На главную страницу

СЕРГЕЙ ШЕРВИНСКИЙ

1892, Москва – 1991, Москва

Сын выдающегося врача, основателя русской эндокринологии, как следствие этого факта – переводчик-античник. Первые переводы Шервинского из Катулла датированы 1911 годом – "полный" Катулл в его переводе вышел ровно через три четверти века, в 1986 году, в малой серии "Литературных памятников". Издательская цензура заменила в этой книге четыре строки отточиями; текст, вписанный переводчиком поверх точек в мой экземпляр, действительно малопристоен, но уж таков Катулл – и таковы законы цензуры. В 1916 году Брюсов (лечившийся у Шервинского-отца) включил в "Поэзию Армении" несколько переводов Шервинского – в 1986 году книга "Избранного" Шервинского "От знакомства к родству" вышла в Ереване. Роман Шервинского "Ост-Индия", первый раз изданный в 1933 году, был переиздан в 1991 году в серии "Забытая книга" – сигнал книги опоздал попасть в руки автора всего на четыре дня. У Шервинского учились шесть или семь поколений поэтов-переводчиков, и среди них составитель этой антологии. Бытовавшая в 1970-е годы легенда о том, что Шервинский "перерос" школу буквализма, была сочинена для удобства пользователей: переводы драм Софокла, выполненные в 1920-е годы, особенным переделкам не подвергались. Почти заново сделал Шервинский только "Метаморфозы" Овидия, но на то была его авторская воля, согласованная с выросшим за десятилетия мастерством, а отнюдь не смена принципов. "Как жаль, что мне сейчас не шестьдесят лет! Не семьдесят! Я мог бы всё начать сначала!" – восклицал Шервинский на десятом десятке своего "странствия земного". Весь он в этой реплике.


ГАЙ ВАЛЕРИЙ КАТУЛЛ

(ок.87–54 до н.э.)

* * *

Катулл несчастный, перестань терять разум,
И что погибло, то почитай гиблым.
Еще недавно были дни твои ясны,
Когда ты хаживал на зов любви к милой,
Которую любил я крепче всех в мире.
Вы знали разных радостей вдвоем много,
Желанья ваши отвечали друг другу.
Да, правда, были дни твои, Катулл, ясны.
Теперь – отказ. Так откажись и ты, слабый!
За беглой не гонись, не изнывай в горе!
Терпи, скрепись душой упорной, будь твердым.
Прощай же, кончено! Катулл уж стал твердым.
Искать и звать тебя не станет он тщетно.
А горько будет, как не станут звать вовсе...
Увы, преступница! Что ждет тебя в жизни?
Кто подойдет? Кого пленишь красой поздней?
Кого любить ты будешь? Звать себя чьею?
И целовать кого? Кого кусать в губы?
А ты, Катулл, решись, отныне будь твердым.

* * *

Вот ужо я вас и спереди и сзади,
Мерзкий Фурий с Аврелием беспутным!
Вы, читая мои стишки, решили
По игривости их, что я развратен?
Целомудренным быть благочестивый
Сам лишь должен поэт, стихи – нимало.
У стихов лишь тогда и соль и прелесть,
Коль щекочут они, бесстыдны в меру
И легко довести до зуда могут –
Не ребят, говорю, но и брадатых,
Тех, которым невмочь и ляжкой двигать.
Из-за тысячи тысяч поцелуев
Перестали меня считать мужчиной?
Вот ужо я вас и спереди и сзади!

* * *

Что за злобный порыв, бедняга Равид,
Мчит тебя на мои кидаться ямбы?
Иль внушает тебе, не в пору призван,
Некий бог между нас затеять ссору?
Иль у всех на устах ты быть желаешь?
Но зачем? Иль любой ты жаждешь славы?
Что ж, надолго останешься ославлен,
Если вздумал любить моих любовниц!

КВИНТ ГОРАЦИЙ ФЛАКК

(65–8 до н.э.)

К ВИНОЧЕРПИЮ ТАЛИАРХУ

В снегах глубоких, видишь, стоит, весь бел,
Соракт. Леса не в силах уже сдержать
        Свой груз тяжелый, и потоки
                Скованы прочно морозом крепким.

Рассей же стужу! Щедро подкладывай
В очаг дрова и четырехлетнее
        Вино из амфоры сабинской,
                О Талиарх, пообильней черпай!

