На главную страницу

СЕРГЕЙ ЗАЯИЦКИЙ

1893, Москва – 1930

Родился в семье врача. Окончил философское отделение историко-филологического факультета Московского университета, работал научным сотрудником ГАХН (Государственной академии художественных наук). В 1914 в Москве анонимно выпустил сборник "Стихотворения", печатался в журналах "Красная Нива", "Огонек", в альманахах и сборниках "Жизнь", "Недра", "Трилистник". Печатал переводы немецких, французских и венгерских поэтов. С. В. Шервинский вспоминал как факт не то возмутительный, не то удивительный: после визита в Коктебель к Волошину Сергей Заяицкий буквально помирал от хохота. Такова была его реакция на коктебельский культ волошинопочитания с его избраниями "короля поэтов" (неизбежно Волошина) и "принца поэтов" (величина переменная). Заяицкий был довольно знаменит в 20-е годы как прозаик, его авантюрно-экзотический роман "Красавица с острова Люлю" - лихая пародия на авантюрный жанр, его "Жизнеописание Степана Александровича Лососинова", "Баклажаны" были хорошо известны, так же как и сделанный вместе с Львом Остроумовым сборник переводов из Пьера Дюпона. После смерти на шесть десятилетий оказался забыт, да и сейчас "воскрешен" куда в меньшей степени, чем заслужил.


ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЕТЕ

(1749–1832)

МАЛЬЧИК С СУРКОМ

По разным странам я бродил,
И мой сурок со мною.
И сыт всегда, везде я был,
И мой сурок со мною,
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.

Господ немало я видал,
И мой сурок со мною.
И любит кто кого, я знал,
И мой сурок со мною,
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.

Девиц веселых я встречал,
И мой сурок со мною.
Смешил я их, ведь я так мал,
И мой сурок со мною,
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.

Прошу я грош за песнь мою,
И мой сурок со мною.
Попить, поесть я так люблю,
И мой сурок со мною,
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.

ФРИДРИХ МАТТИСОН

(1761-1831)

АДЕЛАИДА

Друг твой бродит один в садах весенних,
Нежным, чудным сияньем озаренный;
Свет сквозь ветки дрожащие струится,
        Аделаида!

В ярком зеркале рек, в снегах альпийских,
В облаках золотистых в час заката,
В светлой звездной равнине блещет образ,
        Аделаида!

Тихо ветер вечерний в листьях шепчет,
Ландыш вздохом чуть слышным отвечает,
Волны плещут, и соловьи запели:
        Аделаида!

Будет пышно цвести моя могила,
Будет алый цветок расти из сердца,
Ярко будет блистать на лепесточках:
        Аделаида!

ЛЮДВИГ РЕЛЬШТАБ

(1799-1860)

ВЕСТНИК ЛЮБВИ

Вечно шумящий сребристый ручей,
Знаю, ты мчишься к любимой моей.

О, мой ручей, торопись, торопись,
Милой моей от меня поклонись.

Алые розы цветут у окна,
Ими украсит наряд она;

Их напои ты струею своей, –
Станут и ярче они и пышней;

Если мечтает она обо мне,
Внемля печально твоей волне,

Ей улыбнись и ее успокой:
Скоро твой милый будет с тобой.

В час, когда солнце зайдет за холмом,
Дай ей забыться спокойным сном;

Шепотом нежным в ночной тиши
Ей о любви рассказать спеши.

ПРЕДЧУВСТВИЕ ВОИНА

Настала ночь, и лагерь весь
Затих во мгле ночной.
Но грустно мне и тяжко здесь,
Томится грудь тоской.

Еще недавно мирным сном
Любил забыться я,
К родной груди припав плечом,
Зимою у огня.

А здесь лишь сабли да штыки,
Ярко сверкает сталь;
Я здесь один, я полн тоски,
Меня гнетет печаль.

Нет, сердце, страха ты не знай
И в бой на смерть иди!
Любовь моя, навек прощай,
Свиданья вновь не жди!

ВЕСЕННИЕ МЕЧТЫ

        Ветер играет,
        Треплет листы;
        В поле сверкают
        Ярко цветы.
Вдыхаю я запах весеннего дня.
Как сердце забилось в груди у меня!
За птицею следом умчался бы я!
        Куда?

