* * *

Постойте, поплачем над жилищем заброшенным
В сыпучих кривых песках Дахула и Хаумала!

Стоянка любимой меж Микратом и Тудихом -
Не стерлись ее следы, их буря не замела.

Газелий помет, как зерна перца, рассыпан тут,
На месте пустынном, где кострища видна зола.

Я помню, когда они верблюдов навьючили
Под утро - еще над нами не рассеялась мгла -

Я был у загона под кустами колючими,
Слеза колоквинтом горьким медленно потекла.

Увидев печаль мою, друзья остановятся
И скажут: "Будь стоек! От любви не сгори дотла!"

Хоть слезы горючие несут облегчение,
Да плакать не время, коль дорога нам пролегла.

В разлуке с любимыми и прежде ты мучался -
Припомни красавиц на стоянке у Масала.

С постели встают - восточным ветром повеяло,
На запахи пряные за медом летит пчела.

Любовь заставляет слезы литься из глаз моих -
Уж перевязь вся намокла, сделалась тяжела.

Немало с девицами ты славными тешился -
Но в Дарат аль-Джульджуль встреча слаще других была!

В тот день я забил для них верблюдицу быструю -
Тогда-то с подругами Упайза седло несла.

Друг другу потом куски бросали весь день они,
А жир - бахрома на мясе, словно как шелк бела.

В тот вечер к Упайзе в паланкин я залез тайком.
Сердитой прикинувшись, она меня прочь гнала.

Сказала: "Ведь мой верблюд двоих нас не вынесет,
Сойди же, покуда я на помощь не позвала!

Вот набок седло склонилось. Что же ты делаешь?
Погубишь верблюда! Поскорее сойди с седла!"

Сказал я: "Пусти поводья, сам он вперед пойдет, -
Ты лучше бы вволю мне полакомиться дала!"

Ночами нередко я к беременной хаживал
И к той, что с грудным ребенком рядом в шатре спала.

Заплачет он - повернется грудью она к нему,
А ниже - моя она, где наши сплелись тела.

А раз на холме песчаном ты мне противилась,
Клялась ты упорно и притворно меня кляла.

Ах, Фатима, хоть на миг оставь, не дразни меня!
Решила уйти - так на прощанье побудь мила!

Что хочешь, приказывай, всё тут же я сделаю,
Поверь, что любовь меня до гибели довела!

Но если тебе и правда нрав неприятен мой -
Скорей расплети ту ткань, что наша любовь сплела.

Зачем же ты плачешь? Хочешь ранить меня больней?
Ведь сердце мое пробьет слеза твоя, как стрела.

Не раз наслаждался я забавами долгими -
В шатер пробирался к той, что как яичко цела.

Обманывал родичей, шатер охраняющих,
Чтоб тайно убить меня, желавших мне только зла.

На небе Плеяды засверкали, как перевязь,
Камнями расшитая, как яркие два крыла, -

Тогда я в шатер вошел, застигнув ее врасплох, -
Она уж хотела спать, одежды свои сняла.

Сказала: "Клянусь Аллахом, нет мне спасения!"
Но страсти моей она противиться не могла,

И вышла она со мной в одежде узорчатой,
Следы заметала наши платья ее пола.

Нашли позади шатров местечко укромное,
Где впадина меж холмов уютная залегла.

Схватил за виски ее, прильнула она ко мне,
Тонка ее талия, а ляжка ее кругла,

Живот не отвис у ней и груди упругие,
А кожа - как зеркало: чиста она и светла.

Точь-в-точь несверленая жемчужина белая,
Слегка желтоватая, что в море на дне росла.

Она поглядела антилопой испуганной,
Которая от ловца теленка не сберегла,

И шею поворотила стройную, нежную,
На ней ожерелье - словно радуга расцвела.

А волосы черные спадают ей на спину,
Как с пальмы свисает гроздь, от фиников тяжела.

И в локонах угольных тесьма потерялася,
Которой она густые пряди подобрала.

