На главную страницу

МАРК ТАЛОВ

1892, Одесса – 1969

Родился в семье столяра, пошел работать в четырнадцать лет, с 1910 года печатался в южнорусской периодике. Осенью 1913 года на "предварительной военной подготовке", получил пощечину, после чего в тот же день нелегально перешел в Бессарабии границу и добрался до Парижа, не зная ни единого иностранного языка. В 1914 году был вместе с прочими "беспаспортными иностранцами" выслан на юг Франции; работал на виноградниках, французский язык стал для него вторым родным; тогда же, в Турени, ушел во францисканский монастырь, – с этим связано его известное в литературоведении, принятое при переходе в католичество тройное имя: Марк-Мария-Людовик. В Париже Талов выпустил два сборника стихотворений (первый вышел еще в Одессе, в 1912 году) – "Любовь и голод", 1920, и "Двойное бытие", 1922. В 1922 году, через Берлин, Талов возвратился в Россию, где лучшим из возможных путей самосохранения в литературе была профессионализация в качестве поэта-переводчика. Талов хорошо знал восемь европейских языков, притом последний из них, португальский, выучил в 62 года, для того чтобы в оригинале прочесть (а позже – и перевести) Камоэнса. Подготовленная к печати книга переводов из Малларме увидела свет лишь в 1990 году, "Избранные стихи" (и переводы) Талова вышли в 1995 году. Переводы Талова порой странноваты и требуют от читателя напряжения: к эпиграмматической легкости школы Маршака-Левика он не стремился. Другом молодости Талова был Модильяни, от которого он и узнал впервые имя Малларме. В 1935 году Талов писал:

        Бормочет что-то мне невнятно Модильяни. 
        Он с серафической улыбкой в час ночной 
        Уверенно портрет выводит обезьяний 
        Одною линией и говорит, что – мой.

Марк Талов в литературу ныне возвращен. Хорошо бы и портрет найти.


КАРЛ (ШАРЛЬ) ОРЛЕАНСКИЙ

(1391–1465)

БАЛЛАДА VII

Всю Францию, селенья, грады,
Слух облетел, что умер я,
Иные слуху были рады,
На сердце ненависть тая.
Но были верные друзья:
Весть услыхав, был каждый сир,
В тоску повергла их молва.
Так пусть же знает сброд задир,
Что мышь пока еще жива.

Не плохо мне. Что мне преграды?
Мила мне прелесть бытия.
В надежде жду я, как награды,
Чтоб мир, луч благости пролья,
Родные осенил края.
Тогда бы задали мы пир!
Будь проклят тот, кто скрыл едва
Всю злость, узнав, что жив кумир,
Что мышь пока еще жива.

Еще я молод, полн отрады,
Но Старость крадется моя;
Она не ведает пощады,
Но ныне ков ее – ручья
Мимо бегущая струя.
Творец! да минет слез потир
Наследника... О, Егова,
Хвала тебе, что вижу мир,
Что мышь пока еще жива.

Посылка

Кто любит черный кашемир,
Запомнит пусть мои слова:
Что мягче синий, как сапфир,
Что мышь пока еще жива.

ФРАНСУА ВИЙОН

(1431–после 1463)

* * *

Монах-толстяк, позевывая сонно
У очага, на мяконькой постели,
Прижал к себе Лаису из Сидона,
Сурьмленую, изнеженную, в теле:
Я наблюдал сквозь скважины и щели,
Как тело к телу, оба нагишом
Смеялись, баловались вечерком,
Как ласки их подогревала влага.
Я понял: скорбь развеять лишь вином.
В довольстве жить – вот истинное благо!

Когда бы Фран-Гонтье, а с ним Алена
В потехах проводили дни, не ели
Хлеб с луком, по уставам всем закона
Так бьющим в нос, что устою я еле!
Что если бы похлебку в самом деле
Они не приправляли чесноком?
Не придираясь к ним, спрошу я: дом
И мягкий пух не лучше ли оврага?
Уж так ли спать приятно под кустом?
В довольстве жить – вот истинное благо!

Побрезговала б снедью их ворона:
Дуть воду круглый год они умели.
Все пташки, от сих мест до Вавилона,
Хоть сладко пели б, – ни одной недели
В таком житье я не видал бы цели,
А Фран-Гонтье с Аленой напролом
Резвятся под кустом всю ночь, как днем.
Пусть сладко им, но не по мне их брага.
Хоть хлопотно жить пахарю трудом, –
В довольстве жить – вот истинное благо!

Послание

Принц, сами посудите вы о том;
Что до меня – вам говорит бродяга.
Я помню, слышал, будучи юнцом:
В довольстве жить – вот истинное благо!

