ШАЯ АЙЗЕНШТОК

Лес ревет, воет ветр.
"А шварц юр" пришел на свет.
Черный год, страшный рок.
Умер Шая Айзеншток.

Лет десять, может, просидел он
На Новотарской у заставы
И, ожидая Божья чуда,
Сбирал деньгу рукой костлявой.

Лес ревет, воет ветр.
"А шварц юр" пришел на свет.
Черный год, страшный рок.
Умер Шая Айзеншток.

Быть может, бремя тяжких будней
С него спадет и канет мимо,
И Бог позволит помолиться
У белых стен Ерусалима.

Жена спечет ему лепешек,
И соберется понемногу,
Три пачки взяв с собой махорки,
Он в долгожданную дорогу.

Господь благословит работу,
Простит грехи в дороге дальней
И разрешит в Ерусалиме
Ему поесть мацы пасхальной.

Но перед этим (Боже правый,
Скрыть правду от Тебя не нам уж)
Хорошенькую дочку Клару
За адвоката выдаст замуж.

Там будет пир горой, не свадьба.
Уж вьются щуки и селедки,
Тарелки в воздухе летают
Во время свадебной чечетки.

Ну, а потом (ах, что поделать!)
Часы приходят роковые.
Никто не спрячется от смерти –
Ни старики, ни молодые.

Отца седого похоронит
На Новотарском он кладбище
И песню: "Авену Малькену"
Споет и жалобный, и нищий.

Потом же, ах, потом, потом же,
О Новотарская рогатка,
Твой Вавилонский плен проклятый
Покинуть Шае будет сладко.

Но наконец – о, слава Богу! –
Большую повстречал удачу:
Из ясеня купил тележку,
На ярмарке купил он клячу.

С тех пор по деревням он ездит,
О каждой помнит деревушке,
Всё покупает, всё годится:
Бараны, гуси и телушки.

Давно уж солнце закатилось,
Когда домой он приезжает
И о своем Ерусалиме
Без краю, без конца мечтает.

И продает телят, барашков,
Кошачьи шкурки, – а порою,
Как радугу, на небе видит
Ерусалим перед собою.

О, нынче скоро соберется, –
Лишь вскроется весной дорога;
Но перед тем сынишка Есек
Пусть подрастет еще немного.

Ему он кабачок поставит –
Вот и конец земным заботам!
Иль, может, в Кракове построит
Ему рундук с большим наметом.

Потом же, ах, потом, потом же
(Благословенно Божье имя!)
Омоется в святой купели
Уже в самом Ерусалиме.

Тогда прощай на веки вечны,
О Новотарская рогатка,
Твой Вавилонский плен проклятый
Покинуть Шае будет сладко.

Черный год, страшный рок.
Лес ревет, воет ветр.
Умер Шая Айзеншток.
"А шварц юр" пришел на свет.

БЕЗУМНЫЙ СОНЕТ

Я царь больших дорог, я солнцем вечно пьян.
Дождей, ветров и бурь руководитель верный,
Я вдаль лечу стремглав, в борьбе со всякой скверной,
Предатель всяких правд и сам себе – обман.

Под крышею из звезд везде взношу таверны,
И, в плащ закутавшись, я спать ложусь в бурьян.
Цветеньем яблони мой посох осиян,
Он ворожит мой сон мечтою суеверной.

И легкомыслие – шутиха, просто стыд, –
Мне изорвав суму, со мною ночью спит.
И погубил с тех пор рассудок я холодный.

Безумствуй же, душа, и веселись свободно.
Средь краденых надежд свои свершая дни,
Будь рада гибели, а трусость прокляни.

ПРИЗРАК

Все спят в своих избах, лишь мне не уснуть,
И сердце от ужаса бьется всё чаще.
Я запер божницу рукою дрожащей,
А ключ уронил я в озерную муть.

Теперь же чело мне украсит лопух,
Напудрюсь мукой, насурьмлю себе веки,
И рубище я украду у калеки,
И стану пугать стариков и старух.

Мне ветер как крылья поднимет полу,
И в полночь подлезу я, крадучись, к хатам,
В окно постучусь костылем сучковатым
И черепом тусклым прилипну к стеклу.

И всех напугаю... О ужас и жуть!
Пусть сердце не бьется, не верит заботам,
Пусть лица и ваши покроются потом,
Не спите ж и вы, коли мне не уснуть.

