МАРГАРИТА АЛИГЕР
1915, Одесса — 1992, Переделкино Московской обл.
Во второй половине 70-х — в 80-е годы, когда «раздавали» работу в очередной большой антологии западной поэзии, особенно современной, существовало непременное требование: помимо переводчиков привлечь к работе «крупных советских поэтов». Разумелись секретари Союза писателей (большинства из них в этой, «моей», антологии можно не искать). Это не требовалось объективно, переводчиков и так хватало, но предполагалось, что перевод все же призван «кормить» угодных советской власти поэтов, хотя подавалось это под тем соусом, что среди переводчиков должны быть «известные имена». Я неизменно говорил, что приглашу Маргариту Алигер. Редактор, помрачнев, — он-то ждал «свободы» для своих протеже — говорил, что «она не согласится». Я снимал телефонную трубку, и Маргарита Иосифовна соглашалась. Как было отказаться перевести десяток-другой стихотворений мужа (пусть бывшего) одной из ее дочерей — Ханса Магнуса Энценсбергера! Она никогда не отказывалась от хорошей, престижной работы, неплохо ее делала, и явно не из-за денег. Давно забылась пресловутая «Зоя», принесшая Алигер Сталинскую премию в 1942 году, зато помнились чудесные лирические стихи, переводы американских и австралийских поэтов. Она пережила смерть двух дочерей; ее смерть в 1992 году была смертью целой эпохи.
АРЧИБАЛЬД МАКЛИШ
(1892—1982)
СТАРИКИ И ДЫМ ЛИСТВЫ
Старики метут дворы перед зимой
И сухие листья жгут то там, то тут
День за днем, и жизни нет у них другой,
Но листва мертва, а старики живут,
Чуточку живут, как листья мертвые легки,
Сами по себе остались старики,
Их давно нигде не любят и не ждут.
Старики метут дворы перед зимой
И сметают вместе листья и года.
Пахнут старики горелою листвой
И, пожалуй, им сдается иногда,
Что сухие листья кленов и дубов —
Это их былая радость и любовь.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Печаль, с которой пробудились вы,
издалека, из сна, что недоснился
и где-то в подсознанье сохранился
неуловимым привкусом травы…
Шалфея или розмарина?
Она как аромат, который гонишь прочь,
а он, настойчивый, приходит снова,
и снова уловить его невмочь…
Дубовая листва?
Дымок костра лесного?
И не кончается твоя тоска
во времени или в пространстве,
густая масса глины и песка
на башмаках,
из позабытых странствий.
И ты не можешь вспомнить - вот беда! -
что приключилось? Почему так худо?
И что еще за странствия?
Куда?
И для чего вернулся ты оттуда?
ЭДНА СЕНТ-ВИНСЕНТ МИЛЛЕЙ
(1892—1950)
* * *
Отвага матери моей,
Кусок скалы, кусок гранита,
Ушла со светом вместе с ней
И вместе с ней в земле зарыта.
А мне осталась брошь ее
Из драгоценного металла.
Она — сокровище мое,
Но я-то о другом мечтала.
Ах, матушка, когда б она
Распорядилась по-другому!
Отвага мертвым не нужна.
Как без нее прожить живому?
* * *
В воздухе холодок.
Мудрый его постиг и с ним освоиться смог.
И я догадаться могу,
Что вся эта радость скроется скоро в снегу.
Солнце в облаке скрылось вдруг,
И его уж не разглядеть.
Красота, что звучала вокруг,
Для того только уха звучит,
Что звучанья ее не забыло.
И сердце отныне стучит
Лишь о том, что некогда было.
Опустилась глухая ночь.
День минувший ушел прочь.
И с темнеющего холма
В дверь мою подула зима.
Три снежинки… Четыре… Пять…
Больше! Больше!.. Не сосчитать.
Вьется снежная кутерьма.
RECUERDO
Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,
Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому.
Паром был голый и светлый, и пахло, как в хлеве, соломой.
И мы глядели в огонь, садились за стол незнакомый.
Потом мы легли на палубе, залитой лунным светом;
И свистульки свистели, свистели, и ночь завершилась рассветом.
Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,
Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому.
Мы купили яблок и груш, купили их целую дюжину,
Ты ел яблоко, я ела грушу — цены нет такому ужину;
И небо светлело, и ветер повеял предутренним холодом,
И поднималось солнце огромным ведром, наполненным чистым золотом.
Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,
Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому.
Мы купили утреннюю газету, но ее мы читать не стали.
«Доброе утро, матушка!» — мы сказали старушке в шали.
Со слезами взяла она груши и яблоки: «Благослови вас Боже!»
И, оставив лишь горстку монет на метро, мы ей деньги отдали тоже.
ХАНС МАГНУС ЭНЦЕНСБЕРГЕР
(1929—2022)
ТЕННИСИСТ
В то мгновенье, когда теннисист
отбивает немыслимый мяч,
в нем пробуждаются
чувства безгрешного зверя.
В то мгновенье, когда философ
вспугивает новую правду,
он — чистейшая бестия.
Анатоль Франс утверждал,
что есть в человеческом теле
некий неведомый орган,
вмещающий некое религиозное чувство.
В то мгновенье, когда этот орган
совершает то, на что он способен,
верующий переполняется злобой
и становится туп, словно овощ.
О, душа! О, мысль! О, Маркс! О, Фейербах!
ТРИДЦАТРИТРЕХЛЕТНЯЯ
Ей уже тридцать три. И казалось, всё будет иначе.
Неужели всегда этот ржавый «фольксваген».
Раз она чуть не вышла за пекаря замуж.
Поначалу читала Гессе, потом уже Хандке.
Теперь перед сном она чаще решает кроссворды.
Мужчинам она давно ничего не прощает.
Она долго была левачкой, на свой, разумеется, лад.
Никогда не пришлось ей держать в руках талончик на хлеб.
Когда она думает о Камбодже, ей становится дурно.
Ее последний любовник, профессор, любил, чтоб она его избивала.
Зеленоватые платья-бaтик ей всегда длинноваты.
На комнатной липе постоянно заводится тля.
Ей хотелось всегда рисовать или, может, уехать подальше.
Диссертация: «Классовые бои в Ульме с 1500-го по 1512-й
и их отражение в немецкой народной песне»;
стипендии, черновики, чемодан, набитый заметками.
Бабушка ей иногда присылает деньги.
Одинокие танцы в ванной, маленькие гримаски
перед зеркалом и возня с огуречным лосьоном.
Она говорит: уж с голоду я не помру.
Но когда она плачет, похоже, что ей девятнадцать.
ПРИВАЛ И ВОСПОМИНАНИЯ
Мой пфенниг зеленея лежит на дне морском
Моя любовь ржавеет в холодном горном крае.
Мой спутник задохнулся в цистерне пересохшей
попала моя дружба под каменную осыпь
и в уголь превратилась переписка
а чайка все засыпала криком и пометом.
Направимся мы тень моя и я
печальною долиной к далекому огню
к высокому огню из мертвых веток
из старого лавра и хвороста в мокром песке
посеребренных молнией.
Согреемся мы тень моя и я
и выпьем за тех
кто больше не чувствует жажды
темное это вино.