        Речки стремятся
        Радостно с гор,
        Все они мчатся
        В дальний простор.
Ручей под лучами блестит серебром,
Лазурное небо купается в нем.
И рвется душа моя вслед за ручьем.
        Куда?

        Солнца сиянье,
        Свет и тепло!
        Вновь упованье
        Сердце зажгло.
Стою и любуюсь цветущей весной,
Лазурное небо горит надо мной.
Туманится взор мой внезапной слезой.
        К чему?

        В зелени сочной
        Ясень и клен,
        Снегом цветочным
        Сад убелен.
Всё тянется к свету, всё хочет расти;
Деревья и травы хотят цвести:
В себе они силы сумели найти,
        А я?

        Смутные грезы
        Влекут меня вдаль.
        Вечно лишь слезы,
        Грусть и печаль.
Желание страстное знаю и я!
Но кто же вернет мне восторг бытия?
Лишь ты утешить можешь меня!
        Лишь ты!

НА ЧУЖБИНЕ

Горе блуждающим,
Дом покидающим!
Тем, кто скитается,
В мире теряется,
Братьев покинувши,
Близких отринувши, –
Горе сердцам таким,
Счастья не будет им!

В сердце страдание,
Стон и рыдание,
Манит всей силою
Родина милая.
Нет утешения,
Нет облегчения,
В пору вечернюю
Горе безмерное.

Ветры летучие,
Волны могучие,
Солнце лучистое,
Ясное, чистое,
Вы отнесите ей
Слезы любви моей,
Слезы изгнанника,
Вечного странника!

ИОГАНН ГАБРИЭЛЬ ЗАЙДЛЬ

(1804-1875)

ГОЛУБИНАЯ ПОЧТА

Голубка ручная живет при мне,
Я ей доверяю вполне;
Куда пошлю, туда летит
И вновь спешит ко мне.

И сотни раз я шлю ее,
Он посланье несет,
И знает дом любимый мой, –
Милая в нем живет.

Стучится голубка к милой в окно,
Чтоб ей передать привет;
Мое письмо она отдаст,
Возьмет ее ответ.

Порой письма не пишу совсем,
Слезу посылаю я;
Бережно так ее несет
Посланница моя.

Моим словам послушна она,
Рада всегда служить;
Если не нужно ей лететь,
Тотчас начнет грустить!

Не страшен ей и ветер злой,
Не скучно ей в пути,
За труд наград не ждет она,
Рада письмо нести!

Недаром голубку я полюбил,
Награда мне будет дана;
Мечта ей имя! Знаешь ты?
Любовь сулит она.

ВИЛЬГЕЛЬМ МЮЛЛЕР

(1794–1827)

БУРНОЕ УТРО

Был серый плащ на небе, но вихрь его сорвал
И темных туч лохмотья трепать свирепо стал,
Трепать свирепо стал.

Вся даль в огне кровавом, и тучи все в огне.
И вот такое утро теперь по сердцу мне,
Должно быть, сердце в небе узнало образ свой,
То зимний день холодный, то зимний день холодный,
Холодный день и злой!

ШАРМАНЩИК

Вот стоит шарманщик грустно за селом,
И рукой озябшей он вертит с трудом,
Топчется на месте, жалок, бос и сед.
Тщетно ждет бедняга – денег в чашке нет.

Тщетно ждет бедняга, – денег нет и нет.
Люди и не смотрят, слушать не хотят,
Лишь собаки злобно на него ворчат.

Все покорно сносит, терпит все старик,
Не прервется песня и на краткий миг,
Не прервется песня и на краткий миг.

Хочешь, будем вместе горе мы терпеть?
Хочешь, буду песни под шарманку петь?

ВАЛЬТЕР ГАЗЕНКЛЕВЕР

(1890–1940 )

1917

Ненависть проснись! Горе пробудись!
Одиночество на мече зажгись!

Если ты прочел, что убит герой,
Не подумай, что он не был схож с тобой.

Не подумай, увидя, как жалкая мать
Детей своих везет погребать.