О ВСЯКОЙ ВСЯЧИНЕ

За амбаром, за овином,
по откосу, по аллее
два стиха идут под ручку;
кровью яблочной алея,
точка, хвостик, запятая
тихо лезут у забора –
чтоб работа снов безвестных
закипала в поле споро;
с чердака петух слезает,
дребеденью удивленный,
и за клячей подгоняет
жеребца черней вороны,
а пред ними в душной кухне,
помаячив полусветом,
тень октавы и секстины
гонятся за триолетом;
тишь и грохот – ликованье;
сноп курятник подымает;
пусть не ищет слов напрасно
тот, кто их не понимает,
ибо всё же проберется,
зателенькав у оконца,
снег растаявший в избушку
под рефлекторами солнца;
смысл? намек? нравоученье?
Что ж еще? – но нет закона,
ибо влево путь иль вправо –
тут бездонно, там бездонно.

ВЛЮБЛЕННЫЕ У МОРЯ

Влюбленные – смуглы, худы, высоки,
идут, смотря друг другу прямо в очи.
Хоть полдень золотист – он кажется им черным
в мечтаниях о ночи.

Идут спеша. Серьезны без причины.
Бегут людей и шапочных знакомых,
и лишь вдали, где океан рокочет синий,
садятся рядом, как божки из глины.

Вернулись. Затерялись где-то в толпах.
Им улыбаются, плечами пожимая...
Но музыка, звенящая в киоске,
их понимает, как сестра родная.

СИРЕНЫ

Пахнут сладким горошком и роща, и море,
и как шлейфы по берегу тянется пена.
В море же плачут сирены,
ибо в море есть горечь.

КОРОВЫ

Улыбчивы, покойны и здоровы,
вы мирно кружитесь, как те
жующие траву коровы
вкруг умирающего на кресте.

ХРИСТОС В ГОРОДЕ

Напролет не спя всю ночь,
Танцевали на мосту.

Воры, сплетницы, трещотки,
Пьяницы, шуты, кокотки,
Сифилитики, убийцы,
Утопившиеся в водке.

Хулиганы, бунтари,
Неприличны, злобны, гулки, –
И плясали переулки,
Виселицы, фонари
И псари.

Сквозь ночную темноту
Танцевали на мосту,
Гости важны и пьяны –
Сукины сыны.

Сводники и шлюхи,
Старикашки и старухи.
Взявшись за руки потом,
Застучали каблуком, –
Сыпь, гармошка, сыпь в окошко,
Сыпь, гармошка... Громче крики...
Так плясали до зари
Пляс растрепанный и дикий.
Сыпь скорее, раз-два-три.
Пили. Жрали. Танцевали.

Лишь один стоял в сторонке,
Всем чужой и незнакомый.
Все глазели долго на него,
Молча, хмурясь, исподлобья,
И плечами пожимали,
Сплевывали и ругались.

Подошли к нему сторонкой,
Спрашивали, говорили.
Он молчал.

Подошел тут Рыжий, тонкий:
"Кто такой?"
Молчал.

Подошел другой, без носа,
Прыщеватый, безволосый:
"Кто такой?"
Молчал.

Подошел один из пьяниц,
Голодранец, оборванец:
"Кто такой?"
Молчал.

Но явилась Магдалина:
Увидала и узнала...
Плакал...

Все утихли. Пошептали.
Наземь пали. Зарыдали.

HOCUS-POCUS

Всё это лишь нью-йоркских сцен трюк
И слов и ритма согласный хор.
Я начинаю – шут, эксцентрик,
Алхимик, виртуоз, танцор.

Я рифму крепко приладил к речи,
На ней свисаю вниз строфой,
И вдруг взношусь противоречьем
Ногами вниз, вверх головой.

Над сеткой – гоп! Над бездной где-то
Прыжком смертельным беру рекорд,
Над жизнью яркой светясь кометой,
Я метеором лечу за борт.

Теперь же вновь, как и когда-то,
С улыбкой кланяюсь, и вот –
Пинетти, престидижитатор –
Свои таланты пускаю в ход.

Ловкач, жонглер – берусь за штуки,
Горсть слов бросаю в высоту
И прутьями железных звуков
Я их пронзаю на лету.

Взгляните – фейерверк могучий
Цветов и искр взметаю в джаз.
С жужжаньем звонким колибри тучей
В раскрытый рот летят тотчас.

Маг! Чудо века! Не игрушки!
Кудесник! Человеко-стих!
Слога танцуют, как лягушки,
И я с огнем глотаю их.

Словоглотатель – я просто жуток,
Я в тайны слова посвящен.
В присутствии врачей – без шуток –
Из сердца крик бросаю вон.