Вся гибкая - словно ветка, ноги у ней нежны,
Как стебли папируса под пальмой в тени ствола.

Как мускус толченый, пахнет утром постель ее,
Встает она сонная, ночного полна тепла,

А пальцы ее нежны, как забские червячки,
Иль мягкая зубочистка, тонкая, как игла.

Во мраке лицо ее - светильник отшельника,
Который вдали от всех монашьи творит дела.

Заставит сойти с ума мужчину разумного
И кажется взрослой, хоть годами еще мала.

Другие в разлуке от любви утешаются,
Но только моя душа утешиться не смогла.

И сколько я спорил с теми, кто укорял меня
За то, что люблю тебя. Смешна мне врагов хула!

Как часто ночная тьма волной заливала нас,
Тревоги бессчетные с собою она несла.

Хребет она вытянет - не видно конца ее,
Да лучше ли та заря, что прочь ее прогнала?

А звезды той ночи неподвижны - как будто их
Льняными веревками удерживает скала.

Тяжелая, как бурдюк, мне спину сгибающий,
Забота упорная повсюду за мной брела.

И сколько долин, подобных брюху ослиному,
Где волк завывает, будто всё проиграл дотла,

Не раз я прошел один и с волком беседовал,
Ему говорил: "Нужда обоих нас доняла,

Запасов не держим, коль добудем - протратимся,
А бедность таких, как мы, давно уже в плен взяла".

Когда еще птицы спали, я выезжал верхом
На быстром: его добыча вдаль за собой влекла.

Послушлив он и силен, и роста огромного,
Как будто потоком сверху сброшенная скала.

Как дождь по камням, скользит по гладкой спине седло,
А храп его яростный - кипенье и шум котла.

По рыхлой дороге он несется без устали,
Спокойно, и не спешит закусывать удила,

Когда под копытами коней обессиленных
На твердой дороге пыль столбы свои подняла.

Сорвется с хребта его наездник неопытный,
А сильный удержится, взметнется его пола.

Он скор, как храпелка у мальчишки проворного,
Когда ее нитка закрутила и завила.

Газельи бока его, а голени - страуса,
Бег волка и скок лисы, что заячий след взяла.

Просвет между ног хвостом до самой земли закрыт,
Крепки его ребра и повадка его смела.

Как будто ему на спину камень приладили
Тереть благовония - и кожа спины цела.

А дичь обагрила кровью грудь его гладкую -
Как будто бы соком хенны седину полила.

Как девы Давара, стадо коз поманило нас,
И каждая, как подолом, землю вокруг мела.

Бегут они, словно бы на нитку нанизаны.
И ноги черны у них, а спинка белым-бела,

Как бусы из оникса на шее у мальчика,
Которого с двух сторон в опеку родня взяла.

Мы в гущу их врезались, догнали вожатого,
А стадо еще гуртом бежит за спиной козла.

И разом погнал мой конь козла вместе с козочкой
И тут же настиг - еще сухою спина была!

А после охоты люди мясо пожарили,
Сварили кусками и расселись вокруг котла.

Вернулись мы вечером, и я любовался им:
Хорош он оседланный, хорош он и без седла.

Весь день и всю ночь он может мчаться без отдыха,
И рысь его резвая быстрейшею прослыла.

Мой друг, ты заметил ли сверкание молнии
В густых облаках, как взмахи рук иль полет крыла?

Иль это вдруг вспыхнувший светильник отшельника, -
То масло его рука заботливо подлила.

Смотрел я на тучу меж Узайбом и Дариджем -
И как далеко мне вся округа видна была!

Вот справа - над Катаном повисли ее края,
А слева - над ас-Саттаром, около Язбула,

А поутру над Кутайфой ливень лила она,
И корни подмыл он у деревьев канахбала.

Прошла над горой Кананом с громом и брызгами
И всех белоногих коз по склонам разогнала.

