БОРИС ЛАПИН

Послушай повесть о котиках и о бурных белых морях,
О тайных охотах, о дальних портах, о старинных моряках,
И о том, как умер Томас Холл, и о той кровавой войне,
О которой я записал рассказ в далекой теплой стране
(В Японии), где гейши живут и кумирни тонут в цветах,
И матросы спирт глушат и орут в горящих огнем домах,
И ветер опасных плаваний доносит шум морской
В часы, когда в спящей гавани полощется прибой.
В харчевне старого Циско-Джо я этот рассказ записал –
О скрытых боях возле скрытых скал,
Когда «Зунд» в тумане «Штральзунда» гнал,
О тумане, в котором Рюбен Пейн
На черный дек упал.
«Говорят, Сибирь – золотое дно и надо быть только смелым,
Говорят, песец там дешевле зайца, а соболь ручной, как собака,
Говорят, сибирские инородцы дрожат перед каждым белым,
Говорят, что лихо хлещут водку и надо быть только смелым…»
Но сибирский закон, говорят, суров (о, горе тебе, зверолов!).
Пушки и пули ждут хищников у русских берегов.
Горе тем, кто бьет голубых песцов, кто стреляет морских бобров, –
Заковав в кандалы, сведут их в острог, а шхуны идут с торгов.
И песец – это много вина и еды, это верно, как банковский чек,
А соболий хвост светит ярче звезд для моих Мэд, Марьон и Мэг,
И с тех пор как белые женщины носят мех и подарков ждут,
Корабли идут по морским волнам и люди зверя бьют.
Послушай рассказ о котиках и о том, кто бежал в туман.
(А ты покамест, кабатчик Джо, налей мне еще стакан!)
Говорят, весной самки котиков плывут к холодной земле –
Впереди их ждут большие самцы и победно ревут во мгле,
И как только первый сентябрьский свей дохнет из темных морей,
Большие самцы уходят назад, и никто не найдет их путей.
И снова чисты, и снова пусты мели и устья рек
Да сполохи пляшут, из темноты светясь в бездомный снег.
И дух морей, направляющий рыб по путям ледовитых глыб,
Слышит жалобный крик полярной лисы да пурги протяжный всхлип.
…Парусник «Зунд» взял норд-норд-ост, пройдя камчатский маяк,
И в рубке его был звездный флаг, а над гротом был русский флаг.
Он был похож на русский фрегат и грозно скользил в туман,
И грузные бревна к борту привязал, как пушки, его капитан.
(О, как был хитер его капитан, но черт был хитрей его,
Но черт, друзья, был хитрей его, умней и хитрей его!)

(…Капитан «Штральзунда» стоит на спардеке в розовых, как заря, подтяжках. Его зовут Томас Холл. Я ясно представляю себе, как лицо его наливается кровью, он прыгает на коротких ногах, машет рукой: «Свистать всех наверх! В залив вошел русский фрегат!..» Матросы кидаются к лодкам бросив шкуры убитых котиков на берегу, и «Штральзунд» подымает паруса.)

Пяти кабельтовых они не прошли, не слыша выстрелов вслед,
Когда шкипер хлопнул по лбу рукой и свистнул себе в ответ.
«Обман за обман, – воскликнул он. – Да не будь я Томас Холл,
Здесь у вора шкуры вор украл и вора вор провел.
Куда девались мои глаза, когда я дал ход назад,
И будь я повешен, если тот корабль был русский фрегат!
Во имя всех шхун Ванкувера и всех твоих шлюпок, Мейн, –
Всё это проделал не кто иной, как старый Рюбен Пейн.
Он чинил и белил свой треклятый бот (пусть дьявол его возьмет!),
Но я узнал декгауз его судна, и он от меня не уйдет».
…В ответ ему звонко щелкнул затвор, и залп раздался в упор,
Холодный длинный унесся крик, и снова щелкнул затвор,
И резкий, рваный, щемящий треск начавшейся стрельбы
Терялся в плотной туманной мгле, как разговор судьбы.
И туман всё полз, и в нем был скрыт весь мир со всех сторон.
И каждый стрелял туда, где ему послышался крик или стон.
И в молчании дня вперед-назад только ржавый скрипел штурвал
Да с ржавым скрипом каждый моряк зубами душу сжимал,
И слушал свист, несущий смерть, и видел близость конца,
Стирая жестким рукавом холодный пот с лица.
Как вдруг раздался сдавленный крик, словно кто-то воздух ловил,
Это раненный насмерть Рюбен Пейн, как женщина в муке, вопил:
«Том Холл, Том Холл, сумел твой глаз мишень в тумане взять:
Так вот где ты, мой последний час. О, если б мог я знать…
Отлив пройдет Лаврентьев проход, но мне не вернуться с ним,
Не увидеть седого руна волны, скользящей по галькам сырым,
Не ложиться в дрейф рядом с тральщиком, не тянуть морской улов,
Не следить в непогодную хмурь глазки веселых огней маяков.
И горько мне. В этой хмурой стране для себя я конец нашел,
Но придет и твой беспощадный суд – и вспомни меня, Том Холл».
Другй усмехнулся, как жирный кот: «Ты это славно сказал.
Ступай просить суда у моржей на скаты приморских скал.
Пусть с миром ползет до адских ворот твоя душа, пират,
Поверь, я утешу всех твоих вдов и выпью за свой возврат».
Услышал ли это добрый туман? Но едва он окончил речь,
Как туман осел и пополз к воде и словно начал течь.
Он слегся, как парус, спущенный вниз, раздался, спал к сторонам,
И все увидели море, лазурь и котиков по берегам.
И с плеском прилив наползал в залив стадами серебряных грив,
И люди, омытые блеском лучей, стояли, глаза опустив.
И легкий ветер скользнул в снастях, завяз горбом в парусах,
Но никто не вертел тяжелый штурвал и трос не держал в руках.
И Рюбен Пейн тяжело вздохнул последним вздохом своим,
И Том Холл сказал: «Одному капут. Пора и мне за ним».
В глаза его пал великий сон свидания с черной землей,
И он говорил, как сквозь дрему больной, с прижатой к ране рукой:
«Западный ветер… сломанный лед… он мне ничего не несет…
Отмойте палубу… кровь с борта… и бегите из этих вод…
Эй, «Зунд» и «Штральзунд», ровно делить!.. Шкуры поровну всем ловцам.
Вы встретите новый день, но Том Холл никогда не встретится вам.
Он навеки ушел от пьяной волны и от грязных рыбных снастей,
И теперь он уснет на тех берегах, где лежбище сивых моржей.
Держите на запад и снова на юг, где льдов и туманов нет,
Пусть там веселые девушки услышат его привет.
И вы не несите его к холмам и не ставьте каменных плит,
А заройте его у песчаных дюн, где Беринг был зарыт,
И рядом пусть ляжет Рюбен Пейн – он знал, как сладок бой,
И покиньте нас, и потом подчас вспоминайте между собой».