На главную страницу

НАТАЛЬЯ АСТАФЬЕВА

1922, Варшава — 2016, Москва

В возрасте девяти лет была привезена родителями-коммунистами в Москву, где в 1933 году отец поэтессы был арестован и, по официальной версии, покончил с собой; мать провела в заключении почти двадцать лет. Первые стихи на русском (не родном!) языке Астафьева напечатала в середине 50-х годов, тогда же стала переводить с родного польского; практически все переводы Астафьевой на русский выполнены с него за исключением небольшого количества переводов с литовского (из Саломеи Нерис). На протяжении нескольких десятилетий Астафьева, как и ее муж Владимир Британишский, принадлежала к очень небольшой плеяде переводчиков, которые постоянно (как минимум раз или два в год) печатались в журнале «Иностранная литература» благодаря Татьяне Владимировне Ланиной, многие годы заведовавшей отделом поэзии.


ЛЕОПОЛЬД СТАФФ

(1878—1957)

* * *

Закатный отблеск небосклона
Лег на поля и на дубровы,
Как будто отзвуками звона
Облек их благовест медовый.

А за оградою терновой,
На золотой стерне загона,
Огнисто светятся коровы,
Словно большие листья клена.

Как мир Твой прост! Какой усладой
С небес плывет неторопливо
Твой свет, снимая боль недуга!

Сердце с доверьем и отрадой
В Тебе покоится счастливо,
Словно ладонь в ладони друга.

ОСЕНЬ

Осенний лес! Стоцветный листопад!
Дубы и буки, клены и платаны,
Оттенков теплых звучные органы,
О, золотой симфонии каскад!

О пиршество природы! О закат!
О меланхолия лесной поляны,
Где, прошуршав листвою златотканой,
Прошел Дианы златокудрый брат.

Словно душа, узрев сей пышный пир,
Перенеслась на времени крылах
В тот век благой, в те золотые лета

И смотрит, как уходит этот мир
С божественной улыбкой на устах,
Олимп веселья, красоты и света.

КАЗИМИРА ИЛЛАКОВИЧ

(1889—1983)

БОЛЬНАЯ ГРАСИЛЬДА

Бедняжка Грасильда болела — лежала уже больше году.
И ученые тетки, и бабка из Друи приходили глядеть ее ногу.
То казалось, она поправляется, то казалось, умрет вот уж скоро…
Наконец на Пасху к ней фельдшера лошадьми привезли верст за сорок.
За окном стоял — маленький-маленький! — конь, запряженный в повозку,
а Грасильда видела с печки, как фельдшер болтает с матерью и с отцом пьет водку.

БАБЫ

Бабы за лекарствами приходили в пятницу.
С ногами-колодами, с корявыми пальцами,
садились в коридоре или на крылечке…
Зимой жилось им тяжко и летом не легче.
Терпеливые, дикие, ласковые,
говорили словами цветастыми,
худых младенцев из тряпок разматывали долго…
Помню свертки, бутылки и сжимающееся от жалости горло.

ИОВ

Этот Иов — неведомо кто: кочевник, может быть, даже бедуин?! -
после тяжкого испытанья встал из праха, как властелин:
снова имел он многие тысячи овец,
жен и сыновей не сосчитал бы самый быстрый в счете человек.

Из друзей и слуг он мог бы выставить полк.
Опять гостей были толпы толп.
Опять, как в годы его былого богатства,
каждый завистник льстил ему и улыбался.

Он, однако же, на вопрос, кто ему всех милее,
качал головой, усмехался, про себя разумея.
А рукой, что давно от работы отвыкла,
гладил кудлатого пса, с кем горькие беды мыкал,
пса, что теперь обгрызает мослы отборных баранов,
а тогда одинокому зализывал гнойные раны.

