ЮЛИЯ НЕЙМАН
1907, Уфа – 1994, Москва
В конце 20-х годов в Москве сложилась небольшая группа молодых поэтов, более или менее ровесников – А. Тарковский, А. Штейнберг, С. Липкин, М. Петровых и еще трое-четверо, – которых называли то группой "поэтическая правда", то "неореалистами". Время для создания какого-либо объединения, кроме государством инсценированного, было на редкость неподходящим, случись такое двумя-тремя годами позже – всех бы посадили и выслали сразу, как обериутов. Однако "приезжие москвичи", они же "неореалисты" были зазваны все вместе в ГИХЛ к Шенгели, который приспособил молодежь к поэтическому переводу, чем и спас от голодной смерти; кроме неукротимого Штейнберга, никто из них даже в отсидку не загремел. К этой же группе принадлежала Юлия Нейман, с юных лет переводившая для себя Рильке, а для прокорма – всё остальное. Нейман всю жизнь честно трудилась, не чая увидеть в печати ни собственные стихи, ни своего Рильке, – хотя первые стихи напечатала еще в "Красной нови" в 1930 году, первый поэтический сборник у нее вышел лишь в 1974 году, в те же годы просочился в печать и десяток переводов из Рильке.
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ
(1875-1926)
БЕЗУМИЕ
Всё-то шепчет она: – Да я... Да я...
– Кто же ты, Мари, скажи!
– Королева твоя! Королева твоя!
Припади к ногам госпожи!
Всё-то плачет она: – Я была... Я была...
– Кем ты, Мари, была?
– Побирушкой была, без угла, без тепла...
Кабы я рассказать могла!
– Как же может Мари, дитя нищеты,
Королевою гордой быть?..
– Вещи – все не те, вещи – не просты,
если милостыню просить.
– Значит, вещи дали тебе венец?
Но когда?.. Мари, объясни!
– Ночью. Ночью... Лишь ночь придет наконец –
по-иному звучат они.
Я узнала, что улица до зари
всё равно что скрипки струна...
Стала музыкой, музыкой стала Мари,
и пустилась плясать она.
Люди шли, как нищие, стороной,
боязливо к домам лепясь...
Королеве одной, королеве одной
в пляс идти дозволено, в пляс!
ТАНАГРА
Горсть обожженной глины –
обожжена в веках! –
точно руки невинной –
девичьей, смуглой – взмах.
Длится, всё не исчез он:
в воздух весомо врезан,
тянется сквозь века,
из чувств одних возникая,
только себя лаская,
как подбородок – рука.
Разглядываем, и гладим
фигурки, и смотрим на свет...
Еще чуть-чуть – и ухватим,
что не дает увять им,
где он сокрыт, секрет...
Но не постигнув, что же
молодость им дает,
лишь улыбнемся моложе,
ставши моложе на год.
МЯЧ
Ты, круглый, ты, теряющий в полете
тепло двух рук, – беспечно, как свое
тепло, – ты, как бы непричастный к плоти
и слишком облегченный для нее,
почти не вещь и вещь хотя бы в том,
чтоб все-таки из видимого ряда
в нас не войти, незримым став для взгляда;
но это есть в тебе, когда подъем
готовится паденьем стать вот-вот, –
ведь он, взлетая, тянет за собою
вверх, отпускает, медлит – и с высот,
чуть задержась, руководит игрою
и на места играющих ведет,
чтоб стройным танцем стала кутерьма.
И тут, желаемый всё напряженней,
открыто, попросту, как жизнь сама,
падет в сосуд раскрывшихся ладоней.
ДАВИД КУГУЛЬТИНОВ
(1922-2006)
* * *
В поблекшем парке городском,
Где пахнет пылью и горючим,
Журчит целебным родником,
Будя мечту о самом лучшем
Волшебной музыкой своей,
Неутомимый соловей.
Будь благодарен соловью!
Не розы вкруг него, не травы.
Творит он музыку свою
Из горькой городской отравы
И шлет тебе поток рулад,
Внутри себя оставив яд.
СТЕПНОЙ ОРЕЛ
На холм, у перекрестка двух дорог,
Степной орел уселся горделиво.
Железны перья ржавого отлива,
Иссиня-черен клюв, как бычий рог...
Гудок... Машина мчится стороной,
Вздымая пыли облако густое...
Не шелохнулся исполин степной,
Вниманием ее не удостоя.
* * *
Алиму Кешокову
Утрами, если не было тумана,
В тот час, когда на Маныче-реке
Резвятся исполинские сазаны,
Не раз Эльбрус я видел вдалеке.
Пленяло глаз на дальнем расстоянье
Округлых куполов его сиянье.
И вот вблизи, где словно на ладони
Все щели, все опалины на склоне,
Как прежде, я величием его
Любуюсь, не следя за мелочами.
...Эльбрусом станьте – только и всего! –
Чтоб люди мелочей не замечали.