ДАВИД САМОЙЛОВ
1920, Москва – 1990, Пярну, Эстония
В 1963 году “Издательство иностранной литературы” затеяло серию: “Мастера поэтического перевода”. Предполагалось, что в “мастера” будут зачислять только крупных поэтов XX века, не переводчиков “как таковых” (т. е. не Левика, не Гинзбурга и т. д.). А также предполагалось, что каждый “мастер” будет издан только один раз, и под одним переплетом будет один, и только один “мастер”. Нечего и говорить, что к тридцатому выпуску все каноны полетели в трубу, кроме одного – никому не позволили в этой серии выпустить вторую книгу. Поэтому кто раньше всех в серии издался – в худшее положение и попал. Давид Самойлов, чья книга “Поэты-современники” вышла как № 1, попал в положение наихудшее: все, что он сделал в поэтическом переводе истинно ценного – ну, или почти все, – было сделано позже: и “Зона” Аполлинера, и Рембо, и Брехт. Поэтому полноценного собрания поэтических переводов нет и не предвидится. А ведь относился Самойлов к переводу весьма серьезно, даже в “свою” подборку в “Тарусских страницах” (Калуга, 1961) включил стихотворение Ийеша. Самойлов переводил много и умело, настолько мастеровито, что нередко из его переводов лезут наружу ошибки, сделанные подстрочникистом. Его дважды изданная “Книга о русской рифме” более чем спорна – очень уж ограничен круг авторов, исследованных Самойловым. Для будущих поколений, думается, наибольший интерес будет представлять именно Самойлов-переводчик: если забыть упомянутые выше ошибки в понимании текста (скорее – ошибки подстрочникистов), переделывать работу за Самойлова, состязаться с ним никогда не хочется.
АРТЮР РЕМБО
(1854-1891)
БАЛ ВИСЕЛЬНИКОВ
На глаголях черных, чинны,
Пляшут, головы закинув,
Паладины чертовщины
И скелеты Саладинов.
Почтенный Вельзевул, владыка черных кукол,
За петли дергает кривляющийся бал.
Он всех по черепам пантуфлями отстукал,
Чтобы плясали под рождественский хорал.
И стебли хрупких рук сплетают манекены,
Костями грудь о грудь гремят и, ошалев,
Уродливой любви изображают сцены –
Те, кто когда-то знал объятья милых дев.
Гоп! Плясунам легко, им требухи не жалко!
Подмостков хватит всем – куда б ни сиганул.
Ура! И не поймешь, здесь пляска или свалка!
Остервенев, смычки терзает Вельзевул!
Подошвам сносу нет и не собьются пятки!
От кожаных одеж остались пустяки;
Но неудобства нет, всё прочее в порядке.
Им снег на черепа наляпал колпаки.
На треснувшей башке сидит султаном ворон,
Отставшей плоти клок когда-то был губой.
Сдается: молодцы в уборе чернопером
В картонных латах бой ведут между собой.
Ура! Ветра свистят над этим черным плясом,
И виселица как стальной орган ревет,
В лиловых чащах волк им вторит диким басом.
И адской краснотой кровавится заход.
А ну-ка, раскачай покойников шалавых,
Что четки позвонков ласкают втихаря
Тугими пальцами с изломами в суставах.
Здесь все свои, и все не из монастыря.
Ах! Вдруг осатанев от этой пляски смерти,
Большой скелет взвился, как лошадь, на дыбы,
Но, жесткую петлю не оторвав от жерди,
В багровых небесах повис поверх толпы.
И, хлопая себя по клацающим бедрам,
Вновь возвращается крикливый зубоскал,
Как шут в свой балаган, к осклабившимся мордам
Под музыку костей на этот страшный бал.
На глаголях черных, чинны,
Пляшут, головы закинув,
Паладины чертовщины
И скелеты Саладинов.
БЕРТОЛЬТ БРЕХТ
(1898–1956)
БАЛЛАДА О ХАННЕ КАШ
1
С глазами черней, чем омут речной,
В юбчонке с десятком заплаток,
Без ремесла, без гроша за душой,
Но с массой волос, что черной волной
Спускались до черных пяток,
Явилась, дитя мое, Ханна Каш,
Что накалывала фраеров,
Пришла с ветрами и ушла, как мираж.
