На главную страницу

ВЛАДИМИР ВАСИЛЕНКО

1892 – 1960

Этот поэт не совсем забыт разве что как «знакомый Сергея Есенина» (на указателях кладбища Донского монастыря, куда меня водили в детстве – смотреть на сосланный туда памятник Гоголю работы Андреева, на барельефы из взорванного Храма Христа Спасителя, – немало таких эпитафий по сей день сообщают, что такой-то обитатель такой-то могилы прославился как «знакомый А. С. Пушкина», ничем более, но уже потому заслужил охрану своего надгробия). Между тем Владимир Василенко «всерьез» дебютировал книгой «Андрей Родин. Роман в стихах» (Пг., 1917), за ней последовали поэтические сборники «Щербатое сердце: Лирика» (Л., 1925) и «Черная речка. 2-я книга стихов» (Л.: Academia, 1927). Работал литературным секретарем редакции газеты «Известия»; как библиофил стал владельцем многих книг, подаренных авторами, и автографов «уже опубликованного» – таковые в советских редакциях традиционно шли на выброс (у Василенко уцелели, в частности, многие рукописи Есенина). Василенко многое сберег, в итоге сбереглась и текстология оригиналов; неукротимый издательский зуд (ну так хочется заменить «но» на «однако»!..) всегда был бичом литературы. В сборниках Василенко попадаются переводы из немецкой и американской поэзии, помещаемые ниже.


ЭРИХ МЮЗАМ

(1878–1934)

ДИССОНАНС

Я не хотел таить в душе горячий стих.
Я пел его для тех, кто со времен Адама
На древо Истины взбирается упрямо,
Как будто счастье там, в его ветвях сухих.
Я звал людей тогда, где море впереди,
Где плещется волна, легко играя лодкой.
Я обучал людей ходить стальной походкой
И чувства дерзкие носить в своей груди.
Звучит мой рог. Опять. Играю и пою
Но странно… Что это? Я слышу хохот звонкий,
Как будто диссонанс прорезал перепонки.
Должно быть, камешек попал в трубу мою!


КЛОД МАККЕЙ

(1889–1948)

АМЕРИКА

Горек мне хлеб ее, горше полыни,
Тигровый зуб ее гложет мне шею.
Все же сознаюсь: всегда, как ныне,
Я этот ад всей душой лелею.
Силой ее наполняются жилы,
Против нее же бунтуя и споря.
В этой громаде я – жалкий и хилый –
Только песчинка средь бурного моря.
Но, как бунтарь пред лицом прокурора,
Я в ее стенах не знаю боязни,
Ей никогда не бросаю укора,
Жест мой спокоен, и слово не дразнит.
Вижу в грядущем: чудовища эти,
Зданий гигантских бетонные кручи –
Под непреклонной стопою столетий
Жадно песок поглощает зыбучий.


В ПЛЕНУ

Я хотел бы уйти в отдаленные страны,
Где и звери, и люди привольно живут,
Где б старуха-земля залечила мне раны,
Где дарами земли награждается труд;
Где прекрасная жизнь не бедна, не сурова
И не требует жертв в самой ранней поре;
Где, пока не уйдет из-под отчего крова,
Есть и место, и время играть детворе.
Там воспел бы я жизнь, пред которою войны –
Только жалкая склока, только драка на час,
И пребудет вечна, и как звезды спокойна
Перед завтрашней пылью, что сверкает сейчас.
Но не в силах сломать я ваших мрачных гробов –
С вами, черные братья, я в рабах у рабов!



СУД ЛИНЧА

Через страдания душа его как птица
В густом дыму взлетела к небесам.
Седой отец прижмет ее к усам,
И страшный грех на людях не простится.
Всю ночь над грешником печалилась звезда.
Быть может, та, которой был ведòм он
И предан был, когда под дикий гомон
Игрушкой сделался жестокого суда.
Чуть наступил рассвет, – и толпы собрались
Взглянуть, как висельник качается на солнце.
У матерей в глазах, в стальных холодных донцах,
Ни капли жалости, когда посмотрят ввысь,
А дети малые (о, семя палача!)
Под трупом возятся, танцуя и крича.



УСТАЛЫЙ РАБОЧИЙ

           Шепот. Дыхание нежное.
Вечер стоит у окна.
Тише, о сердце мятежное!
Выплывет скоро луна.
Ночь, над телами усталыми
Тихо прохладу пролей,
Нежно укрой покрывалами
Из голубых соболей!
Руки и ноги натружены –
Жертвы рабочего дня;
Ночью, как милую суженый,
Сон приголубит меня.
           Что это? Зарево красное.
Снова суровый рассвет.
Значит, надежда напрасная!
Отдыха нет!