И снова речью играю рьяно –
Ну кто, как я, узор сплетет?
Я клоун – математик пьяный,
Предвижу слово наперед.

Слова из сердца как вихрь гонимы,
Слова, танцуя, стремятся ввысь.
О мутный хаос! Планеты – мимо!
Во мгле вторично звучит: свершись!

Одним заклятьем я – hocus-pocus! –
Творю весь мир для всех веков.
О, hocus-pocus! Hoc est corpus!
Вот знак поэтов и богов!

100 м

Каждый мускул свернулся в клубок, как пружина,
Напряженное тело - совсем тетива,
А в ушах уже сердце грохочет машиной -
Всё готово. Эй, стартер, стреляйте! Раз-два!

Ах, - и ноги рванулись в тревожном сигнале,
И клин воздуха горло до боли пронзил,
Вырвав вздох из груди, меня ноги помчали,
И всё больше из жил я накачивал сил.

Этой бурей шагов, в этом злом грохотаньи
Сколько раз перед тем, как домчусь я до ста,
Покорю ненавистное мне расстоянье,
Белой лентой кричащее: там вот черта!

Сколько раз!.. И последнему верен моменту,
Развернувшись в прыжке, невесомый, как пух,
На груди я почувствую белую ленту,
Выпив сердцем Движения Вечного дух.

ДИСКОБОЛ

Взмах мой, начавшись в раскрытой ладони,
Кончит свой путь не на нашей земле, -
Диск, как червонец мерцая в погоне,
Сгинет над миром, над бездной, - во мгле!

Диск упадет - и со звоном победным
Снова взлетит, описав полукруг, -
Сердце ль то, обручем сковано медным,
Бьется, дрожит и торопит свой стук.

Рыбкой над полем проплавав мгновенно,
Вверх переброшен, как скачущий мост,
Взмах этот грудь разрывает вселенной,
Звездам рисуя стремительный рост.

Диск мой летит то высоко, то низко,
В небо, как дух, подымается он, -
Я же - метатель червонного диска,
Прячу в ладони движенья закон.

РОЩА АКАДЕМА

Веет, лиловея, веер небосвода,
Ветерком вечерним освежая горы,
Дерева запахли, как кувшины меда,
И весь парк издымлен синевой амфоры.

Ночь придет, как благо, - сжалившись над нами,
Млечный Путь расчистив до небес откосов, -
Обо всем расспросит тихими словами
Месяц, лампа мира, исконный философ.

Скажет нам, что годы тонут в дали дивной,
Что бегут обратно, всё огнем объемля, -
Дует в мех огромный вечность беспрерывно,
Закрутив дыханьем пляшущую землю.

Без начал и правил дан закон планетам:
По кругу трансмиссий мчатся непреложно, -
Человек - бессмертен; он повис над светом
Надписью победной, словно столб дорожный.

Поднимает руки, на помосте стоя,
Подперев плечами облака Эдема, -
Будь же нам Учитель! Пусть в часы покоя
Парк наш превратится в Рощу Академа.

* * *

Господин, побледневший над чашечкой мокко,
Посмотрел на меня и умно, и глубоко.

А глаза, отраженные сумрачным кофе,
Рассказали мне всё об его катастрофе.

Как напитка пахучего теплые струи,
Поплыли на меня этих глаз поцелуи.

И с запрыгавшим сердцем, и девочки тише
Я склонилась над старой, вчерашней афишей.

А когда мое сердце забилось, как ране,
Господина уж не было в том ресторане.

Ах, зачем не взяла головы его в руки,
Не коснулась висков, поседевших от муки!

СПОКОЙНОЙ НОЧИ

Ушли рабочие, посвистывая тонко,
И плачут женщины – по ком же их тоска?
Мой чуткий пес ушел, и, может быть, сторонкой
(Как знать?) зеленые умчатся облака.

Уходят рекруты с вокзальных захолустий,
Рысцой последнею гудит колясок круг, –
Прекраснейший фрегат нас бросит тоже с грустью,
И с каждой улицей я распрощаюсь вдруг.

Улыбки гаснут вновь и улетают птицы,
А майские дожди ушли на небеса,
Впитав в свою кору цветы, листы, страницы;
Уж в землю черную ввалился на ночь сад.

Твоя ли горькая померкла вдруг сигара
Иль лампа милая погашена моя –
Но знаком вспыхнувшим, мелькнув, уходит слово,
Которого, увы, не встречу больше я.