Погибших в кипящем котле войны,
Что в горе ее твоей нет вины!

Пылает дикость, клубится дым,
Прыжок в могилу неотвратим…

И если душа твоя не умрет
И этот ужас переживет,

Дай этой силе расти сильней,
Верь, что настанет черед для ней!

Иди без страха на эшафот
И верь, что правда не умрет!

Забудут люди измену, кровь
И день прекрасный настанет вновь.

Сердца сольются в согласный бой,
День ясный вспыхнет над всей землей!

Ненависть проснись! Горе пробудись!
Наступает время. Огонь, зажгись!

ЭРНСТ ТОЛЛЕР

(1893–1939)

ПЕСНИ ЗАКЛЮЧЕННОГО

I
БЕССОННАЯ НОЧЬ

Железный шаг звучит, во мраке замирая:
То мерно часовой проходит взад-вперед.
О, каждый шаг на грудь ложится и гнетет,
Когтями острыми нам сердце разрывая.
Застывшим отзвукам мы внемлем, сна не зная.
Молчанье темное во тьме ночной растет,
Мы чуем мертвых вздох, холодный, словно лед,
Отталкивает взор решетки гладь стальная.
Мой брат, зачем твой шаг звучит во мгле сурово?
Для казни общий столб судьбой воздвигнут нам,
Стремимся оба мы к блаженным временам,
Роднят обоих нас мучения былого!
Но ненависть слепа. Проклятье рубежам!
Лишь ты, о смерть – сестра, всех примирить готова.

II
ОБЫСК И ПЛЕНЕНИЕ
(Памяти расстрелянного товарища Дорфмейстера, Мюнхен)

Наглое тело грубо озирает,
И шарит наглая рука измены,
Гримасничают трещинами стены
И в наше сердце стрелы направляют.
Заковывайте руки нам и ноги,
Худые плечи нам огнем клеймите,
Вы этим наших тел не оскверните, –
Свободные, не знаем мы тревоги
На этом месте раньше нас стояли
И моряки невольничьих судов,
И все, кто на тиранов восставали. –
Упорных прометидов вечен зов!
Стояли здесь они у стен суровых
И падали у врат столетий новых.

III
ПРОГУЛКА ЗАКЛЮЧЕННЫХ
(Памяти расстрелянного товарища Вольмута, в Мюнхене)

Тюремный мрак во взорах их унылых,
Толпятся в тесноте, в квадрат заключены, –
О пролетарии, томимые в могилах!
Они параграфом тюрьме обречены.
Здесь стража бдительно за всеми наблюдает;
Сквозь редкие кусты, пробившись, свет дневной
На броню грозных стен взбирается порой
И сонные тела печально озаряет.
Столичный шум умолк перед вратами вдруг…
«Весной цветы растут и на помойной яме»,
Так думает иной, пройдя привычный круг.
Потом любуется он грустно небесами…
Он рану алую на сердце бередит,
И та горит, и вечно кровь сочит.

IV
ФАБРИЧНЫЕ ТРУБЫ НА РАССВЕТЕ
(Памяти расстрелянного товарища Ломара, в Мюнхене)

Их массы черные свет сумерек пронзает,
Закован панцирем их грозный, стройный стан,
Они предутренний рассеяли туман,
И каждый теплый вздох вкруг них мгновенно тает.
Драконы черные ползут из пасти черной
В серебряную даль, где первый луч блестит:
Безмолвные, они рекут: «Мы твердый щит,
В оковах мы томим огонь, лишь нам покорный».
Вот день явил себя улыбкою лиловой,
Покрылись небеса глубокой синевой…
Как стражи верные, они стоят сурово
Холодной, серою, безмолвною толпой,
Стоят беспомощно, затерянные в мире…
А даль кругом горит, и день блестит в эфире.

МАРК-АНТУАН ДЕЗОЖЬЕ

(1772-1827)

СТАКАН

Куда кругом ни посмотрю -
Все в зависти, в тоске застыли,
Бедняги, я им говорю,
Вы, верно, никогда не пили.
Не буду я страдать и ныть,
Не стану издавать стенаний,
Покуда есть, чем заплатить
Мне за вино в моем стакане.

