На главную страницу

ИГОРЬ ПОСТУПАЛЬСКИЙ

1907, Санкт-Петербург – 1990, Москва

Начал печататься около 1925 года, позже публиковал стихи и статьи в литературно-художественных сборниках «Красной панорамы», выходивших в Ленинграде в 1928–1929 годах, в журнале «Резец» и других подобных ленинградских изданиях. Сборник оригинальных стихотворений так и не выпустил, хотя в различных архивах встречается его «самиздат». Много переводил украинских неоклассиков, в самиздатском сборнике «Бивни» последний раздел из таких переводов и составлен. Поступальского считали скорее литературоведом, чем поэтом, хотя переводил он много и хорошо, – помещаемый ниже перевод из Рембо, в частности, появился в журнале «Красное студенчество» в 1931 году; в 1936 году эпизодически напечатался в книге Поля Валери «Избранное». В ночь с 26 на 27 октября 1936 года был арестован по делу «об украинском националистическом центре в Москве». Семен Липкин пишет в воспоминаниях, что всю «группу» (В. Нарбута, П. Зенкевича, П. Шлеймана-Карабана, Б. Навроцкого и самого Поступальского, которому приписывалась инициатива создания «группы») «посадили по доносу Бориса Турганова, тоже переводчика с украинского, между прочим, одного из персонажей знаменитой “Иванькиады” Войновича». Правда, дочь П. Зенкевича, Евгения Павловна, сообщает, что донос на всех написал «“литературный деятель” Валерий Тарсис» (1906–1983), герой скандальной высылки из СССР в 1966 году; подробнее см. “Русская жизнь”, 25 марта 2009 года. Возможно, имели место оба доноса. Поступальский побывал в лагере и ссылке, на пересылке «Вторая речка» под Владивостоком встречался с Осипом Мандельштамом (1938), с которым был знаком с начала 1930-х. Оказавшись на свободе после войны, активно включился в литературную деятельность, выпустил авторские книги переводов из Джозуэ Кардуччи (1950) и Леконта де Лиля (1960). Одна лишь документация по изданию последней книги простирается с 1935 по 1960 гг. (лагерные годы во времена «оттепели» старались считать «эпизодом, замедлившим продвижение книги»); в архивной папке находятся отзывы, рецензии, редакционные заключения и следы творческой работы над книгой – Г. Шенгели, О. Румера, В. Нейштадта, Д. Бродского, Н. Балашова и десятков других людей, неизменно ценивших работу Поступальского очень высоко. Под его редакцией и часто в его переводе издавались не одни только украинцы (работу «для денег», которых у этого бессребреника отродясь не водилось, лучше не вспоминать): совместно с Н. Балашовым он подготовил к печати в «Литературных памятниках» издания Бодлера (1970), Эредиа (1973) и Рембо (1982); труды над Верленом и «полным Леконтом де Лилем», к которым он привлек не только С. Петрова и Вс. Рождественского, но куда меньше тогда известных М. Касаткина и М. Квятковскую, оборвала смерть. Правда, переводам Поступальского катастрофически не везло еще и в другом отношении: они регулярно подписывались в печати другими фамилиями. Например, переложения из Максима Рыльского впервые опубликованы в «Альманахе современной украинской литературы» (Л., 1930), который сам же Поступальский и редактировал (в этом же издании – стихи М. Зерова в переводах Б. Лившица), но в 1990 году в двухтомнике Зерова эти переводы приписаны знаменитому неоклассику (без малейшей ссылки на первоиздание). Переводы Поступальского из Горация (всего два, но ляп всегда ляп) подписывались именем Осипа Румера. Близко знавшие его люди отзывались о нем как о чистейшем и образованнейшем человеке, и этому есть подтверждения среди документов: в РГАЛИ хранится, к примеру, письмо в защиту Георгия Шенгели, направленное им в редакцию «Нового мира», когда Иван Кашкин со своими ученицами затеяли травлю поэта. Помимо прочего, надо отметить, что Поступальский был билингвом – он писал стихи по-польски, в Польше его стихотворения изданы отдельной книгой “Wiersze” (1966).


КВИНТ ГОРАЦИЙ ФЛАКК

(65 - 8 до н. э.)

* * *

Орел, хранитель молнии блещущей,
В пернатом царстве стал повелителем,
       Когда похитил Ганимеда,
                     Волю Юпитера выполняя.

