АЛЕВ ИБРАГИМОВ

Семеро парней бывалых – в экипаже нашем.
Мы идем в кабак. Горланим песни. Ералашим.
Пей, гуляй сегодня вволю, на ногах нетверд:
"Боливар" благополучно возвратился в порт.

Мы грузились в Сандерленде, взяли рельсы, шпалы.
Груз уложен был так плохо: только отошли –
И назад. Опять отплыли. Зимний ветер шалый
Гнал обратно наше судно, чуть не до земли.

Расшатались все заклепки. В дьявольском безумье
Перекатывались рельсы, всё крушили в трюме.
Прохудившееся днище. Крен на левый борт.
Туго нам пришлось – и всё же мы вернулись в порт.

Затрещала от удара, слышим, переборка.
Подлатать бы, да нет мочи – все наперечет.
Шли да шли мы, а однажды было: вся семерка
Помахала дружно "Волку" – дескать, тихоход!

"Боливар" наш полз, качаясь валко, точно утка.
Гром на нем стоял, что в кузне, – слышать было жутко.
Но пускай с истошным воем бесновался норд,
Мы прошли залив Бискайский – и вернулись в порт.

На весу, кряхтя натужно, прогибался корпус.
Спорила братва, как долго выдержит каркас.
И когда над нами волны нависали, взгорбясь,
"Боже, вал гребной, помилуй!" – мы молились враз.

Ноги – в ссадинах, ушибах, на руках – мозоли.
До костей мы все продрогли, наглотались соли.
Думал, верно, заполучит наши души черт, –
Дал промашку он, однако, – мы вернулись в порт.

Задирался нос – и в пропасть рушился с налету.
Так весь день без передышки. Дело было дрянь.
Лишь деньжонки страховые, плаченные Ллойду,
На плаву держали нашу старую лохань.

Как собачий хвост, вертелась компасная стрелка.
Скрип закрепок всё слышнее. Ну и переделка!
День и ночь над нами черный небосвод простерт.
И хлебнули же мы горя, возвращаясь в порт!

Как-то ночью, видим, белый пароход-красавец,
Весь в огнях, при полном штиле, шпарит прямиком
Нам навстречу. Близко-близко он прошел – и зависть
Стиснула клещами сердце. Нам бы на таком!

Вышел шкипер их из рубки да как гаркнет басом:
"Прикрутите руль, ребята, оторвется часом!"
Он куражится над нами, сам собою горд.
Только зря он скалил зубы – мы вернулись в порт.

Разошлись листы обшивки – конопать все щели.
Проскочили мы Бильбао, сзади рифы, мели.
Слава Богу, не достались рыбам на подкорм.
Ловко мы надули море в этот чертов шторм!

Семеро парней бывалых – в экипаже нашем.
Мы идем в кабак. Горланим песни. Ералашим.
Рад хозяин – он лакает виски первый сорт:
"Боливар" благополучно возвратился в порт.

Как только в Ливерпуль придем и нам дадут деньжонок, –
            Вот мой вам всем зарок, –
Я с морем распрощусь. Женюсь на лучшей из девчонок –
            И заживу как Бог.
Довольно с дьяволом самим я поиграл в пятнашки.
Всю жизнь – акулы за кормой, – и по спине мурашки.
Нет, лучше ферму заведу: мне труд не страшен тяжкий,
            Открою кабачок.

                        Так он сказал.

И вот мы в Ливерпуль пришли. Закреплены швартовы.
            Окончен долгий путь.
Наш Билли, получив расчет, побрел в трактир портовый –
            Хлебнуть винца чуть-чуть.
Для Полли – ром, для Нэнни – ром. Все рады даровщине.
В одном белье вернулся он, издрогший весь и синий,
И, вахту отстояв, прилег на рваной мешковине –
            Часок-другой вздремнуть.

                        Так он поступил.

Как серый мрамор – тучи. В гневе
Неистовствует вышина.
"Эй, берегись, луна!"
Просторы – в лоскуты, в куски,
И слышит ухо, как смеются глухо
И глухо плачут от тоски
Деревья.

"Эй, берегись, луна!"
Твой хрупкий, твой хрустальный лик
В пруду растрескается вмиг,
Захлестнут будет желтой мутью.
Деревья гнутся, словно прутья.
В разбойной удали, неукротим и рьян,
Срывает с крыш солому ураган.
Сегодня осень с ветром льнут друг к другу.
"Эй, берегись, луна!"
Куда ни кинешь взгляд,
Неловок и тяжеловат,
Ласкает ветер, сельский хват,
Свою рыжеволосую подругу.

"Эй, берегись, луна!"