Богатый, с тощим кошельком,
Смеюсь я, зависти не зная,
Над перуанским родником
И над сокровищем Китая.
Хвала Творцу! Когда один
Порой запрусь в своем чулане,
Топаз, и жемчуг, и рубин
Я нахожу в своем стакане.

Мои болезни с юных лет
Все от вина проходят сами.
Недаром кравчий Ганимед
Был избран вышними богами.
Удары яростных громов
Среди лесов и океанов -
Не признак ярости богов,
А просто грохот их стаканов.

Ручьи с небес текут всегда,
Их облака сдержать не в силе, -
Будь для богов мила вода,
Они бы так ее не лили.
Смотри, потоки полились,
И залита кругом поляна:
То боги выплеснули вниз,
Ругаясь, воду из стакана.

Все от вина добрей, и свет
Не видел короля такого,
Который, севши за обед,
Изрек бы приговор суровый.
Гнев за обедом разве б мог
Затмить чело царя туманом?
Со скипетром в руке он строг,
Но благодушен со стаканом.

Иль дурью был Нарцисс объят,
Иль мог он малым насладиться,
Коль, в воду устремив свой взгляд,
Сумел в себя навек влюбиться.
Меня пленяет иногда
Краса моих же очертаний,
Но то бывает лишь тогда,
Когда свой лик я зрю в стакане.

О Бог вина, о Бог миров,
Чьим я являюсь отраженьем!
Прими хвалу моих стихов
И не оставь благоволеньем.
Пусть жажда вслед за мной бредет
Повсюду, до конца скитаний,
И пусть наследник обретет
Лишь пустоту в моем стакане.

ПЕСНЯ О ЕДЕ

Когда, подушку озаряя,
Ко мне приходит ранний свет,
Чтобы начать мой день, всегда я
Иду с визитом в мой буфет.
Придя к нему, я равен буду
Бессмертным всем богам тотчас, -
Мой рот щадит иное блюдо,
Но все съедает жадный глаз.

В питье для нас, друзей веселий,
Безвкусие и пошлость есть.
Больные пьют, трясясь в постели,
А кто здоров, тот должен есть.
Рисует мне мечта поэта,
Каков у Наслажденья вид:
Перед обломками паштета
С набитым ртом оно сидит.

Когда порой, часа в четыре,
Охота мне поесть придет,
Всегда перед меня в трактире
Мой появляется живот.
И часто, хорошо покушав,
Боюсь, не выйду (вот беда!),
Стены при этом не разрушив,
Иль там останусь навсегда.

Мне повар кажется порою
Каким-то высшим существом.
Он правит нашею судьбою
Во мраке кухонном своем.
Со страхом мы глаза воздели,
Следя за божеским слугой -
Ведь кухня - храм на самом деле,
В котором печь - алтарь святой.

Я мог подробно рассказать бы,
Но все вы знаете о том,
Что у отцов и дедов свадьбы
Всегда кончались пиршеством.
Вы знаете прекрасно сами,
Что после пира гаснул свет,
И, значит, в этот мир мы с вами
Явились ужину вослед.

Хочу, чтоб смерть ко мне слетела
На пире; скатерть пусть возьмут
И в ней мое хоронят тело
Средь четырех огромных блюд.
Пусть будет тронут путник чуткий
Могильной надписью: "Поэт,
Умерший в полном цвете лет
От несварения желудка".

ПЬЕР ДЮПОН

(1821–1870)

ПОГРЕБ

                            Посвящается Бонвале

Я погреб славлю всей душой!..
Сырой и темный ряд ступенек
Оделся плеснью вековой,
По ним для пьяниц путь трудненек!
В церквах и замках вековых
Бывают столь же темны своды,
Грибы и мхи корою их
За многие покрыли годы.

       Когда мы в погребе поем,
       Нам вторит свод порою,
       Вина хлебнуть приятно в нем,
       Рожденного для нас землею
              Осеннею порою,
              Осеннею порою!

Мы попираем под ногой
Осколки, пробки и бутылки,
Тут крысы бегают толпой…
Зажжем свечу, не будем пылки;
Хоть бочка на щелчок полна,
Ее оставим спать в покое,
В ней влага слишком зелена,
Там есть в углу вино другое.