АНТУАН (МАРК-АНТУАН-ЖЕРАР) ДЕ СЕНТ-АМАН

(1594-1661)

ОБЖОРЫ

Лечь на постель втроем, – ни свечи, ни камины – 
В лють самую зимы, где дремлет березняк,
Где в готском языке коты находят смак,
Зрачками полыхнув сквозь прутья хворостины;

Под изголовье класть подставку, без перины;
Во рту ни маковой росинки, натощак
Гримасничать в мечтах, ни дать ни взять макак;
Как он, начесывать себе на солнце спины;

Наместо колпака надеть чепец, а то
Взять для накрытия изнанку от пальто,
Чей верх нам послужил для удвоенья пуза;

Терпеть, когда язвить изволит гость-жилец:
На шее вашей он повис пудами груза;
Все это верный знак: ты разорен вконец.

ЛЕТО В РИМЕ

Какой здесь душный жар! И кем он ополчен?
Перенеслись ли мы на жаркий пояс шара?
Поводья ль отпустил у пышащих от жара,
Сверкающих коней безумный Фаэтон?

Здесь, в этом климате, где бездыханен фон,
Сушь расщепляется, и это – Божья кара!
Все поле римское – песок сухой без пара:
Не прыснет здесь ручей, не освежит циклон.

Под взором яростным каникул жизнь иссякла:
Он умертвит и Тибр, как некогда – Геракла,
Под сенью тощею сухого тростника.

Пусть богоравен Тибр, но в мертвости безбурной
Тот ил, откуда течь перестает река,
Пеплохранительной ему да будет урной!

СИРАНО ДЕ БЕРЖЕРАК

(1620-1655)

К M-ELLE Д'АРПАЖОН

Обуреваем ум предерзкими мечтами.
Я вздумал малевать палящий солнцев круг,
Лик, слепленный божком. Амур нашел досуг
И младость расцветил весенними цветами:

Медоточивый рот, пьянящий роз духами,
С коралловидною чертой двух тонких дуг;
Балясинки зубов, – нанизанный жемчуг, –
Скрыв нёбо, выдались красивыми рядами;

Престол златого дня, пречистое чело,
Где целомудрие себе гнездо свило!
В шедевре вылился творец подобострастный.

Тебе, о каверзник, тщеты не побороть.
Блеск этого лица есть проблеск, сопричастный
Самой ее душе, лучащейся сквозь плоть.

СТЕФАН МАЛЛАРМЕ

(1842-1898)

ЗВОНАРЬ

Меж тем как колокол светло дрожит в долине,
В прозрачном воздухе, когда встает заря,
И ранний благовест вдруг овевает в тмине,
На поле отрока, полнеба серебря, – 

На камне, где канат привязан крепко ныне,
Задетый голубем, жильцом монастыря,
Звонарь качается, гнусавя по-латыни, – 
Звон дробным отзвуком дойдет до звонаря.

Я – этот человек. Увы! Желанной ночью,
Как ни тяну канат, звоня в свой Идеал,
Лишь хладные грехи взрывает сей металл,

И гласа цельного одни доходят клочья!
Но день придет, когда, устав звонить без сна,
Я, камень оттолкнув, повешусь, Сатана!

ГРОБНИЦА ШАРЛЯ БОДЛЕРА

Храм похороненный чрез стоков рот надгробный
Слюнясь и выплюнув рубин и грязный ил
Гнуснейший истукан Анубис возгласил
С спаленной мордою как лай сурово-злобный

Иль чтоб недавний газ фитиль сучил подобный
Бесчестий прожитых сушитель осветил
Он кость лобковую угрюмый и без сил
Чей лёт по фонарю смотря струится пробный

Какая же листва сухая в городах
Без вечера слетит прославив бренный прах
На мрамор тщетно столь белеющий Бодлера

То скрытая фатой, дрожащая на нем
Сама же Тень его под светом ревербера
Яд ввек вдыхаемый коль от него мы мрем.

* * *

Закрыв свои тома на имени "Пафос",
В забаву Гению глазами я окину
Благословенную мирьядом пен руину
Под гиацинтом дней победных, как колосс.

Ты хлада избегай с его безмолвьем кос,
Не буду завывать в псалмах, я их отрину,
Если та белая прогулка вниз, к притину,
Откажет местностям в пейзаже с блеском рос.

Мой никаким плодом здесь не пресытясь голод
В его отсутствии находит смак, но, золот,
В душистой плоти встань хотя б один, земной!

С пятою на змее, где уголь тлится тонкий,
Мечтаю больше я, безумный, об иной
С сосцами смуглыми античной амазонки.