В саванну по воле ветров.
2
У нее ни туфель, ни пары белья,
Она даже молитвы не знала,
И серою кошкой, не имевшей жилья,
Занесло ее в город, в гущу гнилья,
Словно между дровами зажало.
Она мыла посуду за малый баш,
Но не мылась сама добела,
И все же, дитя мое, Ханна Каш
Почище других была.
3
Как-то ночью пришла в матросский кабак
С глазами черней, чем омут,
И был там Дж. Кент среди прочих гуляк,
И с нею Джек Нож покинул кабак,
Потому что чем-то был тронут.
И когда Дж. Кент, беспутный апаш,
Чесался и щурил глаз,
Тогда, дитя мое, Ханна Каш
Под взглядом его тряслась.
4
Они стали близки там, где рыба и дичь,
Там сошлись колеи их путей.
У них не было койки и дома, где жить.
И они не знали, где пищи добыть
И как называть детей.
Но пусть ветер и снег впадают в раж,
Пусть саванну зальет потоп,
Все равно, дитя мое, Ханна Каш
Будет мужа любить по гроб.
5
Шериф говорит: он подонок и мразь,
Молочница: кончит он худо.
Но она говорит: уж раз я взялась,
То пусть он будет подонок и мразь,
Он муж мой. И я с ним буду.
И нету ей дела до драк и краж,
И простит она брехуна.
Ей важно, дитя мое, Ханна Каш,
Любит ли мужа она.
6
Там, где люлька стояла – ни крыши, ни стен,
Их трепала беда постоянно,
Но за годом год они шли вместе с тем
Из города в лес, где ветер свистел,
За ветром дальше – в саванну.
И так, как идешь, покуда не сдашь,
Сквозь ветер, туман и дым,
Так шла, дитя мое, Ханна Каш
Вместе с мужем своим.
7
Хотя бы один воскресный денек,
Хоть пару приличной одежки,
Хотя бы один вишневый пирог,
Хотя бы пшеничной лепешки кусок
И вальс на губной гармошке!
Но каждый день все тот же пейзаж,
И солнца нет из-за туч.
Но все же, дитя мое, Ханна Каш
Сияет порой как луч.
8
Он рыбу крал, а она – соль,
Крала, ничуть не унизясь.
И когда она варила фасоль,
У него на коленях ребенок босой
Вслух читал катехизис.
Полсотни лет – его верный страж,
Одна с ним душа и плоть.
Такова, дитя мое, Ханна Каш,
И да воздаст ей Господь.
ЦИПРИАН НОРВИД
(1821-1883)
ВЕЛИЧИЕ
1
Как различать великих? – Помогу
На самом деле
Их различать, не в прошлом, не в гробу,
А в жизни, в деле.
2
Тот человек воистину велик,
Кто по обету
Умеет миром – без щитов и пик –
Стяжать победу!
3
Став ниже, он унизит хвастовство.
Оно галопом
Летит и, чтоб отречься от него,
Зовет холопом.
4
А зависть лжет, выходит из себя,
Когда в награду
Он славу и бесславье на себя
Берет, как правду.
5
Не похваляйся, что великих знал, –
Ты знал подобье;
Великих различает тот, кто мал,
Но лишь во гробе.
6
Так и медведь – сперва зароет труп,
Отроет позже.
..............................................................
Но это ведь в Сибири... впрочем, друг,
В Европе тоже.
СЛАВЯНИН
Теофилю Ленартовичу
Как славянин, когда не знает, где учиться,
Мечтает средь полей, как жить на свой манер, –
А где-то вдалеке купец в вагоне мчится,
И телеграф стучит, и реет монгольфьер;
Как славянин, что все уже прошел дороги,
Ждет самовитости, без знанья, от души –
Вот так печальна жизнь!.. Товарищи, пророки,
Крестьяне, шляхтичи, евреи, торгаши!
Так камень на меже лежит, забыв про сроки,
А прежде штурмовал лихие рубежи;
С ним рядом коровяк и рыжая полевка,
А он лежит в полях огромно и неловко
(Сам разумеешь смысл моих иносказаний) –
То ль камень межевой, то ль череп великаний?