       Когда мы в погребе поем,
       Нам вторит свод порою,
       Вина хлебнуть приятно в нем,
       Рожденного для нас землею
              Осеннею порою,
              Осеннею порою!

Ах, что за яркое стекло!
Здесь дремлют всех цветов бутыли,
Вино то красно, то светло,
Быть равнодушным мы не в силе.
Опорто, Херес, Аликант,
Лакрима Кристи и Канари…
Любое, будто бриллиант,
Блестит в корзине, как в футляре.

       Когда мы в погребе поем,
       Нам вторит свод порою,
       Вина хлебнуть приятно в нем,
       Рожденного для нас землею
              Осеннею порою,
              Осеннею порою!

Сотэн и Грав я здесь познал,
Отведал в несколько мгновений,
От Силери я весел стал,
Пред Рейнским преклонил колени.
Бордосских алый путь широк,
И по нему пройдусь я тоже,
Еще бургундского глоток,
И пурпур заблестит на роже.

       Когда мы в погребе поем,
       Нам вторит свод порою,
       Вина хлебнуть приятно в нем,
       Рожденного для нас землею
              Осеннею порою,
              Осеннею порою!

Здесь Романэ, а там Помар,
И Шамбертен под слоем пыли…
Ах, их амброзий и нектар
Во мне веселость пробудили.
И вот я вождь, солдат, герой,
Поэт, художник и ваятель,
Венеры призрак предо мной…
Лечу я к звездам, как мечтатель.

       Когда мы в погребе поем,
       Нам вторит свод порою,
       Вина хлебнуть приятно в нем,
       Рожденного для нас землею
              Осеннею порою,
              Осеннею порою!

В бутылке пыльной и сырой,
Быть может, в сумрачном подвале
Ключ к той загадке роковой,
В который счастья все мы ждали!
О, если в погребе моем
Сокрыто то, что нужно людям,
Скорей бутылку разопьем,
Но разбивать ее не будем!

       Когда мы в погребе поем,
       Нам вторит свод порою,
       Вина хлебнуть приятно в нем,
       Рожденного для нас землею
              Осеннею порою,
              Осеннею порою!

Не бесполезно провожу
Свое я время под землею;
Прохладу летом нахожу,
И нахожу тепло зимою.
Мне было б здесь забавно жить,
А коль запретен храм природы,
Хотел бы я и смерть вкусить,
Укрывшись здесь, под эти своды.

       Когда мы в погребе поем,
       Нам вторит свод порою,
       Вина хлебнуть приятно в нем,
       Рожденного для нас землею
              Осеннею порою,
              Осеннею порою.

ТКАЧ

       Весь день, трудясь, стучу ногой,
       Я тку, и мой челнок стремится,
       Со свистом взад-вперед он мчится,
       И думается мне порой,
       Что в небесах запела птица.

Ребенком в конопле играл
Я часто, как и все мальчишки,
Порой гнездо я разорял,
Порою рвал свои штанишки.
Те дни я вспоминать люблю!
С тех пор скупее небо стало!
Мы в воду клали коноплю,
Лишь только осень наступала!

       Весь день, трудясь, стучу ногой,
       Я тку, и мой челнок стремится,
       Со свистом взад-вперед он мчится,
       И думается мне порой,
       Что в небесах запела птица.

Не любит конопля холмов,
Над нею зонтик - стая птичья,
У конопляных есть цветов
Меж самкой и самцом различье.
Одни нежны и люди ткут
Из них себе наряд богатый,
Другие, грубые, идут
На паруса и на канаты.

       Весь день, трудясь, стучу ногой,
       Я тку, и мой челнок стремится,
       Со свистом взад-вперед он мчится,
       И думается мне порой,
       Что в небесах запела птица.

Птиц проводив на дальний юг,
Мы посиделки так любили!
Под веретен девичьих стук
Мы, парни, паклю колотили.
В канатной мастерской потом
Я колесо вертел не худо,
И с той поры я стал ткачом
И им до самой смерти буду!

