далекий, недоступный;
Еще один - с лицом полузакрытым;
И пятый бог, который с тихой песней
Берет омег, анютины глазенки
И змеями двумя перевивает
Свой золотой и драгоценный тирс.
И снились мне еще другие боги…
И я сказал: вот флейты и корзины,
Вкусите от плодов моих простых,
Внимайте пенью пчел, ловите шорох
Смиренных ив и тихих тростников.
И я сказал: прислушайся… есть кто-то,
Кто говорит устами эха где-то,
Кто одинок на страже шумной жизни,
Кто в руки взял двойные лук и факел,
Кто - так непостижимо - сами мы…
О, тайный лик! Ведь я тебя чеканил
В медалях из серебряной истомы,
Из серебра, нежнее зорь осенних,
Из золота, горячего, как солнце,
Из меди, мрачной меди, точно ночь.
Чеканил я тебя во всех металлах,
Которые звенят светло, как радость,
Которые звучат темно и глухо,
Звучат - как слава, смерть или любовь.
Но лучшие - я мастерил из глины,
Из хрупкой глины, серой и сухой…
С улыбкою вы станете читать их
И, похвалив за тонкую работу,
С улыбкою пройдете мимо них…
Но как же так? но что же это значит?
Ужель никто, никто из вас не видел,
Как эти руки нежностью дрожали,
Как весь великий сон земли вселился,
Как жил во мне, чтоб в них воскреснуть вновь?
Ужель никто, никто из вас не понял,
Что из металлов благостных я делал
Моих богов и что все эти боги
Имели лик того, всего святого,
Что чувствуем, угадываем тайно
В лесу, в траве, в морях, в ветрах и в розах,
Во всех явленьях, даже в нашем теле,
И что они - священно - сами мы!..
СОНЕТ
Ты убежала от меня, ты убежала,
Отдав свои глаза, как амулет…
Запомнила рука моя, - как жало, -
Вес горла твоего, и вкус, и цвет,
И линию исчезнувшего тела,
К которому желание крылит…
Ты ночь и лес поставить захотела
Преградою меж нами. Но, налит
Твоею вероломной красотою,
Я воссоздам расплывшуюся тьмою
Твою красу. Забрезжили поля…
Я выкую твой образ отомщенно,
И будешь ты - вся мрамор иль земля,
Вся гнев немой - змеиться возмущенно…
ЮЛИУШ СЛОВАЦКИЙ
(1809-1849)
МОЕ ЗАВЕЩАНЬЕ
Я с вами жил, страдал, я плакал вместе с вами,
Я благородство постоянно почитал.
Готовясь тенью стать, приветствуем тенями,
Я грустен, будто здесь я всё же счастье знал…
Наследника мне нет. Его я не оставил
Ни блеску имени, ни лире золотой.
Я молнией мелькнул, при жизни не прославил
Я имени: оно - потомкам звук пустой.
Но вы, кто знал меня, в преданьях сообщите,
Что для отчизны я всю юность изнурил.
Пока боролся бриг, на мачте я к защите
Взывал. Он гиб, - я с ним пошел ко дну без сил.
День встанет: кто-нибудь, раздумывая в скорби
О судьбах родины тоскующей моей,
Признает духа плащ не милостыней в торбе,
А предков пышностью в сиянии огней.
Собравшись полночью, в пылающем алоэ
Пусть сердце бедное мое друзья сожгут,
Прах той вручив, кем сердце мне дано земное:
Вот плата матерям, положенная тут!
И пусть друзья мои пьют чашу круговую,
В ней смерть мою топя и с ней беду свою…
О, духом будучи, им тотчас просверкну я,
А если вниду в ад - им лика не явлю…
Но я молю живых: Надежд не угашайте,
Несите светоч свой высоко пред толпой.
Когда же час пробьет, смелее смерть встречайте
Камнями, Божьею взметенными рукой!
А я… я, уходя, оставлю вам дружину,
Кто сердце гордое мое сумел любить.
Я, видно, выполнил суровую судьбину,
Гроб неоплаканный согласен получить.
ЙОВАН ДУЧИЧ
(1874-1943)
ВИНО ИЗ ДУБРОВНИКА
Разлеглось спокойно море перед садом,
Тихо, неподвижно. Бьет струя фонтана.
А из синих лавров похотливым взглядом
Смотрит лик блудливый мраморного Пана.
Пропиталась страстной музыкой долина.
Общество в саду в беседах возбужденных.
Был обед чудесен, выдержаны вина,
Весело гостям в аллеях освещенных.
Возникают танцы. Беспорядок нежный.
