БОРИС НАРЦИССОВ
1906, с. Наскафтым Кузнецкого уезда Саратовской губ. – 1982, Вашингтон
Молодость провел в Эстонии, в Тарту входил в тамошний “Цех поэтов”, иначе прозванный “четыре Бориса” – одним из Борисов был Нарциссов. Первый сборник выпустил лишь в 1958 году, уже пожив в Германии и в Австралии, уже переселившись в США и там обретя неповторимый облик поэта-“эдгарианца”: Эдгара По то превращал в персонажа своих стихотворений, то изредка переводил. Переводил Нарциссов и эстонские гекзаметры Алексиса Раннита (Долгошева), друга множества эмигрантских русских поэтов, от Северянина до Горбаневской. Для Нарциссова Эстония была не экзотической страной – это была его родина, и с этой родины он был изгнан. Тем ценнее было обнаружить в единственной посмертной книге поэта (“Письмо самому себе”, Н.-Й, 1983) переводы из Мари Девернья, франко-канадской поэтессы эстонского происхождения, притом перевел Нарциссов образцы и эстонского, и французского ее творчества. Перед нами редчайший образец культурного взаимодействия нескольких изгнаннических литератур: Мари Девернья (собственно Меери Юргенсон) много и удачно переводила с русского языка. Жаль, что переводческое наследие Нарциссова оказалось столь небольшим.
ЭДГАР АЛЛАН ПО
(1809–1849)
УЛАЛУМ
Сжала осень костлявой рукою
На деревьях сухие листы,
Пожелтевшие смяла листы,
Был октябрь. Гробовой пеленою
Лег ненастный покров темноты.
Ночь нависла, как каменный свод,
В мой угарный, беспамятный год.
Это было в озерных туманах,
Средь болотистой местности Вир,
Где под сенью дерев-великанов
Бродят призраки в пустоши Вир.
Там, среди кипарисов-титанов,
Я скитался с Психеей – сестрой,
Я бродил со своею душой.
В эти дни мое сердце вулканом,
Огнедышащей лавы рекой,
Опьяняясь забвенья дурманом,
Клокотало в груди у меня,
Как клокочут потоки огня,
Погружаясь во льды океана –
Там, где льются по склонам вулкана
В царстве полюса струи огня.
Говорили мы скупо и мало:
Наша память как в дымке была.
Затуманена память была.
Наша память предательски лгала:
Октября не заметили мы,
Мы ночной не заметили тьмы,
Мы забыли про озеро Обер
(Хоть и был нам знаком этот мир),
Мы не видели озера Обер
И пристанища призраков – Вир.
И когда уже ночь побледнела,
И на звездных часах был рассвет,
И по звездам был близок рассвет,
Перед нами, туманный и белый,
Заструился таинственный свет.
И взошел полумесяц двурогий
Между звезд на ночной небосклон,
Полумесяц Астарты двурогий,
Бриллиантами звезд окружен.
И сказал я: “Теплее Дианы
Между звезд этот символ любви,
Лучезарной богини любви, –
То Астарта из дальних туманов
Увидала томленья мои
И явилась лучистым виденьем
Чрез созвездие злобного Льва
Мне поведать надежды слова,
Показать мне дорогу к забвенью, –
И, пройдя через логово Льва,
Говорит лучезарным свеченьем
Мне любви и надежды слова”.
Но, поднявши свой палец, Психея
“О, не верь ей, – сказала, – не верь!
О, спеши! О, бежим же скорее!
Мы должны!.. О, не медли теперь!”
И в испуге бессильные крылья
У нее опустились к земле,
Трепетали в напрасном усилье
И по праху влачились во мгле.
Я ответил душе: “О, напрасно
Ты внушаешь себе этот страх:
Посмотри, как в кристальных лучах
Нам надежды пророческой ясно
Засияла звезда в облаках.
Нас ведет Красота в небесах.
Можно смело поверить сиянью –
Вслед за ним мы направим наш путь:
Можно смело поверить сиянью –
Нас не может оно обмануть!”
Так души своей страх я развеял,
Обманул свой пророческий страх,
Так сестры успокоил я страх.
Я старался ободрить Психею
Поцелуем на бледных устах.
Так прошли до конца мы аллею,
И могила закрыла нам путь,
К склепу с надписью вывел нас путь.
И сказал я сестре: “Не умею
Сам во тьму этих слов заглянуть…”
И, как эхо схороненных дум,
Точно эха могильного шум,
Был ответ: “Улалум, Улалум –
Здесь могила твоей Улалум…”
И от ужаса сердце упало:
Сердце сжалось, как эти листы.
Точно осень сухие листы,
Боль внезапная сердце мне сжала.
И вскричал я: “Напрасен обман,
Опьяненья напрасен дурман:
Я припомнил осенний туман…
Я припомнил, как нес ее тело
Год назад, в эту ночь, – ровно год,
И ее неподвижное тело
Опустил под заброшенный свод.
О, я знаю теперь: мы в туманах…
О, я понял теперь: это Вир!
Это демон завлек нас в туманы,
В обитаемый мертвыми Вир”.
МАРИ ДЕВЕРНЬЯ
(1912–2013)
ДЕВУШКА С ПТИЦАМИ
Миндаль чуть раскосых глаз
И смоль под платком волос,
И на платье – птиц летящих экстаз
На фоне цветных полос.
Бежит по песку, и следы ее тают
На прибрежье у водных сверканий.
И, от бега и ветра взлетая,
Обезумели птицы на ткани.
На скалу, запыхавшись, взбежала
И бросилась вниз в набегающий блеск,
И птицы на платье ее не сдержали:
Был крыльев последний отчаянный всплеск.
Так в пене исчезла. А птицы
На платье в зеленой волне
Пытались еще выплывать, шевелиться,
Как будто медузы на дне.
АЛЕКСИС РАННИТ
(1914–1985)
ПОЛИГИМНИЯ
Медленным шагом вступаю я в храм твой, высокая муза,
Темен, упрям, – неофит, – скромен, как странник аскет,
Встал пред тобою, смущенный, и крылья мои потемнели.
Слушаю, как ты во мне ритмом пространство зажгла.
Дории звуки немые! Раздел и суровый, и гордый,
В трезво-могучих чертах он простотою пьянит,
Контуром хладным рисунка. Фронтоны, рельефы и фризы
Вместе с рядами колонн – истина их в чистоте.
Тихо я снова вступаю под сени их ясности строгой,
Робко встаю пред тобой, Дева, Творящая Гимн, –
Муза, моя чаровница! Свое заклинанье, как пламя,
Произнеси и заставь стих неумелый запеть.
ОТРЕШЕНИЕ
Тихо, в безветрии ночью листва опадает на травы.
Точно касается дождь чутко уснувшей земли.
Первый призыв тишины. И последняя жалоба ветра.
Лист, говоришь ты с листом? Или с собою, душа?
Падают листья. И вижу, как месяц на хрупкой рябине,
Точно в рубашке дитя тощее, в ветках сидит.
Смотрит оттуда, как мертвый. Из дали глаза остеклянил.
Губы скривил и молчит. Машет мне белой рукой.
В замкнутом круге брожу я. В блужданье безвыходность давит.
Ночь – безысходный тупик. Только остались одни
Листьев, как птиц, переклички. И песнь обреченной цикады.
Путь отрешения, рок. Зов совершенного – смерть.