КРИСТОБАЛЬ ДЕ КАСТИЛЬЕХО

(1490-1556)

* * *

Латинян Пиэриды! Музы Рима!
Как в Пиринеях странны ваши лики!
Иль, полевые, новые гвоздики,
Попали вы в Испанию незримо?

Пришли вы по стопам ли пилигрима
Под видом поселянок в край великий?
Прелестницы! На берег Тахо дикий
Кто вас призвал? Влекла ль вас диадима?

Вас привели до Дьего де Мендоса
И Гарсиласо, Боскан, Луйс де Аро,
И нами ощущалась ваша нега.

Смерть отняла двоих в страде покоса
И третий пал. Но есть один, кто яро
Вас защитит: достаточно дон Дьега!

ЛУИС ДЕ КАМОЭНС

(1524/25-1580)

* * *

Щегол влюбленный, нежный и беспечный,
Едва пригладив клювом пух, без нот
На ветке зеленеющей поет
Все тот же стих бессвязный, бесконечный.

Тем временем стрелок в тростник заречный
Уходит, крадучись. Таясь, как крот,
Он целится и в тьме стигийских вод
Певцу любви покой готовит вечный.

Так, жизнью наслаждавшийся дотоле,
Задет я в сердце был твоей стрелой,
Когда ловца отнюдь не опасался.

Чтоб невзначай застичь меня на воле,
Подстерегая, лучник роковой
В твоих зеницах пламенных скрывался.

* * *

Земля и небо, ветер прибережный,
Волна, что на песке бессильно тает,
И рыба, что под камнем отдыхает,
Оцепененье ночи безмятежной…

Рыбак Аоний в скорби неизбежной,
Где ветер воду рябью покрывает,
Своей любимой имя призывает,
Даль оглашая жалобою нежной:

"О, волны! – так взывал он, грусти полный, –
Верните нимфу мне со дна морского,
Из лап когтистых смерти вездесущей!.."

Ответа нет. Лишь тихо плещут волны.
Уносит ветер возглас рыболова
И где-то вопль теряется над пущей.

БЕНЕДЕТТО МЕНДЗИНИ

(1646-1704)

ЛАВР

Я посадил недавно лавр зеленый,
И к небесам я с просьбою воззвал,
Чтоб он, разросшись в древо, помавал
Достойному певцу своею кроной;

Чтобы Зефир в дремоте полуденной
Под лавром сим устроил свой привал,
Чтоб злой Борей его не оковал,
Над ним бушуя вьюгою студеной.

Хоть ветвь его и любит Музагет,
Среди дерев различных косогора –
Он позже всех узнает свой расцвет.

Но не досадно мне, что медлит Флора;
Ведь знаю я, что истинный поэт,
Венка достойный, явится не скоро.

ДЖОН КИТС

(1795–1821)

ОДА К ПСИХЕЕ

Внемли нестройным звукам, о богиня,
        Плодам труда и памяти моей!
Да разгласится тайн твоих святыня
        До нежных раковин твоих ушей!
Сегодня мне приснилось, иль Психея
        Крылатая явилась во плоти?
Я лесом брел беспечно и, робея
        От изумленья, встретил на пути
Прекрасную чету в траве высокой,
        Под шелестящей, сводчатой листвой,
        Где протекал ручей, виясь змеей,
                Незримый за осокой:
В гряде пурпуроустой, синеокой
        Цветов, порой слепивших белизной,
На ложе муравы они лежали, –
        С обвившимися крыльями чета!
        Неслившиеся томные уста
Они в полудремоте чуть сближали
И в поцелуе долгом замирали
        С рожденьем робким заревой любви.
                Божка назвать сумею.
Ты ж, горлица, себя ты объяви!
                Узнал Психею!

О, позже всех явленная мечта
        Вне иерархии богов! Без меры
Прекрасна ты. Что Феба красота
        И – светлячок небес, – звезда Венеры?
Ты их прекрасней, хоть не посвящен
        Тебе алтарь цветочный
И в честь твою не раздается стон,
        Гимн девы в час полночный,
Ни звуки лютни, ни призыв рожка,
        И смирна не курится…
Прекрасна без священного леска,
        Без капищ и провидца.

О, славная! Да, смолкли голоса
        Античных клятв и безрассудной лиры,
Когда священны были всем леса,
        Вода, огонь, и воздух, и зефиры.
Но и теперь, в чужом тебе краю,
        Своими обновленными очами,
        Я вижу, как играешь веерами,
Пленя Олимп, и о тебе пою.
Сам буду хором я твоим и стон
        Исторгну в час полночный,
Я буду песнью лютни и рожка,
        И смирной, что курится,
И музыкой священного леска,
        И голосом провидца.