Сначала юность, пылкость врожденная
Птенца толкнули к первому вылету;
       Потом учил его отваге
                     Ветер весенний, развеяв тучи

В лазурном небе; вскоре за овцами
Орленок начал алчно охотиться;
       А там - напал и на удава,
                     В жажде борьбы и поживы щедрой.

Косматый львенок, львицею вскормленный,
Едва завидит серну на пастбище,
       Стремится к жертве обреченной,
                     Острые зубы свирепо скаля!

Таким в Ретийских Альпах винделики
Узнали Друза... Странен обычай их
       Топорики носить с собою,
                     Словно у них амазонки - предки.

Откуда навык этот - неведомо,
Но весть правдива: лютых винделиков,
       Непобедимых в дни былые,
                     Юный воитель разбил в сраженье!

Ясна им стала мощь добродетели,
Возросшей в доме, ларами взысканном;
       И ясен смысл заботы отчей
                     Августа о молодых Неронах!

Отважны только отпрыски смелого;
Быки и кони все от родителей
       Наследуют; смиренный голубь
                     Не вырастает в гнезде орлином.

Ученье - помощь силе наследственной,
Душа мужает при воспитании;
       Но если кто прельщен пороком -
                     Все благородное в нем погибнет.

Чем Рим обязан роду Неронову,
Метавр об этом знает: у вод его
       Смерть Гасдрубал нашел... Для римлян
                     Солнце впервые в тот день блеснуло.

Улыбке славы сумрачный Лациум
Тогда поверил: долго Италией
       Пуниец шел, как пламень чащей,
                     Как ураган Сицилийским морем.

И мир услышал речь Ганнибалову:
"Мы - стадо ланей, волчья добыча мы!
       Не в битве, только в отступленье
                     Будем отныне искать триумфа.

О люд троянский, после пожарища
Проплывший смело море Этрусское,
       Чтоб дети, старцы и пенаты
                     Мир обрели под авзонским небом,

Ты впрямь подобен дубу алгидскому,
Который в страшный час, под ударами
       Секир, судьбе не покоряясь,
                     Твердостью спорит с самим железом!

И даже Гидра многоголовая
Смущала меньше взоры Геракловы!
       Подобных чудищ не бывало
                     В дебрях Колхиды и в древних Фивах!

Врага утопишь - выплывет в ярости,
Низринешь наземь - он победителя,
       Восстав, повергнет. Скорбным вдовам
                     Памятна громкая битва будет!

Не слать отныне мне карфагенянам
Посланцев пышных: рушатся, рушатся
       Надежды! Гибель Гасдрубала
                     Нам предвещает позор великий.

Увы, всесильны воины Клавдиев!
Им сам Юпитер грозный сопутствует:
       Решенья, принятые мудро,
                     Оберегают их в трудных войнах".

* * *

Хотел воспеть я брань и крушение
Держав, но лира грянула Фебова,
       Чтоб робкий парус не боролся
                     С морем Тирренским. В твой век, о Цезарь,

Тучнеют нивы, солнцем согретые,
Знамена дремлют в храме Юпитера,
       Забыв парфянский плен позорный;
                     Долго пустевший приют Квирина -

Святыня снова! Ты обуздать сумел
Рукой железной зло своеволия;
       Изгнав навеки преступленья,
                     Ты возвратил нам былую доблесть.

Она когда-то мощь италийскую -
Латинов имя - грозно прославила
       В безмерном мире: от восхода
                     До гесперийской закатной грани!

Ты наш защитник, Цезарь! Ни гибельной
Войны гражданской ужас не страшен нам,
       Ни гнев, кующий меч, чтоб распрю
                     Города с городом вызвать снова!

Твоим законам, Август, покорствуют
Дуная воду пьющие варвары -
       И гет, и сер, и парф лукавый,
                     И порожденные Доном скифы.

А мы, ликуя в будни и праздники,
Дары вкушаем доброго Либера
       В кругу детей и жен любимых,
                     Не забывая богам молиться.

А мы, как наши пращуры, песнями
Под флейту славим доблесть и праведность
       Мужей троянских, и Анхиза
                     С отпрыском дивным благой Венеры.