И уже условность склонна к нарушеньям:
Капитан псалмы цитирует мятежно,
А доминиканцу - мандолина с пеньем…
Анна де-Доце, девица тонных правил
И особа столь же правильного тона,
В окруженьи дам, уже считает вправе
Рассказать новеллу из Декамерона…
МАДРИГАЛ ИЗ ДУБРОВНИКА
Вечером у князя мы в разгаре бала,
О madame, станцуем, как когда-то, снова
Бурный вальс. С улыбкой мы пройдем вдоль зала,
Будто между нами ничего былого…
А затем придут веселые кадрили.
Музыка, как буря, забушует страстно:
В шелк венецианский дамы стан обвили,
А мужчины - в бархат черный и прекрасный.
Позже в разговорах общество потонет:
Юность - о поэтах, винах и геройстве,
Старость - о схоластике, и о Платоне,
И об Августине, и о неба свойстве…
Мы же между тем в глубинах зала сядем,
Утопая в креслах, толки поразвеяв,
И сонетом грустным, как бы шутки ради,
Я прочту Вам легкий, милый сердцу, веер…
ИНОК ИЗ ДУБРОВНИКА
Тысяча шестьсот (ах, всё равно какого!)
Года некий инок был зимой в Версале
И, Люи Каторз представлен, образцово
Высказал усердье на приеме в зале.
В честь республиканского посла устроен
В Трианоне вечер (блеск любила эра!),
На котором гость почтен и удостоен
Музыкой Люли и труппою Мольера.
Крошечные, в пудре, всю-то ночь маркизы
На носках сатиновых нарядных туфель
Ткали менуэт, и колебались бризы
Вееров по залу, нежа тонкий профиль…
В это время гость расхаживал по залу,
Про Адриатического моря церкви
Говоря торжественному кардиналу,
Думая о туфельке изящной мерки…
МАРИЕ УНДЕР
(1883-1980)
ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР В ДЕРЕВНЕ
На деревья льют тучи золото,
на полях туман цвета олова.
Я хожу-брожу в пышном клевере,
тяжко пахнущем в ночь на севере.
И шиповник снег сыплет розовый,
как усталые дети – грёзово
жаждут сна цветы. Стадо к дому в путь.
Тихо тихнет всё, чтоб уснуть, уснуть.
МОЯ ВЕСНА
1
Моя весна – сейчас за Рождеством.
Давно, давно мне солнца не хватало:
сквозь запотелость рам лучей так мало,
и в скучной темноте мой дремлет дом.
Сквозь злые тучи, бури и метель
вам, ищущим глаза мои, от света
отвыкшие, – о, сколько вам привета!
Мглу улиц сдует красок карусель.
И трогательней чувства, и в глазах
скопленье влаги. В ласковых мечтах
о изобилье будущем догадка.
Пусть долго ждать, но ждать зато так сладко!
Что лучше ожиданья? – Ничего!
Гоню зиму. Жду лета торжество.
2
Моя весна – сейчас за Рождеством.
Уже сажает первые отростки.
До октября продлится праздник блесткий,
до октября – упиться торжеством.
Застенчив пир вначале. Но разгар –
цветущая дурманящая спелость.
В конце его – печаль и оробелость,
когда погаснет праздника пожар.
Вы, гиацинты, – первые дары.
Последние – вы, астры. Как пестры
других цветов связующие ленты!
Летаю в белом платье я все дни.
На поясе пучок цветов. Они –
пленительно-душистые моменты.
3
И летней ночью ждет меня весна.
Иду я в сад. Шаги так тихо-робки.
Там ангелы скользят, где росны тропки.
Во мне сплошная сеть ко сну от сна.
Блестит в аллеях сноп лучей. Левкои
с нарциссами склоняются: такое
в них изобилье запахов. В снегу
жасмина сладком руки берегу.
Меня чаруют волны аромата.
Иду, шатаясь, пламенем объята.
Вуаль из роз, где синя вышина.
Молочно-мягок воздух. Нежны тени.
В крови ликует радость в упоенье:
"Бери, июнь, в невесты: я – юна".
4
Моя весна проходит в октябре:
в том винном месяце все гроздья спелы.
Сплела венки веселость. Фрукты зрелы.
И листья золотеют на заре.
Легка усталость в теле: дни горчит
она слезою сладких пресыщений.
А в горьком всё же сласть. Так, без сомнений,
весеннее себя зиме вручит.
Серьезно и печально лицам стыть:
последние цветы в руках остыли.
Вам, деяньям полезным, время быть,
раскаяньям, посту и мыслям трезвым.
Таков удел. Но как же с сердцем резвым?
Не снова ль сны? Томление, не ты ли?