Судьба поэта и переводчика Андрея Шмульяна — типичная судьба российского интеллигента, кое-как, с большим трудом, встроившегося в советскую жизнь. Сын потомственного почетного гражданина. Окончил петербургскую гимназию Б. Г. Ягдфельда (1914). Служил в армии. В 1917 прошел ускоренный курс в Казанском военном училище. В 1923 окончил Петроградский университет. В 1918—1919 служил в Карельском Комиссариате просвещения. В 1923 был секретарем редакции журнала «Арт-экран» (вышло 5 номеров). В 1924 устроился на работу в Публичную библиотеку (Ленинград) нештатным сотрудником Русского отделения; в ноябре 1924 был зачислен в штат. Работал в читальном зале, занимался систематическим каталогом. Уволился с 7 февраля 1926 г., перейдя, как теперь говорят, на «творческую работу»: писал научно-фантастическую прозу (обычно с соавторами), стихи для детей, тексты песен. С 1930-х годов и до сих пор популярна (преимущественно в исполнении В. Козина, который в своих мемуарах называл Шмульяна «конферансье») песня А. Шмульяна на музыку Поля Марселя (как писали в старых шпионских романах, «он же Русаков, он же Иоселевич») — «Дружба». В 1930-е годы Шмульян всерьез занялся поэтическим переводом: основные публикации см. в журнале «Звезда» за 1939—1940 годы (английское народные баллады, стихи Овидия, Дж. Г. Байрона, Р. Л. Стивенсона, Р. Саути, Т. Мура, Д. Китса (вступление к поэме «Эндимион», ода «К осени», — к сожалению, часто в отрывках); П. Б. Шелли и др. в журн. «Чиж», «Ленинград», «Литературный современник» и др., а также в ленинградских книжных изданиях 1950—1960 годов (Лонгфелло, Ганс Сакс и др.). Написанная Шмульяном во время войны «эстрадная поэма» «Сердце друга» не опубликована по сей день. Некоторые переводы А. Шмульяна продолжают переиздаваться и поныне, а на его (увы, неполном) переводе стихотворения Роберта Саути «Лодорский водопад» традиционно строится один из экзаменационных билетов в школьных программах.
ДЖОН ЛИДГЕЙТ
(1370?—1451?)
ДЕРЕВЕНЩИНА
Однажды в Лондон я пришел,
Законы там сильны.
В Вестминстер-Уорде собрались
Законники страны.
Сидят в палате старики,
На них седые парики,
— Какого рода дело? —
Свой иск я подал смело:
— Прошу вас срочно разрешить! —
Но без гроша нельзя спешить.
Пока толкался я в толпе,
Пропал мой капюшон.
Ищу его, мечусь, кричу,
Рассеян и смешон.
Бегу к судье, кричу ему:
— Внемлите стону моему! —
Но разве слышишь, если
Сидишь в судейском кресле?
— Ах, помоги мне, славный муж! —
Но без гроша спешить к чему ж?
Писцов немало было там
В забавных париках.
Их перья во всю мочь неслись,
Скрипели в их руках.
Мне больше ждать уже невмочь:
— К душе имейте жалость!
— Душа? Какая малость!
Конечно, есть в тебе душа,
Но, к сожаленью, без гроша.
Бегу по улице стремглав,
Измучился совсем.
И вот в таверну я зашел:
Быть может, там поем.
Трактирщик вовсе не сердит,
Он так приветливо глядит.
— Я голоден, дружочек!
Хоть черствый пирожочек!
— Я рад служить вам, ваша честь,
Но без гроша нельзя поесть.
Брожу по Корнхиллу весь день,
Иду по Кенвик-стрит,
И вижу: в лавке у купца
Мой капюшон висит.
Не стал он хуже и старей,
Прошу вернуть его скорей:
— Он мой! — Ну, ну, не врите!
Заплатите — берите!
Нет денег? Надо накопить!
А без гроша нельзя купить.
Идет навстречу мне аббат.
К нему я подхожу.
Прошу помочь, а он в ответ:
— Лишь Богу я служу.
Но так как я в душе не строг
То отпустить тебе бы мог
В награду за лишенья
Святые утешенья:
Елей, молитвы, благодать,
Но без гроша нельзя их дать.
И вот я в Кент иду домой,
Расстроен и угрюм.
Куда уйти, куда бежать
От мрачных этих дум?
И вздумал песню я сложить,
Как беднякам на свете жить,
Кто бродит как в тумане,
Кто без гроша в кармане.
Пою устало, чуть дыша,
Но можно петь и без гроша.
ТОМАС МУР
(1779—1852)
ВСПОМНИ ОБО МНЕ!
В путах лести сладкой
Иногда, украдкой
Вспомни обо мне!