А остальное вверь небожителям.
Лишь захотят – бушующий на море
        Затихнет ветер и не дрогнут
                Ни кипарисы, ни ясень древний.

Что будет завтра, бойся разгадывать
И каждый день, судьбою нам посланный,
        Считай за благо. Не чуждайся
                Ласки любовной и пляски, мальчик!

Пока ты юн, от хмурых далек седин –
Всё для тебя, и поле и площади!
        И нежный шепот в час условный
                Пусть для тебя раздается ночью.

Доколе сладок в темном углу тебе
Предатель-смех таящейся девушки
        И мил залог, с запястья снятый
                Иль с неупорствующего пальца.

ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН

(43 до н.э. – ок. 18 н.э.)

ИЗ "ЛЮБОВНЫХ ЭЛЕГИЙ"

5

Жарко было в тот день, и время уж близилось к полдню,
        Поразморило меня, и на постель я прилег.
Ставня одна лишь закрыта была, другая – открыта,
        Так что была полутень в комнате, словно в лесу, –
Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом
        Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.
Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,
        В нем их опасливый стыд нужный находит приют.
Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,
        По белоснежным плечам пряди спадали волос.
В спальню входила такой, по преданию, Семирамида
        Или Лаида, любовь знавшая многих мужей...
Легкую ткань я сорвал, хоть, легкая, мало мешала, –
        Скромница из-за нее всё же боролась со мной.
Только сражалась как те, кто своей не желает победы,
        Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.
И показалась она перед взором моим обнаженной...
        Мне в безупречной красе тело явилось ее.
Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!
        Как были груди полны – только б их страстно сжимать!
Как был гладок живот под ее совершенною грудью!
        Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!
Стоит ли перечислять?.. Всё было восторга достойно.
        Тело нагое ее я к своему прижимал...
Прочее знает любой... Уснули усталые вместе...
        О, проходили бы так чаще полудни мои!

СЕКСТ ПРОПЕРЦИЙ

(ок.40–15 до н.э.)

* * *

Там, где блаженствуешь ты, прохлаждаешься, Цинтия, – в Байах, –
        Где Геркулеса тропа вновь по прибрежью бежит,
Там, где любуешься ты на простор, подвластный феспротам,
        Или на синюю зыбь у знаменитых Мизен, –
Там вспоминаешь ли ты обо мне в одинокие ночи?
        Для отдаленной любви есть ли местечко в душе?
Или какой-нибудь враг, огнем пылаю притворным,
        Отнял, быть может, тебя у песнопений моих?
Если бы в утлом челне, доверенном маленьким веслам,
        Воды Лукрина могли дольше тебя удержать!
Если б могли не пустить стесненные воды Тевфранта,
        Гладь, по которой легко, руку меняя, грести...
Лишь бы не слушала ты обольстительный шепот другого,
        Лежа в истоме, в тиши, на опустевшем песке!
Только лишь страх отойдет – и неверная женщина тотчас
        Нам изменяет, забыв общих обоим богов.
Нет, до меня не дошло никаких подозрительных слухов...
        Только... ты там, а я здесь... вот и боишься всего.
О, не сердись, если я поневоле тебе доставляю
        Этим посланием грусть... Но виновата – боязнь.
Оберегаю тебя прилежней матери нежной.
        Мне ли, скажи, дорожить жизнью моей без тебя?
Цинтия, ты мне и дом, и мать с отцом заменила,
        Радость одна для меня ежеминутная – ты!
Если к друзьям прихожу веселый или, напротив,
        Грустный, – "Причина одна – Цинтия!" – им говорю.
Словом, как можно скорей покидай развращенные Байи –
        Много разрывов уже вызвали их берега.
Ах, берега их всегда во вражде с целомудрием женским...
        Сгиньте вы с морем своим, Байи, погибель любви!

ИОАНН СЕКУНД

(1511–1536)

* * *

Что лицо отстраняете стыдливо,
Вы, матроны и скромницы девицы?
Я проделок богов не воспеваю,
Не пою и чудовищных пороков,
Песен тут непристойных нет, которых
В школе ученикам своим невинным
Не прочел бы взъерошенный учитель.
Я пою безобидные лобзанья,
Чистый жрец хороводов аонийских.
Но лицо приближают вдруг задорно
И матроны, и скромницы девицы,
Потому что случайно по незнанью
Сорвалось у меня одно словечко...
Прочь отсюда, докучливая стая,
И матроны, и девушки дурные!
О, насколько моя Неера чище, –
Хоть сомненья в том нет: без слова книга
Ей любезнее, чем поэт – без стержня.

