Дополнительные материалы:

Личный сайт

*   *   *

И тишь, и холод. Ты, луна ущербная,
Со мной побудь и освяти печаль мою.
Она, как снег на ветке, успокоилась,
Как с ветки снег, она же и осыплется.
Три радости со мною, неотъемлемы:
Труд, одиночество, молчанье. Злой тоски моей
Не стало больше. О луна ущербная,
Во тьму несу я грозди обновления,
Склонюсь над мертвым полем я с молитвою,
И будут тихо звезды падать на поле.

ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ

Тепло и чад свечей. С высоких хор
В тоске и скорби льется песнопенье.
Здесь – палачей и сторожей скопленье,
Синедрион, и кесарь, и претор.

Здесь – нашей доли роковой узор.
Для нас петух пропел предупрежденье,
Для нас и слуг архиерейских бденье,
И у ограды тлеющий костер.

И мглистый ряд евангельских историй
Струится цепью тонких аллегорий
О подлости и грязи наших дней.

И за дверьми, на паперти, в притворе –
Колокола и голоса детей,
И звезды ясные в ночном просторе.

*   *   *

Усталый день склонился и притих.
Из глубины лазурного покоя
Выходит солнце, тихое такое,
На раздорожье вечеров глухих.

Оно немного отдохнет у них –
И, пламенея поздней красотою,
На горизонт уводит за собою
Причуды грез кроваво-золотых.

И дня уж нет. Но лучезарно-нежный
На небеса и на простор надснежный
Свет пролился и не пускает тьмы.

И только месяц с тихою печалью
Узоры пишет синею эмалью
На белых ризах царственной зимы.

*   *   *

Как серый день, умрут желанья. Силы
Не станет больше. Я шепну «прости».
А ты ступай в поля и быстрокрылой
Над колосками ласточкой лети.

Овраг минуя, озеро заметишь,
Прозрачной влаги зачерпни крылом.
Не жди, не плачь – меня уже не встретишь,
Но в снах и в солнце – память о былом.

Земля ковром раскрылась под тобою,
Моею песней родники звенят.
Дорогою простлался голубою
Обильных дней необозримый ряд.

Лети ж, лети! На солнце золотятся
Воскресшие виденья прежних лет.
И лишь домой не надо возвращаться:
Теперь я всюду, где любовь и свет.

*   *   *

Плещут у влажного берега чистые, ясные воды,
Словно пурпурного моря Гомером воспетое лоно.
Наш Одиссей повествует, дивные вспомнив походы,
О неподвижных полярных снегах и дубравах Цейлона.

Чудится знойной и пьяной тропической ночи дыханье,
Голос горячих зверей и цветы на тропинках звериных.
Дальнего шум океана слышится в тихом журчаньи
Речки, разлившейся мирно в зеленых, веселых долинах.

Может, живут и теперь лотофаги семьею счастливой?
Страшные где-то, быть может, еще существуют циклопы?
Может быть, звезды, во тьме отраженные гладью залива –
Зевсовы очи, глядящие в очи Европы?

*   *   *

Мужик, косивший у опушки жито,
О желтый череп зазубрил косу.
Чей это труп валялся незарытый,
Кто и за что сражался здесь в лесу –
Ему и дела нет.
                              На месте боя
Добротная, густая вышла рожь.
А кто-то жертвовал на перегной собою? –
Так что ж!..

И, наклонясь на вещью дорогою,
Он осмотрел серебряный металл
И, люто череп отшвырнув ногою:
«Ишь, раскидало вас!» – пробормотал.

*   *   *

Она спустилась к морю. Кто она –
Ей и самой отныне безразлично...
...Ведь в нас во всех – мелодия одна,
В извечной смене, праздной и обычной.

Ленивый взмах – и ей под ноги лег
Прозрачным венчиком халатик яркий,
И на стебле высоком стройных ног
Цветет цветок – тяжелый, полный, жаркий –
Спокойный торс, нетронуто-нагой!

Спадает вал... Но вот спешит другой...
И снова всплеск... И затихает снова:
Она, чуть тронув розовой ногой,
Смиряет кипень бездны бирюзовой.

Ее зовет в объятья глубина,
Морская ширь, что всем ветрам открыта...
И кажется – уходит Афродита
В тот белый шум, которым рождена!

ДРАКОН И ПРОЗЕРПИНА

На золоте настоян и рубине,
Хмельной и синий, дрогнул небосклон,
Когда спустился, разъяренный, он
К прилегшей среди сада Прозерпине.

Тройным шипящим жалом, в жаркой пене,
Разверз затрепетавшие уста,
Ударом изумрудного хвоста
Раскинул снежно-белые колени.

Опомнилась: «Во сне иль наяву?»
И смотрит на примятую траву,
Обрызганную алою росою.