       Весь день, трудясь, стучу ногой,
       Я тку, и мой челнок стремится,
       Со свистом взад-вперед он мчится,
       И думается мне порой,
       Что в небесах запела птица.

Основу на станке пригнать,
Приладить, натянуть на диво,
Связать все нити, сосчитать -
Всё это очень кропотливо.
Мы ткем в подвалах, ткань плотней
Тогда выходит… Правда, могут
Глаза до срока стать слабей,
Но тут очки всегда помогут.

       Весь день, трудясь, стучу ногой,
       Я тку, и мой челнок стремится,
       Со свистом взад-вперед он мчится,
       И думается мне порой,
       Что в небесах запела птица.

Конечно, если б ткать я мог,
Как брат-паук при ярком свете,
Без лампы - я б глаза сберег,
И что ж? Смешны мне мысли эти!
Ведь нужен парус для судна,
Для мертвых саван, для девчонки,
Коль замуж собралась она,
Платки, простыни и пеленки!

       Весь день, трудясь, стучу ногой,
       Я тку, и мой челнок стремится,
       Со свистом взад-вперед он мчится,
       И думается мне порой,
       Что в небесах запела птица.

Есть конопля и есть вода,
Сословий чистота не знает,
Работу ткач найдет всегда,
Без дела прачка не бывает!
Еда и вкусное питье
Еще не всё, чтоб быть счастливым,
Должно еще блестеть белье
В твоем комоде бережливом.

       Весь день, трудясь, стучу ногой,
       Я тку, и мой челнок стремится,
       Со свистом взад-вперед он мчится,
       И думается мне порой,
       Что в небесах запела птица.

ПОСЛЕДНИЙ ЯСНЫЙ ДЕНЬ

Откос далекий, став красней,
Чтоб собран виноград, вещает,
И осень с мантии своей
Последний ясный день стряхает.
Скорей, скорей покинем дом,
Покуда дали лучезарны,
Покуда солнце над холмом
Не кончило посев янтарный!

       В последний раз лучистый взгляд
       Кидает осень на селенья,
       Скорей отпразднуем закат,
       Терять не будем ни мгновенья.

Вдоль опустелых вдруг полей
Рабочий мерно путь свершает,
С надеждою к груди своей
Он сноп златистый прижимает.
Скворцы по кочкам и межам
Как туча черная садятся,
И вдруг, поднявшись к небесам,
На яблони в деревню мчатся.

       В последний раз лучистый взгляд
       Кидает осень на селенья,
       Скорей отпразднуем закат,
       Терять не будем ни мгновенья.

Нет ласточек в лазури той.
Одна бедняжка не умчалась,
И перед страшною зимой
Без крова теплого осталась!
Твои сестрицы лишь к весне
Вернутся снова в край родимый…
Пока их нет, пойдем ко мне,
За печкой проведешь ты зиму.

       В последний раз лучистый взгляд
       Кидает осень на селенья,
       Скорей отпразднуем закат,
       Терять не будем ни мгновенья.

Но край туманный не презрев,
Ему верна иная птица…
Сорока, медленно взлетев,
На тополь, как на шест, садится.
Щегленок в вышине поет,
И королек взлетает прытко
На дуб… Во мху еще цветет,
Не увядая, маргаритка.

       В последний раз лучистый взгляд
       Кидает осень на селенья,
       Скорей отпразднуем закат,
       Терять не будем ни мгновенья.

Так тихо умирает год,
Что кажется, он вновь родится…
Всё смотрит радостно вперед,
Грядущей смерти не страшится!
Пока на дереве нагом
Тоскует ворон злой о снеге,
На дерне рядом молодом
Играют новые побеги.

       В последний раз лучистый взгляд
       Кидает осень на селенья,
       Скорей отпразднуем закат,
       Терять не будем ни мгновенья.

Свежеет воздух, небосклон
Вдали под вечер всё краснее…
Огонь в камине разведем,
Подсядем все к нему теснее!
Здесь будет хорошо для всех,
И каждый милую здесь встретит,
Под звон ковшей, под громкий смех,
Он вьюги злобной не заметит.