ШАРЛЬ ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ

(1818-1894)

ПОЛДЕНЬ

Вот Полдень, летний царь, простерся по долине,
с небесной синевы спадая серебром.
Всё немо. Воздух жжет и пышет, как в пустыне;
земля покоится в покрове огневом.

Пространство велико, нет тени над полями,
и от жары иссох родник, поилец стад;
далекие леса с их темными краями,
невозмутимые, в тиши глубокой спят.

Бескрайные хлеба, как море золотое,
развернуты в дали, где сон и тишина;
как дети тихие святой земли, в покое
пьют кубок солнечный они одни до дна.

Лишь иногда, как вздох их душ в изнеможенье,
колосьев тяжких грудь в беседе чуть живой
величественное, неспешное волненье
пробудит и мертвит за пыльною чертой.

И белые быки за жвачкою ленивой
поблизости лежат, не зная, где беда,
глазами вялыми следя неторопливо
сон внутренний, тот сон, что тянется всегда.

Когда, о человек, с весельем иль кручиной
ты в Полдень шествуешь в сияющих полях –
беги! Жжет солнца луч, в природе всё пустынно,
ничто здесь не живет ни в счастье, ни в скорбях.

Но если, грусть и смех познав поочередно
и мир волнения презрев уже навек,
захочешь, утомясь, прощать и клясть бесплодно,
изведать до конца угрюмость высших нег –

приди! Тут солнца речь звучит верховным благом;
огню лучей предай всё существо свое –
и к низким городам вернись неспешным шагом
ты, окунувшийся семь раз в Небытие.

СЛЕЗЫ МЕДВЕДЯ

Владыка Рун сошел с холмов страны далекой.
Покуда слушал он седого моря вой,
медведя рев и плач березы одинокой,
пылали волосы его во мгле дневной.

Бессмертный Скальд спросил: "Что ропщешь ты мятежно,
о море темное? Береза, с высоты
зачем ты слезы льешь? Зверь в шкуре белоснежной,
с утра до вечера зачем томишься ты?"

"Владыка Рун! – в ответ ему сказало древо,
при ветре задрожав от кроны до корней, –
ни разу не пришлось мне любоваться девой
под взглядом любящим того, кто мил и ей".

"Владыка Рун! – ему в ответ сказало море, –
не знала летних чар ни разу грудь моя,
я порождаю страх и гибель в вечном споре,
но, солнцу радуясь, вовек не пело я".

"Владыка Рун! – медведь ответил, шерсть щетиня, –
охотник яростный, я впроголодь живу;
зачем не агнец я счастливый на равнине,
жующий не спеша душистую траву?"

И арфу поднял Скальд бессмертный, и святая
песнь сорвала зимы девятую печать,
береза вздрогнула, в лучах росой сверкая,
смех звонкий обежал седого моря гладь.

Встал на дыбы медведь огромный в восхищенье,
кровавоглазый зверь узнал любовь земли,
и слезы в два ручья – знак нежного томленья –
по меху белому, алея, потекли.

ПОЛЯРНЫЙ ПЕЙЗАЖ

Вот мир безжизненный, морской подобный пене,
край, где свои лучи сполох полярный льет
на пики горные, на вечный снег и лед,
на восходящие до облаков ступени.

Как стоны из могил, как гробовые пени,
невнятный звук порой в безмолвии растет –
рыданье, хохот, смех иль голос непогод,
зловещий вой ветров в их непрерывной смене.

На сумрачной скале, что мерно точат волны,
седые божества, суровы и безмолвны,
в тумане, бледные, сидят в угрюмых снах.

А исполинские медведи, став белее
от белизны снегов, покачивая шеи,
как эпилептики, валяются на льдах.

АРТЮР РЕМБО

(1854-1891)

ЗЛО

Тогда как красные плевки больших орудий
Весь летний день свистят под небом голубым,
Пестромундирные бегут полками люди
В огонь, а их король дарит насмешку им;

Тогда как действует неистовая мялка,
Сто тысяч человек сгребая в груду тел,
- Бедняги, на траве простертые вповалку,
О, твой, природа, труд, святейшее из дел! -

Есть Бог, что радостно на алтарях узорных
Вдыхает золотых курильниц фимиам;
В баюканье осанн он предается снам

И пробуждается, когда в наколках черных
Приходят матери и в плаче, и в тоске
Дают ему медяк, хранившийся в платке.