А в Тайме - из камня лишь строенья оставила,
Ни пальмы, ни хижины она не уберегла.

Вершина Сабира словно шейх возвышается
В горах - и она ему полосчатый плащ дала.

А вот и Муджаймир, весь в потоках и мусоре -
Как веретено, которым нити она спряла.

Как йеменский воин, из похода вернувшийся,
На плоском седле холма поклажу она сняла.

А поутру птичка там поет-разливается,
Как будто она вино наперченное пила.

И вечером из воды торчат, словно дикий лук,
Те звери, которых буря ливнем сюда снесла.

ПЕСНЬ ПУСТЫНИ

В дорогу пора поднять верблюдов, сородичи!
Я больше теперь не ваш, примкнул я к семье другой!

Готово уж всё к отъезду: седла подвязаны,
Верблюды навьючены, и путь освещен луной.

Я жизнью твоей клянусь: найдется убежище
Тому, кто уходит в путь один в темноте ночной -

Не тесно ведь на земле тому благородному,
Кто, слушаясь разума, от злости бежит людской.

С другими я породнился: с волком стремительным,
С пятнистым гепардом и с хозяйкой жилья хромой.

Не бросят они меня, злодейства простят мои,
И тайны они хранят, не выдадут ни одной!

Горды они храбростью, но я-то храбрее их,
Когда ненавистный враг идет против нас войной.

А если добычу делим, я не бегу вперед -
Лишь самые алчные к добыче летят стрелой.

И всё потому, что я других превзойти хочу -
Теперь уж никто не сможет стать наравне со мной!

Заменят мне тех, кто платит злом за мое добро
И в близости с кем не видно радости никакой,

Три друга надежных, верных: сердце горячее,
Да белый отточенный, да желтый с гладкой спиной,

Увешанный ремешками для украшения,
Звенящий, с длинною шеей, с тетивою тугой.

Когда соскользнет с нее стрела - завопит она:
Детеныша потерявши, мать поднимает вой.

Не тот я дурак, чьи верблюжата голодные,
Хоть стадо пасется и ночами, и в сильный зной,

И вымя у матерей еще не подвязано -
Да нет молока у них, коль с ними пастух дурной!

И я не бессильный трус, кто шагу не ступит сам
И кто по любым делам советуется с женой.

Не страус пугливый я, к земле припадающий,
Чье прыгает сердце, словно жаворонок степной.

И я не любезник-домосед напомаженный,
Который с утра до ночи красит глаза сурьмой.

И я не лентяй никчемный: если пугнешь его,
Он прочь, безоружный, скачет, мечется, как слепой.

И мрака я не боюсь, когда мой верблюд в ночи
Опасливо дрогнет и опасной бежит тропой.

Копыта его дробят кремни затверделые,
Осколки, взлетая, сыплют искры над головой.

Я мысли о пище отгоняю безжалостно:
Подолгу терпеть привык мой тощий живот пустой.

Я глину готов глотать, чтоб только спесивый муж
Не вздумал бы щедростью кичиться передо мной.

А если бы от позора я не хотел бежать,
Я первым тогда для всех устроил бы пир горой!

Но гордой душе моей позора не вынести -
От дела постыдного я взор отвращаю свой!

Как нити кишки мои скрутились от голода,
Как будто прядильщик нить искусною вьет рукой.

Я рыщу при скудной пище, словно поджарый волк
Бежит, обгоняя ветер, вдаль по степи скупой.

Голодный, ища добычи, носится он с утра,
И слышен в хвостах ущелий громкий протяжный вой.

Ему откликаются такие же тощие,
И каждый спешит к нему и мордой трясет седой,

А тело у каждого, как месяц, изогнуто,
Оскалены рты у них, сбегающихся толпой.

Снуют они, словно стрелы в пальцах у молодца,
Когда он, разделав тушу, весь поглощен игрой.

Шумят они, словно пчелы возле расщелины,
Когда собиратель меда вдруг растревожит рой.

