ВОСПОМИНАНИЕ

Когда однажды, вдруг, он стал белее мела
И голос дрогнувший на полуслове стих,
Когда в его глазах такая страсть горела,
Что опалил меня огонь, пылавший в них,

Когда его черты, омытые сияньем,
Бессмертным, как любовь моя,
Мне в душу врезались живым воспоминаньем, –
Любил не он, а – я!

ВДАЛИ ОТ СВЕТА

Воспоминания, входите! Вас ждала я.
Я, как всегда, одна: меня пугает свет.
Но одиночества боюсь я, точно зная,
Что в тишине его мне утешенья нет.

Я плачу, как дитя, мать потеряв из виду,
Рыдает и зовет в испуге и в слезах.
Но в детском горе нет накопленной обиды,
Нет тяжкой памяти о прожитых годах,

Воспоминания, входите! Я вам рада!
Вы – мне отец и мать. В вас – радость детских грез,
В вас – нежность, и тепло, и грусть без капли яда,
Я улыбаюсь вам, не отирая слез.

Так приходите же! Несете вы с собою
Беспечность детских игр и чистых чувств исток,
Дни, солнца полные, и небо голубое,
Восторг влюбленности и жар девичьих щек.

И, словно бы во сне, я погружаюсь в волны
Любви, что некогда судьбу мою влекла,
Виденья светлые двоятся, счастья полны,
Как будто вкруг меня живые зеркала.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ РОНСАРА, ПОДАРЕННОЙ ВИКТОРУ ГЮГО

Да, друг мой, гений ваш поистине велик
И ваша мысль сильна, как мощный глас пророка;
В почтенье мы пред ней склоняемся глубоко,
Как, бурей согнутый, склоняется тростник.

Но вы к нам так добры, как будто каждый миг
Боитесь чем-нибудь поранить нас жестоко,
И дружески следит внимательное око,
Чтоб для обид у нас и повод не возник.

Так воин, весь в броне, суровый, медноликий,
Увидев малыша, зашедшегося в крике,
Его сажает в свой пробитый старый шлем,

Столь бережно обняв рукою загрубелой,
Что не сравниться с ним кормилице умелой
Иль нежной матери, заботливой ко всем.

ПОДРАЖАНИЕ ВОРДСВОРТУ

О, критик-острослов, не порицай сонет:
Шекспир свою любовь в нем воспевал порою,
Петрарка придал блеск его стиху и строю,
И Тассу облегчал он жизнь в годину бед.

Изгнаньем тяготясь, Камоэнс много лет
В сонетах изливал тоску, гоним судьбою,
И Дант любил его изысканность, не скрою,
Что в Дантовом венце цветка прелестней нет.

И Спенсер, возвратясь из сказочных скитаний,
Вложил в сонет всю грусть своих воспоминаний,
И Мильтон не избег его волшебных чар.

Хочу, чтоб должное у нас ему воздали:
Наш Дюбелле привез его из южной дали,
И в нем прославился бессмертный наш Ронсар.

ПОДРАЖАНИЕ ВОРДСВОРТУ

Нет, не любитель я в медлительной беседе
Зимою проводить глухие вечера.
Мне скучно слушать, как охотились вчера,
Каков был урожай... И кто мои соседи?

Охотник яростный, знаток вина и снеди,
Со сворою собак; ворчливая сестра
Судьи, да сам судья, нахмуренный с утра,
Да двое фермеров, с загаром цвета меди.

Предпочитаю я унылой болтовне
Сидеть совсем один в полнейшей тишине,
Смотреть, как темнота мой домик обступает,

И слушать у огня под хриплый ветра вой,
Да ставней хлопанье, да скрип над головой,
Как головни трещат и чайник закипает.

СОНЕТ

Упорно повторял я с самых ранних лет:
Любовь? – Нет, ни за что! Уж гнаться, так за славой:
Оставить в череде столетий величавой
Бессмертья своего живой и яркий след!

Потом твердил: смешон пустой любовный бред,
И славы ореол – один обман лукавый.
В безвестности, средь книг, отринув все забавы,
Я буду жить один, отшельник и аскет.

В те гордые слова я верил убежденно.
Но, как у нас весной в долине пробужденной
Внезапно тает лед и воды бьют ключом,

Я, увидав глаза и локоны Елены,
Забыл о мудрости, о славе вожделенной,
Растаял, словно снег под мартовским лучом.

* * *

Под ласкою лучей, осенней тишью ранней,
В прощальной ясности недолгих светлых дней
Как сладостно парить роям воспоминаний
Над пестротой лесов и синевой теней...

Так прелесть женщины, давно любимой нами,
Слегка увядшая, ее усталый взгляд
Тем привлекательней становятся с годами,
Что о непрочности земного говорят.

Так роза под конец, на стебле поникая,
Последний аромат щедрее отдает,
Так манит нас сильней, весь соком истекая,
Готовый с ветки пасть янтарный, зрелый плод.

РАВНИНА

Когда окончены и жатвы и косьба
И убраны с полей последние хлеба, –
Как ровная стерня бесцветна и уныла!
О, хоть бы изморозь с утра ее прикрыла!
А если б, уходя за желтый косогор,
К ней осень сквозь туман свой обратила взор,
Она б увидела средь серого пространства
Домишки жалкого убогое убранство –
Чиненой крыши скат под острием конька
За голой порослью густого ивняка
(Ни искры в очаге и ни дымка над крышей!),
Отвалы извести над ямой, а повыше
Три старых мельницы: стоят их жернова,
И крылья ветхие шевелятся едва;
А дальше, на холмах, над кровлями селений
Лес, не утративший еще листвы осенней
(Ведь если дуб один стоит среди полей,
То облетает он по осени быстрей,
Чем дуб в лесу, где все, друг друга защищая,
Стоят, как пред врагом одна семья большая);
Закатный бледный луч мелькает в нем светло,
Тогда как все внизу уже во мрак ушло.
Что дальше? – Черные куски земли под паром,
Все в мелких бороздах, проделанных ударом
Мотыги вековой – здесь не по средствам плуг, –
Да виноградники, да выкошенный луг
С обугленным пятном кострища посредине,
Слегка припудренным золою серо-синей;
Да паренек-пастух, который по жнивью
С горбушкою в руке ведет овец семью,
А пес у ног его, одно поднявши ухо,
Следит, как в борозде копается старуха;
Еще чуть далее – груженный тяжко воз:
Старик, свистя кнутом, везет себе навоз
По выжженной траве и по кустам колючим,
Давя кузнечиков под колесом скрипучим.
Все делом заняты: не до прогулок тут.
Вот разве что домой охотники бредут,
С утра до вечера прождав по доброй воле
Дичь, коей не было там никогда дотоле,
Да я, не торопясь, шагаю по полям
К любимым издавна столетним тополям.