ЯРОСЛАВ ИВАШКЕВИЧ
(1894-1980)
* * *
На погосте в Сандомире
Сорняков и трав владенье,
Там и ландыш и калина –
Бесполезное цветенье.
А в соборе в Сандомире
Все страданья человечьи,
Там и черти, и святые,
Вечер, утро, утро, вечер.
А вдоль улиц за домами
Даль и реку видит око.
Боже, Боже, как прекрасно,
Как просторно, как далёко.
КОНСТАНТЫ ИЛЬДЕФОНС ГАЛЧИНСКИЙ
(1905-1953)
ПРОЩАНЬЕ С ФОНАРЯМИ
Вы, терпеливо и бессрочно
горящие среди притихших
проулков городскою ночью,
иллюминация для нищих;
вы, на кого в ночи буранной
пропойца среди вихрей снега
глядит, бурча с улыбкой пьяной:
– А может, я попал на небо! –
ПРОЩАЙТЕ, ФОНАРИ МОИ.
И где бы вы ночной порою
ни лили свет однообразно,
в Париже ли, где под луною
влюбился я – и понапрасну,
иль в Лондоне, где свет печалит,
где мгла как сон, истерик – ветер,
где "фонари тоскою жалят",
как Т.С. Элиот отметил, –
ПРОЩАЙТЕ, ФОНАРИ МОИ.
Вы, неустанные хористы,
вы, распевающие лампы,
вы, под которыми я трижды
перечитал поэму Данте,
вы, равнодушные подвески,
и вечные, под стать сонетам,
и снисходящие по-женски
к столицам, людям и поэтам, –
ПРОЩАЙТЕ, ФОНАРИ МОИ.
ДЬЮЛА ИЙЕШ
(1902-1983)
ГОСТИ
Пишу. Вдруг запах рыбы от запруд
Вошел. И сразу – в сердце, в ноздри, в поры!
– Меня послали, – говорит, – озера.
– Ну как дела?
– Живу, как все живут.
Работа ждет на письменном столе.
Но не могу! Стучится гость незваный:
Грибами пахнет. Это сквозь окно
Вступает лес, растущий за поляной.
Потом вбегает тополь. Чуть живой,
Косноязычный, до смерти влюбленный.
Ликует поле. Это по меже
Везут навоз в телеге пароконной.
Потом – труба. Над нею дым лозой.
Мыча, идет соседская корова.
Потом – все кучевые облака
И все былинки луга заливного.
И так они по-братски говорят,
Что жить легко, и нужно, и несложно,
Что невозможно не поверить им.
И тут – слеза. Сдержаться невозможно.
ВИТЕЗСЛАВ НЕЗВАЛ
(1900-1958)
КОГДА СОСТАРИШЬСЯ
Когда состаришься и станешь слышать хуже,
Когда одну лишь тень руками будешь прясть,
Когда озябнешь ты от неприметной стужи,
Когда твой блудный сын утратит пыл и страсть,
Когда под гнетом туч твои согнутся плечи,
Когда и я прощусь с раскрашенным жезлом,
Тогда, как инвалид, вернусь я издалече
К тебе, в наш старый дом, и сядем за столом.
Тогда, клонясь к земле свинцовой головою,
Услышим звон ручья, откуда – не постичь!
Тогда – когда-нибудь – расстанусь с немотою,
Забуду, может быть, свой стыд, свой стыд, свой бич.
И прошепчу слова, какие шепчут внуки, –
Я не дал их тебе по собственной вине.
Как скроешь ты тоску, куда упрячешь муки,
Куда упрячешь стыд, который страшен мне!
Что ж, разве не тебя искал я жадным взглядом,
Когда любил других – надеясь, что найду!
Я звал тебя, отца – а ты сидела рядом,
Когда метался я в горячечном бреду.
Губительней слова, губительней, чем чувства,
И звуки их страшны, как эхо в тишине;
И я закован в них, как будто в панцирь узкий,
А реки вен моих безумствуют во мне.
Когда состаришься и станешь слышать хуже,
Когда одну лишь тень руками будешь прясть,
Когда озябнешь ты от неприметной стужи –
В твоей крови моя заледенеет страсть.