А там, в недостижимой вышине,
Извилистою тучкою живою, –
Там кто-то улетает, весь в огне.

*   *   *

В осенний день, обычай исполняя,
Я обходил дубравы и поля.
Погасла даль; задумчиво-немая
Под хмурым небом грезила земля,

Места чужие были предо мною.
Меня манил округлый косогор.
На нем стоял могучею стеною
Повитый синью вековечный бор.

И набожно, в глубоком размышленьи,
Вступил я в чащи сумрачный предел.
И вдруг мелькнуло что-то в отдаленьи,
И дивный свет лучисто заблестел.

Укрыта сосен кровлею сплошною,
В лесной глуши росла берез семья.
Пылали ветви светлой желтизною –
И радостным теплом проникся я.

Как будто бы сюда ушли от мира
Жрецы добра – кто благость веры чтит –
И для сокровищ мудрости и мира
Нашли средь пущи неприступный скит.

И слышались торжественные хоры,
Горели ризы золотом густым,
И от кадильниц синие узоры
Струил смолистый ароматный дым.

Поля и лес он обнимал любовно,
Он тихо плыл к просторам дальних вод
И подымался медленно и ровно
Под ласковый осенний небосвод.

СОБАЧИЙ ПИР

I

Как с посвистом снаряд, в зените солнце рвется,
Огнем кровавым обожжен гранит.
Между горячих плит
                              холодный пот дрожит
На вырванном глазу у полководца.

– Вперед! Вперед! – казалось, невпопад
Кричал беззвучно.
                               И кричал не всуе:
Там конь летал, как змий, без всадника, без сбруи,
Там конь
          среди кровавых баррикад.

– Вперед! – Вперед! Метался конь и ржал.
Со звонким эхом лязгали подковы.
Дома чужие хмурились, суровы,
И ужас в погребах дрожал.

Нигде ни пса. Всё стихло в ожиданьи,
Каков же будет, черт возьми, финал.
И только конь, последний Буцефал,
Нет, новый Буцефал, –
                              гремел с призывным ржаньем.

Но сломаны герои баррикад,
Кто защищал простреленное знамя,
Чей крик взвивался, как живое пламя:
– Не отступать!
                    Умрем на месте, брат!

И умерли.
Конец.
Затихла канонада.
Через небесный синий сад
Последний просвистал снаряд,
Последний взрыв –
                              и конь
                                        упал на баррикаду.

II

Казалась тишина удушливой и черной.
Одни ушли, чтоб отточить штыки,
Другие где-то строятся в полки
Перед вступленьем в город непокорный.

На перекрестке – ни души, ни звука.
Там гордый конь среди остывших плит
Копытом черным небесам грозит,
Как будто сильную протягивая руку.

И вдруг – собачий вой.
                              Истошный, жуткий зов.
И вот, поджав хвосты, ползут на грязных лапах
Туда, где бой гремел, туда, где крови запах.
И собралося их – десятки, сотни псов.

На перекресток, как в свою отчизну,
Еще до темноты сошлись на дикий бал.
Герой их – модный городской шакал –
И с хохотом, и с визгом правит тризну.

Но вот и тьма сошла, а визг на сто рулад
Разносится по улицам соседним,
Растет над тем конем, над рыцарем последним
С разбитых баррикад.

Вгрызаются в живот, хрипят собачьи орды.
Как победители, что выиграли бой –
Орут собачий гимн.
                              И под несносный вой
Сияют окровавленные морды.

Визжит,
Растет,
Шумит собачий пир.
Напрасно хочет встать, не дать на поруганье
Коня погибшего, любимое созданье,
Не дать,
          не дать на этот подлый пир –
И встать не может мертвый
                                        командир.

ХОЛМ

А там, где плещется вода,
Валы катятся друг за другом,
Стоит монгольская орда,
Сверкая копьями, за Бугом.

Те, кто остался, мал и стар,
Там клонят спину над плугами
И сеют просо для татар,
Чьи шапки – с острыми верхами.

Как пес, что цепи перегрыз,
Там воет вихрь над белым светом.
Там приказали пить кумыс
И вкус его хвалить при этом.

И если из-за рубежа
Пробьется вплавь кто-либо снова,
То долго, в ужасе дрожа,
Не может вымолвить ни слова...

ЗМИЙ

Не к добру всю ночь мне снилось зарево
И родимый замок – весь в огне.
И блуждал над пущами, как марево,
Страшный месяц в темной вышине.

Плачет ветер чайкой. Речка пенится.
Гордый камень стонет, как струна,
И, голубкой розовою, пленница –
Королевна смотрит из окна.

Но не сдамся. Кинусь в бой отчаянный,
Чтоб упасть безглавым под коня.
Семь голов имею, неприкаянный,
Но одно лишь сердце у меня.