И шагая браво
За высокой славой
Вспомни обо мне!
Руки есть белее
И уста алее,
И друзья милее,
Больше искр в вине,
Но за чашей винной,
За беседой длинной
Вспомни обо мне!
Рассекая волны
Под луною полной,
Вспомни обо мне!
С пира возвращаясь,
С милою прощаясь,
Вспомни обо мне!
Летом, в час закатный,
Розы ароматной
Шелест еле внятный
Слыша в тишине,
На заре росистой
В час прохлады чистой
Вспомни обо мне!
Осенью безбурной
Под листвой пурпурной
Вспомни обо мне!
В час тоски и сплина
Ночью у камина
Вспомни обо мне!
Запоет ли скрипки
Ласковый и гибкий
Голос про улыбки
Солнца по весне,
Вспомни, как, бывало,
Я тебе певала!
Вспомни обо мне!
ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ
(1792—1822)
ДОБРОЙ НОЧИ!
Что? «Доброй ночи?» Но из рук
Моих ты рвешься прочь.
Так как же, доброй, милый друг,
Назвать мне эту ночь?
Останься, сядь со мной в тиши
На мягкую траву!
Вот эту ночь от всей души
Я доброй назову.
Глядеть в простор твоих очей
И слушать тишину…
О, если б мне таких ночей
Сто тысяч и одну!
ТОМАС ГУД
(1799—1845)
ШКОЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ
Вы в классе. Понятно? Сидеть вы должны
Спокойно, как овцы в загоне!
Развязные умники мне не нужны.
А ну, подставляй-ка ладони!
Я царь здесь. Мой скипетр — указка, а мел —
Держава. Сижу как на троне.
Ты, Марч, на молитве сегодня шумел.
А ну, подставляй-ка ладони!
Я вас и кормлю, и пою, и учу.
Вы платите. Я не в уроне.
Но знайте, что я никогда не шучу.
А ну, подставляй-ка ладони!
Тебе, мистер Твиг, не понравился суп:
«Такой и собака не тронет!»
Возможно, что ты и не так уже глуп.
А ну, подставляй-ка ладони!
Ты, Тейлор, вчера рисовал на стене
Свинью в королевской короне.
Ты думаешь, видно, что правит в стране…
А ну, подставляй-ка ладони!
Когда я, подвыпив, со стула упал,
Смеялся ты, маленький Тони,
Ну что же, хотя ты, конечно, и мал, —
А ну, подставляй-ка ладони!
Ты, Сиффкинс, довольно хороший школяр,
И знаний в тебе что в Платоне,
Но так как отец твой всего лишь столяр —
А ну, подставляй-ка ладони!
Ты, Роуз, из школы хотел убежать,
Но все ж не ушел от погони.
Я больше не буду тебя обижать.
А ну, подставляй-ка ладони!
Ты залил чернилами, Биддль, неспроста
Страницу в своем Цицероне.
Что? Я ошибаюсь? Страница чиста?
А ну, подставляй-ка ладони!
Вы в классе. Понятно? Сидеть вы должны
Спокойно, как овцы в загоне.
Развязные умники мне не нужны.
А ну, подставляй-ка ладони!
СЭМЮЭЛЬ ВУДВОРТ
(1784—1842)
СТАРЫЙ КОВШИК
Мне нынче все чаще, яснее и резче
Приходят на память, полней и полней,
Далекие чувства, забытые вещи
Давно отлетевших, безоблачных дней.
Я помню наш садик, глухой и зеленый,
Где липы цвели и задумчивый вяз,
Поляны, луга, придорожные клены
И ковшик, висевший в колодце у нас, —
Простой, деревянный, некрашеный ковшик,
Висевший когда-то в колодце у нас.
Как часто, вернувшись с тяжелой работы,
Спешил я к колодцу за сломанный бук,
Чтоб смыть глянцевитые капельки пота
С моих загорелых, обветренных рук!
Прохладная влага струилась по коже,
На солнце закатном блестя, как алмаз,
И не было в мире милей и дороже,
Чем в ковшик, висевший в колодце у нас, —
Простой, деревянный, некрашеный ковшик,
Висевший когда-то в колодце у нас.
И жадно мои пересохшие губы
Ловили струю, что стекала журча.
И ковшик сверкал, как серебряный кубок
Вовек не сверкал на столе богача.
Прощай, мое детство, большая дорога,
Зеленые клены, задумчивый вяз,
И камень, лежавший всегда у порога,
И ковшик, висевший в колодце у нас, —
Простой, деревянный, некрашеный ковшик,
Висевший когда-то в колодце у нас.
ГЕНРИ УОДСВОРТ ЛОНГФЕЛЛО
(1807—1882)
ПТИЦЫ КИЛЛИНГВОРТА
Была пора, когда и там и тут
Дрозды себе возводят новый дом
И песенки задорные поют.