Ты, среди сонма звезд витая,
Плывешь, как Дева Пресвятая:
Тебя отвергнул этот мир,
Где ветер с осенью справляют брачный пир
И где от дрожи их, от криков их истомных
В чащобах темных
Раскачиваются тела
Стволов, раздетых догола.

Блуждают в рощах своры алчных псов.
И по полям несется, точно зов,
Тяжелый запах, запах тленья.
Всё яростнее буря вожделенья
В природе исступленной. Быть беде!
На юге и на севере – везде
Бушует ветер, в страсти жаркой
Сплетаясь с осенью-дикаркой.
"Эй, берегись, луна!"
По-волчьи воют псы без сна.

Доконали меня эти дивные дни.
Вот в такую погодку
Я службу оставил в конторе,
И куренье мне стало в охотку;
В такую погодку
Полюбил я, блуждал сам не свой,
Хлеб домой приносить забывал
И острее бывал
Мой недуг стиховой.
Доконали меня эти дивные дни.

Мимо провозят айву из Стамбула, мимо везут гранаты.
Любимая нежно ко мне прильнула, глаза ее – словно агаты,
Глаза ее плутоваты,
А карманы мои пустоваты.
Заимодавцы ломятся в двери: денежки им подавай.
Вай, вай!
Дела мои плоховаты.

Я в этом городе самый приметный.
Безбожник, чье имя у всех на устах.
Живу, как на старой картине, поблекший.
День мой расставил силки за окном.
Богатый улов попадает в них:
Женщины, дети, хромцы-попрошайки,
Кошки и птичьи трескучие стайки,
Немного листвы и немного света.
Смотришь – и в памяти четкий оттиск.
А вот и нежданный гость примахал,
Яблоко ест, нахал.

Ты внезапно появлялась на стекле
И внезапно исчезала со стекла.
Уходила ты привычною тропой.
Ветки в изгородь смыкались за тобой.
Словно осени кроваво-красный плод,
Падал в руки, созревая, твой уход.
Оставался только запах твой туманный,
Только запах твой гнетущий и обманный;
Истомленный ожиданием дождя,
Я тревожно озирался в пустоте.
Вижу: дерево стоит – оно твое.
Вижу: проплывает пароход – он твой.
Всё твое в невозвратимый этот миг:
Небо, старый переулок, базилик.

Чуть услыхав, как – супруг и супруга –
Ящерицы окликают друг друга
(Странные звуки, как будто бы стрелы
В гнусном занятье своем наторелый
Пробует ногтем разбойник: остры ли),
Вспомнит твой друг о тебе. Опостыли,
Верно, ему все заботы – нет мочи.
Может быть, в дверь постучится он к ночи?

Я счастлива, когда любимый рядом.
Так, в упоенье праздничным обрядом,
Ликуя, пляшут жители деревни.
Но лишь уйдет – и нет судьбы плачевней:
Подкатывают слезы, в горле – ком.
Я похожу на опустелый дом,
Где ни души и только на заре
Резвится стая белок во дворе.

Хотя он и мал, полосатый змееныш,
Слону нелегко от укуса оправиться.
Креплюсь, что есть мочи, но как не застонешь
От горьких обид, нанесенных красавицей.

Ночь. Ливень хлещет так, что злые духи
Дрожат. Сидеть бы им в тепле и сухе.
Мать всё не спит, братишку моего
Баюкает. На шее у него
Большая – из клыков тигриных – снизка.
А тут еще, как слон промокший, близко
Любимый подошел, он у дверей.
Как быть, подруга, – подскажи скорей.

Гляжу на холм далекий
            я, стоя на порожке,
Жасминные бутоны –
            как зубы дикой кошки.
На клювы попугаев
            цветы бобов похожи.
Сплетает воедино
            их ветер непогожий,
И холм, где мой любимый,
            скрывается мгновенно.
Так утопает лодка
            в пучине белопенной.

Долго отец провалялся, всю ногу раздуло:
Мяса кусок от нее отхватила акула.
Только поправился – в море отправился снова.
Не возвращается он никогда без улова.
Мать добывает сейчас, как и все солевары,
Соль для обмена на рис и другие товары.
Дома одна я – пошли же скорее за другом.
Нет моей мочи бороться с любовным недугом.

Мимо гордой стаи лебединой
Рыбаки плывут: у них путина.
Выпадет удача им, быть может,
Кто-нибудь меч-рыбу заострожит.
Им удача, рыбе – неудача.
Думаю я горько, чуть не плача:
Скоро ли мой друг отколобродит?
На вражду его любовь походит.

Смягчилось солнце, гневное весь день,
И пала на жасмин расцветший тень.
Но я в тоске, вечерняя пора
Лишь мне одной не принесла добра.
О, как мне море ночи пересечь?
Я выбилась из сил, и в лодке – течь.