Да, я твой жрец, и я созижду храм
        В безвестной глубине души, чтоб пели
Широколиственные мысли там,
        Как ропщут под осенним ветром ели.
Семья деревьев далеко окрест
        Озеленит от склона к склону горы:
Зефирам, птицам, пчелам горных мест
        Да внемлют убаюканные Оры!
                Средь полного спокойствия увьют
                Цветы и розы мирный твой приют.
Ума ограду я вокруг устрою
        Из звезд, побегов, чашечек цветов
Столь разных и несхожих меж собою
        И созданных садовницею снов.
Все, что в мечтах рисуется воочью,
        Ты там увидишь вновь, –
Свет и окно, распахнутое ночью,
        Чтобы впустить любовь!

МАКСИМ БОГДАНОВИЧ

(1891-1917)

ДВЕ СМЕРТИ

Вчера на Мещанской улице д. 17 отравилась синильной кислотой И. Иванова. Причины самоубийства неизвестны.

Когда с улыбкою патриций смерть встречал
        И вены вскрыл, – цвела земля,
Дрожали звуки флейт, день ясный догорал,
И ветерок в окно порывисто влетал
        И… горький запах миндаля.

Ты, грозная судьба, вновь к нам вчера пришла…
        И, равнодушных не моля,
Она молчит; у рта не тмится гладь стекла;
Лишь веет горький дым от писем, что сожгла,
        И… горький запах миндаля.

АНХЕЛ ДЕ СААВЕДРА ДЕ РИВАС

(1791 – 1865)

МАЛЬТИЙСКИЙ МАЯК

Ночь стелется печальная над миром;
Густые тучи, мрак неощутимый
И хриплый ураган в одно смешали
Даль неба, море, землю.

А ты, незримый, высишься надменно,
И на челе твоем горит корона,
Царь хаоса, свой пламенник простерший,
Свет жизни и надежды.

Напрасно волны море подымает:
Оно, разбившись о твои устои,
Укроется, кипя седою пеной,
В твоей закрытой бухте.

И языком огня во тьме блистая,
«Здесь!» – говоришь ты лоцману безмолвно.
Тебя он чтит, как божество святое,
В тебя свой взор впивает.

Ночь тихая свой расстилает бархат,
Расшевеленный дуновеньем ветра,
Расшитый жемчугами звезд несметных,
Облитый лунным светом.

Тогда, прозрачным затканный туманом,
Твой корпус выделяется гигантский
В неясных контурах, и диадема
Звезде небес подобна.

Спокойно море, притаившись, дремлет,
Скрывая груды жестких скал и рифы,
Но то – ловушки, ребра их обманом
Заманивают судно.

Ты ж, ослепляющий снопами света
Все море, с вышины неколебимо,
Как путеводная звезда, спасаешь
Суда от их коварства.

И факел разума так пламенеет
В разгар страстей, бушующих, как буря,
Средь вероломных перемен фортуны,
Очам души смятенной

С тех пор, как от преследований рока
Здесь, на скупой земле, где ты сияешь,
Мне милостиво небо даровало
Незыблемую пристань,

Ни разу не случилось, чтоб искал я
Забвенья мук в наплывах сновидений
Не обратив очей своих с любовью
К твоей надежной башне!

И сколько раз еще с морского лона
Их будут обращать к тебе, кто после
Разлуки долгой держит путь к отчизне,
К жене любимой, к детям!

Другим же, изгнанным, как я, и беглым,
Искавшим и обретшим кров в чужбине –
Странноприимная звезда! – как много
Ты говоришь их сердцу!..

Пылай же, будь звездою тем фрегатам,
Что из моей Испании, хоть редко,
Привозят вести горькие и строки,
Написанные кровью.

Когда впервые осветил твой факел
Мои глаза печальные, как шибко
От счастия в груди забилось сердце,
Облитое слезами!

Плывя от хмурых берегов тирренских,
Я, при внезапной перемене ветра,
Средь отмелей песчаных и неровных
Видал твой яркий светоч.

Его со мной увидели матросы:
Они, не слыша собственных обетов,
Что растворились в ропоте стихии,
Кричали: «Мальта! Мальта!»

Тогда ты нам казался ореолом,
Сияющим над головой святого,
Который предлагает отщепенцам
Спасенье и отраду!

Тебя я не забуду, если только
Сам не изменишь ты… Я не забуду,
О, царь ночи, благодетельного света
Твоей вершины чудной.

За то, что ты напомнил мне сиянье,
Зажженное взошедшею зарею
На башне Кордовы, где древний купол
Сверкает позолотой.