Взбухают почки на ветвях кругом,
Флажки весны, — а ручейки бегут,
Резвятся на обрыве скал крутом,
Играют, мчатся, делают прыжки,
И пенные сверкают гребешки.
Малиновка с синичкою в сады
Роняли трели песенок своих,
И воробьи чирикали, горды, —
Ведь поминает библия о них, —
Но жалобно твердил на все лады
Голодный хор ворон унылый стих,
А воронов синклит молился весь:
«Насущный хлеб нам дай, о боже, днесь!»
Через пролив в обратный перелет
Стремились птицы с милой болтовней
О знойных островах, — летучий флот
Приветствовал селенья, — а порой
Сводили птицы меж собою счет —
Как моряки, что прибыли в чужой
Далекий порт, бранятся и галдят,
Пугая тарабарщиной ребят.
Так в Киллингворт, смеясь, пришла весна
Лет, сто назад от нынешних времен,
И фермеры, бросая семена,
Внимали в страхе карканью ворон,
И был подобен в эти времена
Пророчеству Кассандры птичий стон,
И в ярости жестокой без границ
Они на гибель обрекли всех птиц.
Был созван городской совет тогда,
Чтоб головы злодеев оценить,
Поля опустошающих всегда
И не согласных пошлину платить,
Привыкших без тревоги и стыда
За взмахом крыльев пугала следить, —
В присутствии скелета птицам был
Греховный пир вдвойне, пожалуй, мил.
И вот из дома, светлого как храм,
В колоннах, с красной кровлей — славный вид —
Величественный сквайр выходит сам.
Он, с лестницы спускаясь, не спешит,
И не глазеет он по сторонам,
А важным видом как бы говорит:
«Раз в городе живу я много лет,
То ни к чему совсем нам высший свет!»
Явился пастор, строгий человек
И склонный все губить и убивать.
О гневе божьем он твердил весь век,
«О Воле» Эдвардса любил читать
И на оленей был не прочь набег
В холмах Адирондака совершать.
Вот и сейчас, шагая вдоль полей,
Сбивал он ландыш тросточкой своей.
Из Академии, что холм Наук
Венчала колокольней с флюгерком,
Пришел наставник, — он глядел вокруг,
Мечтаньями неясными влеком,
То в облака, то на зеленый луг.
Эльмира — вот поэт мечтал о ком!
Он написал в сонете, что она
Нежна, как влага, и как хлеб нужна.
За ним и дьякон, в бомбазин одет.
Огромный белый галстук он носил,
Но выдержан был в платье черный цвет.
Толстяк обычно медленно бродил,
И он, кого мудрей не видел свет,
Был воплощенным «Я вам говорил!»
Его решили славой увенчать
И переулок в честь его назвать.
И фермеры явились в городок.
Вся ратуша наполнилась толпой.
Сквайр вел собранье, важен и высок,
Всех покоряя логикой простой.
Враждебный птицам плыл речей поток,
В защиту не звучало ни одной,
И нет злодейств — был общий приговор, —
Каких не совершил бы птичий хор.
Но вот наставник с места тихо встал,
Желая злобный замысел пресечь.
Как перед бегом конь, он задрожал
И произнес взволнованную речь
И в этот час Эльмиру вспоминал.
Ему хотелось всю толпу увлечь,
Улыбку вызвать или гнев у всех,
Но только не презренья полный смех.
«Предвосхищая критиков, изгнал
Поэтов из республики Платон,
А вами здесь, хоть город ваш и мал,
На вечное изгнанье осужден
Хор трубадуров, чьих у вас звучал
Пленительных баллад веселый звон,
Птиц, что в часы, когда наш дух убит,
Поют, как для Саула пел Давид.
Нам на заре и песнь дрозда слышна
В густых лесах, и сойка за едой
Болтает, говорлива и шумна,
А на верхушке дерева крутой
Задорный клест качается, — полна
Окрестность вся мелодией простой,
И коноплянка с жаворонком тут
В уютных гнездах сладостно поют.
Всех истребить певуний золотых
За горсточку пшеницы, их еду,
Иль за щепотку зернышек иных,
Что топчем мы небрежно на ходу?
Они червей съедают земляных
И вредных долгоносиков в саду!
Пусть вишен несколько они склюют,
Зато ведь песни нам они поют!
Вот птичий хор… Все необычно в нем!
Кто создал птиц и одарил навек
Чудесным мелодичным языком,
Что дум их тайных выражает бег?
Не повторит их песен на своем
Искусном инструменте человек.
И в высоте ветвей их домик сам
На полпути воздвигнут, к небесам.
Лишь солнце утром в рощу бросит взор,
В просветы через лиственную сеть,
Петь мадригал начнет немолчный хор.