Как трещины старых бревен рты обозначились,
И мрачно глаза у них на морде блестят худой.

Завыл он - и все завыли, следуя старшему,
Как будто идут к могиле плакальщицы гурьбой.

Затих он - и все затихли: он утешает их
И сам утешается, бедняк, от кручины злой.

Скулит он - и все скулят, молчит - и они молчат:
Нет пользы от жалобы - смирись со своей судьбой!

Уходит вожак - за ним поспешно они идут,
Ведь каждый из них достойно битву ведет с бедой.

А птицам ката мои опивки досталися,
Когда наперегонки неслись мы на водопой.

Скрипели от жажды громко внутренности у них,
И крылья усталые слабели в пути порой.

Легко обгоняя их, напился спокойно я,
Они же, едва дыша, поспеть не могли за мной.

Припали к воде потом и пили они взахлеб,
Зобы окуная внутрь, галдели наперебой,

Как будто со всех кочевий люди сюда сошлись,
Пригнали стада и стали лагерем над водой;

Потом полетели прочь, шумя, словно путники,
Которые рано утром стан покидают свой.

Я голую землю подстилаю для отдыха,
Стараясь приникнуть к ней иссохшей своей спиной.

Под голову руку я кладу исхудалую -
Как будто игрок расставил кости перед игрой.

И если, Умм Касталь, недовольна ты Шанфарой,
То сколько веселых дней он раньше провел с тобой!

А мясо его злодейства делят по жребию
И спорят, кому владеть удалою головой.

Он спит - а они следят сквозь щели прикрытых век,
Вот-вот они ринутся, придавят его бедой.

И как лихорадка не отлипнет возвратная -
Заботы тяжелые всё вяжутся вслед за мной.

Я прочь отгоняю их - они возвращаются,
И сверху, и снизу подбираются чередой.

Ты видишь, что я на солнце жарюсь, как дочь песка,
От зноя не защищен, раздетый хожу, босой -

Но тело свое укрыл одеждой терпения,
А вместо сандалий мне послужит рассудок мой.

Порою нужду терплю, порою в достатке я -
Дается достаток в руки тем, кто силен душой!

Не шествую гордо я, богатством нагруженный,
Открыто не жалуюсь, когда отягчен нуждой.

Не дам своим глупостям победы над разумом,
Не стану болтать пустое вслед за людской молвой.

И сколько ночей таких злосчастных, когда ездок
Согреться пытается и лук поджигает свой, -

Я шел сквозь пустыню, а со мною попутчики -
И стужа, и дрожь, и страх, и ливень, и мрак ночной.

Я вдовами делал жен, и я сиротил детей,
Но сам оставался цел, укрытый ночною мглой.

А утром в Гумайсе обо мне разговор вели -
С соседних кочевий все сбежались туда толпой.

И вот говорят: "Собаки ночью залаяли;
Решили мы: рыщет волк иль рыщет шакал степной,

Но сразу они замолкли - мы и подумали:
Там птицу спугнули, верно, нету беды иной!

Кому же под силу это дело ужасное?!
Не люди, а джинны учинили ночной разбой!"

И сколько бывало дней: от зноя дрожит простор,
Бока обжигают зме в жаркой пыли сухой, -

А я подставляю прямо солнцу свое лицо,
Прикрытое кое-как тряпицей совсем худой

И длинными спутанными - ветер подул на них
И поднял густые пряди дыбом над головой.

Немыты уж год они и вшей не искали в них,
И слиплись они от грязи войлочною корой.

А сколько пустынь огромных, гладких, как новый щит, -
Покров их разостланный не тронут ничьей ногой -

Прошел я без страха целиком из конца в конец:
Взбираясь на скалы и дорогой идя прямой.

И черные козы долго бродят вокруг меня -
Монахини в длинных платьях там, на тропе крутой, -

А ночью затихнут, по соседству пристроятся,
Как будто я их вожак, вернувшийся к ним домой.