       В последний раз лучистый взгляд
       Кидает осень на селенья,
       Скорей отпразднуем закат,
       Терять не будем ни мгновенья.

ЭМИЛЬ ВЕРХАРН

(1855–1916)

ОГРАДЫ

Вокруг оград текли четыре рва с водой;
Когда весь воздух май своими жег лучами
И воды сонные с плеча рубил клинками,
То ферма рамою сияла золотой.

Меж мхом текла вода, подобна черной стали,
Тяжелый ненюфар звездой казался там.
Лягушки квакать шли туда по вечерам
И выпучив глаза, надувшись – замирали.

Там утки плавали в надменности своей,
Желты, серы, белы, одна другой пестрей,
С носами желтыми пурпуровые утки.

То крылья полоща, то яркий свой живот,
Своими лапками хлестали глади вод,
Ломая ирисы об золотые грудки.

ВОСКРЕСНОЕ УТРО

О пробужденье сел под тем листвяным златом,
Где пробегает свет и тень. Тростник речной,
И водяной паук с иглою золотой,
И белые кресты над мостиком дощатым.

В полях цветы; вода по ведрам и ушатам
Перед конюшенной плескается стеной.
Лучи на рукаве служанки; корм дневной
Готов столпившимся к корыту поросятам.

О пробуждения в час утренний! Платки,
Накидки и, толпой белея, колпаки
Тянулись на село и к церкви цвета мела.

Черешни! Яблоки! Созрелых ряд плодов
Над городьбой сверкал; в полутени садов
Белье, затрепетав, вдруг в воздухе гремело.

РИГИ

Оштукатурены и с белыми стенами
Там риги высились, укрытые под кров
Плаща широкого соломы, тростников,
Что мох местами грыз зелеными зубами.

Их стены обвились сплошь цепкими лозами,
На крышах отдыхал лет длинный голубков,
Как битни жернова хранили дверь с боков,
А дверь раскрытая зевала пред полями.

И мельниц слышалось жужжание за ней,
Перерываемо ударами бичей,
Как будто шаг солдат под барабан веселый.

То сердце фермы всей, нам кажется, стучит
И равномерный стук то громок, то молчит,
И вечер песнею укачивает села.

ПЛОДОВЫЙ САД

Приют, где свищет дрозд и скачет воробей,
Деревья старые, чьи ветви – этажами,
В апреле солнечном пятнадцатью рядами
Купали мощь своих разросшихся ветвей.

А почки в молодом сиянии лучей
Рябили на суках клеючими сластями;
Мед будущий пчела носила над цветами,
В траву сосцы коров свисали тяжелей…

С зарей испарина из яблонь выступала
И медленно, как пот, на листьях высыхала…
Полудень в воздухе распространял покой…

И солнце, в облаках пылая в час заката,
Казалось, по ветвям просеивало злато,
Как будто в хворосте горел огонь большой.

МОЛОКО

На низком погребе и тесном, луч дневной
Куда лишь с севера в окно входил снаружи,
Студились молока белеющие лужи,
Кувшинов глиняной хранимы толщиной.

Они дремали там среди теней и мира,
Как ненюфары спят над медленным прудом,
Как яства скрытые под белым колпаком,
Что предназначены для ангельского пира.

Там бочки в два ряда лежали у стены
И блюда возле них большие ветчины,
Колбасы с будто воск растресканною кожей.

Лепешки с сахаром желудки все легко
В восторг неистовый ввергали – молоко
Лишь было девственно и было хладно всё же.

ПЕЧЕНИЕ ХЛЕБА

Служанки к празднику хлеба приготовляли,
Взяв лучшую муку и молоко; вперед
Склоняли лбы, согнув, свой локоть обнажали,
И в тесто капал с них обильно льющий пот.

Их руки, их тела от спешности дымились.
Вздымалась грудь, корсаж их полный шевеля,
И в тесте пальцы их мучные копошились,
В подобные грудям круги его деля.

И поднимался жар. Краснели угли в печке,
Три девки между тем вдвигали на дощечке
Под купол очага свой хлеб, еще сырой.

Но пламя вдруг себе дорогу расчищало,
Подобно своре псов, горячей и лихой,
С рычаньем прыгало и их в лицо кусало.