Как радостно опять его запеть!
Он улетает в голубой простор,
Во всех лесах теперь ему звенеть,
Сквозь пробужденный мир во все концы!
Не устают воздушные певцы!
Подумайте, — без птиц и лес и сад,
Пустые гнезда меж сухих сучков.
Так в сумрачном мозгу слова висят
В туманной паутине грез и снов.
Заменит разве блеяние стад
Напевы их умолкших голосов?
Когда сберете урожай с полей,
Вас не проводят птицы до дверей.
Что ж, разве взор ваш более влечет
Рой насекомых в сене или жук?
Неужто воздаете вы почет
Их скучному жужжанию вокруг?
Ужель не лучше жаворонка взлет
И песенки его чудесный звук
Иль щебетанье трясогузок в час,
Когда в тени кустов ждет завтрак вас?
Вы их клеймите прозвищем воров,
А птицы ваши фермы сторожат…
Опекуны с крылами от врагов
Хранят поля, покуда хлеб не сжат,
И самый черный ворон вам готов
Всегда служить исправно как солдат,
Давя одетых панцирем жуков
И ужас наводя на слизняков.
Как мне учить детей не делать зла,
Быть к слабым милосердными везде?
Жизнь свыше нам дарована была —
И в роскоши и в сумрачном труде,
И смерть, пусть темной кажется, светла,
В ней тот же свет, что теплится в звезде.
Но ваш закон, дела, слова идут
Вразрез со всем, чему учил я тут».
Он кончил речь, и шепот пробежал,
Как шелест мертвых листьев, средь толпы,
И кое-кто из фермеров кивал,
Их головы склонялись, как снопы,
Но те, кто поместил свой капитал
В скотину, на отзывчивость скупы.
Птиц осудили, даже род ворон,
Как летопись гласит, был осужден.
Но слушателей круг вне зала был, —
Решать судьбу законов он не мог, —
Но, речь прочтя в газетах, возложил
На голову заступника венок:
И побежденный вое же победил,
И многих за собою он увлек!
Но похвалу, что слаще всех похвал,
Он от тебя, Эльмира, услыхал!
Вот начался невиданный разгром…
В полях, садах и рощах без конца
Шальной пальбы не прекращался гром,
И птиц губил разящий гнев свинца,
И раненые прочь ползли тайком,
И голод убивал в гнезде птенца.
Слова? Нет, стоны льются со страниц!
Варфоломеевская ночь для птиц!
Настало лето, — в лиственной тени
Птиц не было, их род совсем зачах.
Как раскаленный уголь тлели дни,
Земля золою стала, а в садах
Тьмы гусениц роились, и они
Ордою жадной ползали в полях.
Никто теперь им путь не преграждал,
Пустыней выжженной весь округ стал.
Как Ирод, весь изглодан город был
Червями, — ведь рукой жестокой сам,
Как Ирод, он невинных истребил,
И сыпался с ветвей на шляпки дам
Дождь гусениц; он — свет почти затмил.
И вопли дам не утихали там.
Нашествие червей — вот был предмет,
Неисчерпаемый для всех бесед.
И постепенно раздраженным стал,
Не признаваясь в этом, весь народ.
Что толку в жалобах? Ведь каждый знал:
Раз брызнул дождь — что ж делать? Пусть он льет!
Закон был отменен, хоть понимал
Любой, что мертвых это не вернет.
Так школьники, ошибок сделав ряд,
Стереть их влажной губкою спешат.
В тот год уныло осень шла туда…
Не пламенели жарко лепестки —
Страницы книги Страшного суда.
Лишь жалкие и скудные листки
На ветках багровели от стыда,
Бросаясь с горя в глубину реки.
Стонали ветры над округой всей,
Оплакивая воздуха детей.
Но вот иное зрелище весной!
Не пел певец ни разу о таком, —
Чудесное, как если б зверь немой
Заговорил понятным языком:
Фургон, обвитый зеленью лесной!
Висели ивовые клетки в нем,
Катился он, любой пленяя взор,
В нем песни щебетал крылатый хор.
Со всех сторон собрали этих птиц
По спешному заказу; вскоре там,
Освободясь из ивовых темниц,
Они в полет пустились но полям.
Казалась многим песня тех певиц
Сатирой, адресованной властям,
Иные же, в аллеях внемля ей,
Клялись, что нету песен веселей.
Но был наутро птичьих песен звук
Еще звончей, как будто он венчал
Эльмиры брачный день, когда сам-друг
С невестой шел наставник, — и звучал
Везде и всюду, рядом и вокруг,
И, напоенный радостью, взмывал
Туда, где с юным солнцем небосвод
Над Киллингвортом засиял в тот год.