МИКЕЛЬАНДЖЕЛО БУОНАРОТТИ

(1475–1564)

ДАНТЕ АЛИГИЕРИ

Мне восхвалять его не должно боле –
Он блещет ярко в сфере, где светила.
Клясть надо тот народ, чья злая сила
Гнала его еще в земной юдоли.

Он в мир греха сходил по высшей воле,
Вновь с Богом был – и всё нас умудрилоЭ
Врата и небо перед ним открыло,
А родина замкнула – верх недоли!

Неблагодарная! его судьбины
Себе в ущерб кормилица! Коль скоро
Всегда худое лучшим доставалось,

Пригоден нам и сей пример единый:
Он изгнан был, и хуже нет позора, 
А равных с ним от века не рождалось.

ФРАНЧЕСКО БЕРНИ

(1498–1535)

ПАПСТВО КЛИМЕНТА VII

Теперешнее папство всё – приветы,
Да речи, да высокоуваженья,
"Потом", "но", "да", "быть может", "вне сомненья" –
Словечки без влиянья на предметы.

Сужденья, мненья, замыслы, советы,
Загадки, для которых нет решенья,
Беседы, остроумные реченья,
Приемы... лишь бы не платить монеты.

Ступающая сторожко пята,
Нейтралитет, терпение, призывы,
Надежда, вера, – словом, доброта

С невинностью, прекрасные порывы
И – скажем так – святая простота
(Чтоб не были истолкованья кривы).

Когда б позволить мне могли вы,
Я всё ж сказал бы: поздно или рано
К святым причтут и папу Адриана.

НА БОЛЕЗНЬ ПАПЫ КЛИМЕНТА В 1529 ГОДУ

Поесть – у папы нет иного дела,
Поспать – у папы нет иной заботы:
Возможно дать такие лишь отчеты
Любому, кто о папе спросит, смело.

Хороший взгляд, хороший вид и тело,
Язык хорош и качество мокроты.
Нет, с жизнью он порвать не хочет счеты, –
Но рать врачей сжить папу захотела.

И в самом деле честь их пострадает,
Коль он живым уйдет от их атаки,
Раз сказано: конец, он умирает.

И страшные выдумывают враки:
Что в два часа припадок с ним бывает, –
Сегодня нет, а завтра будет паки.

От них подохнут и собаки,
Не то что папа. В общем же похоже,
Что как-никак его прихлопнут всё же.

СЕР ЧЕККО И ДВОР

Сер Чекко сам не свой, лишь бросит двор, –
Двор тоже сам не свой без сера Чекко.
Для сера Чекко очень нужен двор,
И очень нужен для двора сер Чекко.

Кто хочет знать, каков таков сер Чекко,
Пускай посмотрит, что за штука двор.
Сер Чекко сам похож собой на двор,
А двор собой похож на сера Чекко.

И столько лет просуществует двор,
Сколь долго жизнь продлится сера Чекко, –
Сер Чекко то же самое, что двор.

Всяк, по дороге встретив сера Чекко,
Подумает, что повстречал он двор.
В обоих двор, в обоих и сер Чекко.

Бог милуй сера Чекко,
Он при смерти: немилостив стал двор.
Погиб сер Чекко, но погиб и двор.

Умрет он, но с тех пор
Уж тем одним он утешаться сможет,
Что Трифона никто не потревожит.

ТОММАЗО КАМПАНЕЛЛА

(1568–1639)

О ПРОСТОМ НАРОДЕ

Огромный пестрый зверь – простой народ,
Своих не зная сил, беспрекословно
Знай тянет гири, тащит камни, бревна, –
Его же мальчик слабенький ведет.

Один удар – и мальчик упадет,
Но робок зверь, он служит полюбовно,
А сам как страшен тем, кто суесловно
Его морочит, мысли в нем гнетет!

Как не дивиться! Сам себя он мучит
Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,
А этот грош король же и получит.

Под небом всё ему принадлежит, –
Ему же невдомек. А коль научит
Его иной, так им же и убит.

ПОЛЬ ВЕРЛЕН

(1844–1896)

ЛУННЫЙ СВЕТ

У вас душа – ночное травести
В изящном парке, где гуляют маски,
Бренчат на лютнях и поют, почти
Печальные в их маскарадной пляске.