МУКИ СВЯТОЙ КАТЕРИНЫ

Как связали в храме негодяи
Катерину-Деву на стене.
Рвали тело бедное, терзая,
Прижигали раны на огне.

Голубые страждущие очи
У нее полны горячих слез:
Если так Господь Небесный хочет –
Не боюсь ни дыбы, ни колес.

У столпа, что в сумрачном притворе,
В одинокой келии своей
Я, сгорая в безысходном горе,
Облегчить хочу страданья ей.

Ты, который любишь боль и раны,
Сеешь меж людьми и зло, и тьму, –
Шли свои соблазны и обманы
Темной ночью к ложу моему.

Пусть кривляки, по углам шныряя,
Пот и кровь приходят пить ко мне –
Только б отпустили негодяи
Катерину-Деву на стене.

ТАИНСТВЕННАЯ МИЛЕДИ

Мы повстречались с нею возле моря.
Блеск темных звезд в ее светился взоре,
А груди надувались, как ветрила.
Шумливая волна о берег била.
И я спросил: «Откуда вы, миледи?
Быть может, это вы воспеты в Эдде?»
И отвечала дева нежнотонно:
«Пришла от вольного я Авалона,
Из-за озер шотландских Оссиана!»
И в поднятой вуальке тонкотканной
Она спросила, томно сдвинув брови, –
И музыка звучала в каждом слове:
«А где родились вы, достойный сэр?»
И скорбно молвил я: «В СССР!»

VENIT MORS VELOCITER

Синим плесом проплывает
                              Ночь.
С плеч, как саван, тьма спадает
                              Прочь.
Зашуршал во мраке ночи
                              Лес.
На утесе пялит очи
                              Бес.
Погружает в ил болота
                              Пуп.
И съедают готтентоты
                              Труп.
Мчит в пространство Леонору
                              Черт.
Дьявольских полны просторы
                              Морд.
Месяц в небе красит кровью
                              Свод.
В мертвый Стикс вступаю вновь я
                              Вброд.
Немец гаркнул из вагона:
                              «Links!»
Лег в тени Тутанхамона
                              Сфинкс.
Налилась до края жутью
                              Твердь.
И бредет по первопутью
                              Смерть.
«Горотак! Ты здесь?» – взывает
                              Днесь.
Глухо эхо отвечает:
                              «Здесь!»

*   *   *

Раскрылись дни, как белые цветы,
И уплывают, взятые водою.
Мне вспомнилась сегодня снова ты
С далекой, нелукавой красотою.

Еще немало выпадет потерь,
Останется от жизни миф нетленный.
Но женственная осень и теперь
Наперекор всему – во всей вселенной.

Ты снова в Харькове. Как и тогда,
Обязана любить с тоской знакомой
Знамена красные, Дворец труда
И мертвенную серость плит Госпрома.

Уже погасли все материки,
И ты готова встретить непогоду.
А предназначенные нам венки
Плывут всё дальше, брошенные в воду.

*   *   *

На пьедестал из мертвых тел
Вы шли в кольчуге лжи и догмы,
Но шквал событий вас раздел,
И видим вас без красных тог мы.

Прикрыв отрепьем наготу,
Развенчанной толпой отребий
Идя по свету в пустоту,
Нести проклятье – вот ваш жребий.

Пусть, корчась в ужасе, сгорит
Земля под вашими ногами,
Когда клянет вас и клеймит
Народ, детей пугая вами.

И будет вас самих душить
От вас самих идущий чад зловонный,
И вы сойдете в землю – гнить,
Сожрав свой плод мертворожденный!

*   *   *

Есть розы-стихи и стихи-дубы,
Игрушки и струпья на ране.
Есть повелители и рабы,
И есть, наконец, каторжане.
Сквозь сумрак тюремный, под лязг оков,
Идут и идут по этапу веков.

*   *   *

Поле всё такое белое.
Черный говор в стороне.
То воронам вслух мечтается
Об убитом о коне.

Скачет конь, копытом цокает,
Косит глазом на ворон.
Все вы, черные, подохнете,
Прежде чем погибнет он.

*   *   *

Встать бы снова на четыре лапы,
Завилять бы весело хвостом,
Чтоб меня признали все сатрапы
Самым верным и любимым псом.

И тогда бы мне – питье и пища,
Поглядишь – и кров над головой.
Ревностно тогда бы их жилище
Я стерег, откормленный и злой.

Но живу один – гоним, затравлен,
И несу, как знамя, язвы ран.
Подневолен шаг мой, и приставлен
К сердцу в ожидании наган.

Многими еще пройду путями
Или время лечь и умирать?
Глянь, меня уже подводят к яме,
К яме, чтоб живого закопать...