ПОЛЬ ВАЛЕРИ

(1871-1945)

УТРАЧЕННОЕ ВИНО

В зыбь Океана пролил я
(Под небом, что забыл дорогой)
На днях, в счет жертв небытия,
Бесценного вина немного…

Кто ждал погибели напитка?
Судьбу ль я слушаюсь давно,
Иль озабочен сердца пыткой,
О крови грезя, лил вино?

Его прозрачность, после розы,
Струившей дымные наркозы,
Взял моря чистого провал…

Вино исчезло в пьяных волнах!
Я в горьком воздухе узнал
Прыжки фигур, значенья полных…

ГРАНАТЫ

В гранатах твердых, полувскрытых,
К избытку зерен я влеком,
И, мнится, вижу лбов маститых
И властных отстветы кругом!

И если солнца, вам и ныне
Приятные, плоды равнин,
Велят вам, мучимым гордыней,
Перегородок сжать рубин,

И золото коры сухое
Вдруг лопнет с силою, от зноя,
На геммы красные, как сок, -

Разрыв, блистательно-случайный,
Мечты души уводит в срок
К своей архитектуре тайной.

ДЖОЗУЭ КАРДУЧЧИ

(1835-1907)

* * *

Медленно снежные хлопья падают с хмурого неба,
улицы словно мертвы - гомон живущих умолк.

Криков торговцев не слышно, замер и стук экипажей,
песен веселых любви тоже нигде не слыхать.

С башни высокой плывут над городом сиплые звуки
бьющих часов - стонет мир, людям неведомый днем.

В окна стучатся крылами птицы. То - добрые духи
здесь, на примолкшей земле, ищут меня и зовут.

Скоро уже, дорогие (тише, упрямое сердце!),
в вечную тишь я сойду в тьме гробовой отдохнуть.

МИКОЛА ЗЕРОВ

(1890–1937)

ОВИДИЙ
          Suppositum stellis numquam tangentibus aequor…
             Ovid, Trist, III, 10, 4

О братство давних дней! О славная корона!
Откликнись же хоть раз на жалобы Назона,
Седого, дряхлого, забытого в стране,
Где круглый год ветра, да тучи в вышине,
Да моря тяжкий рев, да варварская стужа…
Убогий, дикий край! Весною грязь и лужи,
А летом только степь. Ни дремлющих садов,
Ни виноградников, ни золота хлебов,
А там морозы вновь, и небо мглой закрыто,
И вот скрипят возы, по льдинам бьют копыта,
Врывается Сармат и всё крушит окрай,
И пленных толпами уводит за Дунай.

АРИСТАРХ

В столице мировой, на торжище идей,
В музеях, портиках и тишине аллей,
Александрийских муз пустое поколенье,
Поэтов рой гудел средь праздности и лени.
Они следили шаг литературных мод.
Сплетали для владык венки бесславных од
И грызлись меж собой при каждой новой встрече.
Но угол был один, куда пустые речи
Не смели проникать: спокойный кабинет,
Где мудрый Аристарх, филолог и эстет
Для будущих веков – на смех крикливой моде
Зарылся в вечный текст Гомеровых рапсодий.

МАКСИМ РЫЛЬСКИЙ

(1895-1964)

* * *

Когда качнутся гребни бригантины
       На гребнях вод,
От девушки страны пустынной
       Моряк идет.

Взовьется парус, крикнет птица,
       К волне припав,
Тогда слезой осеребрится
       Ее рукав.

Есть край иной, другие травы,
       Есть вольный свет.
Подарит им он свой кудрявый
       Простой привет.

И девушка другая кинет
       Канат во мгле,
Когда причалят бригантины
       К чужой земле.

КИТАЕВ

Он рукавом развеял тучи,
Поднявшись волнами вершин.
Китаев сладкий и могучий,
Благоуханный сельный крин.

Сквозь запах ладана тяжелый,
Сквозь мрак свечи и клобука,
Как взоры грешницы веселой,
Смеются годы и века.

Пусть, полный плача и обиды,
Несется колокольный зык,
Пусть у Евстафия Планиды
Окаменел суровый лик,

Пусть богомольцы неустанны
У перепуганных икон,
Пусть предрекает Первозванный
Царей, господ, венец и трон, -

Уже с клюкою пилигрима
В другие села и сады
Направлен шаг неутомимый
Григория Сковороды.