Поют успех любовный, но, ему
Усердствуя своим минором струнным,
Как бы не верят счастью своему,
И песня их слилась со светом лунным.

С тем дивным светом, коим мир залит,
С которым замолкает хор пернатый
И в забытьи фонтаны бьют навзрыд,
Упругие фонтаны между статуй.

ТУДОР АРГЕЗИ

(1880–1967)

ДАКСКОЕ

Смотрю на хрупкий глиняный сосуд...
Здесь трех тысячелетий был приют,
Которым противопоставил
Ты обжиг свой, – и каждый век оставил
Внутри тебя, храним твоим покоем,
Частицы тонкой пыли, слой за слоем.
Все возрасты веков сберег сосуд.
Мгновенья будут жить, века – умрут.

Ты полон тайны. Горлышко с надломом.
Ты долго спал под тучным черноземом.
Не сыщешь и костей руки счастливой,
Тебя покрывшей редкостной поливой,
Он глину мял – и родилась амфора.
А где же мастер? Нет и горсти сора.
Все станем почвой, жирной иль сухой...
Ты жив, он – нет. Таков удел людской.

Кровавым, потным ногтем он слегка
Вцарапал всё же контуры цветка
В твое бедро, обвел тебя каемкой.
Вдохнул он чувство в горло глины ломкой.
Жить можешь ты, он – бытия лишен,
Одним надрезом ногтя воскрешен!

Не одному Всевышнему служи ты,
Как ширь пустынь, иль звезды, иль луна.
И людям ты принадлежишь сполна.
Пусть руки мастера забыты,
Твой тронуть стан ладонь моя вольна.

Тебя поставил на руку гончар
И стукнул пальцем – гулко на удар
Ответил ты. И ныне звучно пенье
Пустынных недр, как в первый миг рожденья.
Кувшин из глины с мыслью пополам,
Он – голос дал тебе, я – слово дам.

САЯТ-НОВА

(1717–1795)

* * *

Жив доколь я, джан, милой в жертву дан. Как избыть дурман?
Слез я лью фонтан, пусть умру от ран – ты лишь здравствуй, джан.
Молвишь: "Ты – джейран!" – и уже я пьян, твой лишь вижу стан.
Выйди в сад со мной! Жду в тиши ночной с сазом и мольбой.

Косы милой – мед, что фисташка – рот. О, любви игра!
Близко от ворот до озерных вод, рог трубит с утра.
Роза к ветке льнет, соловей поет – всем гулять пора.
Выйди в сад со мной! Жду в тиши ночной с сазом и мольбой.

О, покинем дом и уйдем вдвоем! В ветках капли рос.
В рифму запоем! С алым лепестком мак цветок вознес.
А в саду немом – роза с соловьем. Лилии меж роз.
Выйди в сад со мной! Жду в тиши ночной с сазом и мольбой.

Сроду ты была, милая, мила, словно ты Лейла.
Я спален дотла. Прядь волос легла, где шипов игла.
Роза расцвела, и в дремоту мгла соловья ввела.
Выйди в сад со мной! Жду в тиши ночной с сазом и мольбой.

На тебе богат дорогой наряд, шелк, парча горят.
Кубок в руку взят – лей вино услад! Жертвы не щадят.
О, лишь выйди в сад! Режь – Саят-Нова будет только рад.
Выйди в сад со мной! Жду в тиши ночной с сазом и мольбой.

АВЕТИК ИСААКЯН

(1875–1957)

* * *

Косули в сумрак пронеслись,
Мелькнув по горной крутизне.
На озеро взглянули вниз
И вновь исчезли в тишине.

Любовь моя, ал-зелен цвет,
Ты – злое горе, я впотьмах.
Всю жизнь мою, ал-зелен цвет,
Скорбь извела, замучил страх.

Как быть? Куда укрыться мне?
Где тот пустынный перевал?
Так умереть бы в вышине,
Чтоб волк мне сердце растерзал.

Косули, мне покоя нет.
Ах, сердце в яростном огне.
А люди смотрят мне вослед.
Никто не подойдет ко мне.

* * *

Я спал, и море снилось мне.
        Был ясен кроткий вал.
Один лежал я и во сне
        От раны изнывал.

Дышало солнце тишиной
        В раздумье без конца.
Язвила рана болью злой
        Живого мертвеца.

Лишь голос нежный пел во мне,
        В сердечной глубине:
То пела мать, ждала меня
        В родимой стороне.