КУХНЯ

На кухне был порог растрескан с давних дней.
Как лужа красная пылая, печь огнями
Заслонку каждый миг язвила языками
И украшение скабрезное на ней.

В восторге прыгал жар, под мантией своей
Укрывшись, как в барак с нависшими досками,
Что весь бирюльками блестит перед глазами,
Однако менее жаровенных огней.

Лучи кидали вверх фонтаном изумруды
И по горе стекла, эмалевой посуды
Щелчки давали вдруг и быстро и светло.

Взглянув на выступы, где искорки светились,
Сказали б, что лучи в пылинки распылились,
Что солнце сеет их, роняя сквозь стекло.

АМБАРЫ

Амбары кровлями укрылись, как плащом,
Глубоки, широки, с могучими стенами
Из строевых дерев и с балками крестом,
Откуда ниточки свисали с пауками.

Там летний урожай расположен рядами,
Корзины и мешки с пшеницей, ячменем;
И тут же рожь, в ряду лежащая с овсами,
Сдавила тяжко пол насыпанным холмом.

Всё полно тишиной глубокой, как у пруда,
Как стержнем пурпурным пробита зерен груда –
То блещет солнца луч июльский золотой.

Уткнувшись в тесные и маленькие ниши,
Повсюду по углам таились робко мыши,
Но ждал на веялке кот белый и большой.

ШПАЛЕРНИК

Шпалерник протянул длину своих суков
С зажженными на них мясистыми плодами,
Похожими в листве на алый круг шаров,
Что по ночам горят на ярмарках огнями.

Лет двадцать, несмотря на злобу зимних льдов,
Росу морозную и холод вечерами,
Всё вверх они росли до самых крыш домов,
С растресканной стеной сцепленные ветвями.

Их пышностью теперь стена покрылась вся,
Как груди женские на спелом алом теле,
Круглились груши там и яблоки, вися.

В щербинах мощные стволы смолой потели,
Ныряли корни вглубь до недалеких вод
И листья лоснились, как некий птичий лёт.

КОРОВА

К пяти часам утра, лишь луч зари багровой
Златыми пятнами покрыл ночную твердь,
Как парень, начертив кресты на лбу коровы,
Веревку привязав, повел ее на смерть.

Вверху колокола звонили пробужденье,
Поля смеялися, хотя туман кругом,
Как мокрым войлоком, окутывал селенья,
И холод к ним сошел вновь в сумраке потом.

Спросонья тяжело рабочие ступали,
Зевая каждый шел с трудом, почти больной,
Как в зеркале сверкал на заступах из стали,
На крепких спинах их туманный свет дневной.

Повсюду вдоль дорог открылись двери снова
Со скрежетанием задвижки и ключа,
Со стойлов гнали скот повсюду, а корова
Шла очень медленно и жалобно мыча.

Тропой зеленою дойдя до поворота,
Они пришли к селу в равнине полевой,
Там бойня высилась, раскрыв свои ворота,
Как в ране, сделанной водою и травой.

И, вздрогнув, встала вдруг корова пред дверями,
Всё красно здесь вокруг, дымится кровью пол
И с горлом проткнутым, откуда кровь – струями,
Ободранный лежит, весь клейкий, жалкий вол.

Бараны без голов висят на стенах всюду,
В соломе боровы, подняв обрубки ног,
Свалился черный бык на внутренностей груду,
Ножами глубоко его изрезан бок.

А дальше, там, вдали от призраков багровых,
Углы зеленой ржи ей видны, в дали той
Работницы идут и бьют волов здоровых,
Что роют грязь земли прямою бородой.

И вот всё ярче свет и полный и лучистый,
Далекий горизонт разорван весь кругом,
И день торжественно восходит золотистый
И полны все луга пожаром и огнем.

Росой купает он поля, что полны паром,
Пронзает пламенем, язвит лучом своим
И, как любовницу, он их целует с жаром
И грудь плодотворит дыханьем молодым.

Корова видит даль, где блещет Шельда ало,
Высоко небеса синеют и горят.
Но молот рушится, глуша; – она упала,
Но солнцем полон был ее последний взгляд.