МАРИЯ ПАВЛИКОВСКАЯ-ЯСНОЖЕВСКАЯ

(1891—1945)

ТЕТКИ

Тетки будничны были, на фей непохожи.
Затрапезные, пресные, честные жены,
ни волос золотистых, ни тощеньких ножек,
ни очей колдовских, ни ресниц изумленных.

Дом, усадьбу, семью содержали пристойно,
управляли мужьями, духи презирали,
даже в лунную ночь засыпали спокойно
в царстве пшенно-куриной стряпни и морали.

Лишь одна тетя Йола являлась как фея,
как парижская кукла, и пахла фиалкой.
В птичьих перышках, легкими тюлями вея,
целовала, таясь под звездистой вуалькой.

И куда-то исчезла за вихрями следом,
в пору молний весенних, и ливня, и града…
Тетки горько рыдали — но был им неведом
вкус любви роковой и… крысиного яда.

В ДОЖДЬ НА БЕРЕГУ МОРЯ

Окутанную мглой, как серой пряжей,
Кто отличит меня от хмурых пляжей?..

Я кроюсь в серость, птичью или мышью,
Богата грустью и нарядна мыслью.

Капли, что тщетно бы долбили скалы,
Стоят в глазах. И дождь идет усталый.

Как будто польский дождь — на здешний берег,
На этот берег, что слезам не верит.

ЯРОСЛАВ ИВАШКЕВИЧ

(1894—1980)

* * *

Новые дети
такие же самые как те что бежали за мной
в переулок святой Барбары
бархатцы астры георгины

дети с голыми ножками
я уже знаю чему будут служить эти ножки
когда созреют как фасоль как репка
дети не знают
стоят смеются шелестят собою
такие же самые

ох как тепло на солнце
вода холодная
и огромная туча
отрывается как тяжелый ломоть
хлеба

Тепло
Завтра будет жатва

ВЛАДИСЛАВ БРОНЕВСКИЙ

(1897—1962)

РАЗГОВОР С ИСТОРИЕЙ

О наставница жизни, История!
Твои шутки нелепы и страшны:
Орион, над тюрьмой этой стоя,
смотрит, как мы сидим на параше.

Травишь старые мне анекдоты
то с издевкой, то с усмешкой,
так парашничаем понемногу -
ты уж вечность, а я уж месяц.

Объясни, бессмертная, эту
склонность старую к парадоксам,
и еще спрошу: всему свету
кровь портить — не сумасбродство?

Ибо если повсюду войны
и военное положенье,
то, История, для чего мы
на параше сидим с голой женей?

Революционный поэт
должен сгинуть в тюряге советской?!
Нет, История, нет!
Я иль ты — кто-то судит по-детски!

Постыдись же, почтенная дама,
выпусти из-под этого крова…
(Ведь успеем вернуться сюда мы,
схватим срок за воротами снова.)

ЯН ЛЕХОНЬ

(1899—1956)

ХЕЛМОНЬСКИЙ

Как Хелмоньского холст, до чего всё похоже,
Утки тянут, кувшинки на глади разлива.
Пахнет скошенным лугом, и думаю: «Боже!
Как же здесь хорошо и как страшно тоскливо!»

Всё как в Польше, повеяло в воздухе дымом,
Заяц мимо мелькнул, песик скачет в азарте.
Что мне нужно? Тоскую о крае родимом,
Но его не бывало и нету на карте.

ВИСЛАВА ШИМБОРСКАЯ

(1923—2012)

КОТ В ПУСТОЙ КВАРТИРЕ

Умереть — так с котом нельзя.
Ибо что же кот будет делать
в пустой квартире.
Лезть на стену.
Отираться среди мебели.
Ничего как бы не изменилось,
но всё как будто подменили.
Ничего как бы не сдвинуто с места,
но всё не на месте.
И вечерами лампа уже не светит.

На лестнице слышны шаги,
но не те.
Рука, что клала рыбу на тарелку,
тоже не та, другая.

Что-то тут не начинается
в свою обычную пору.
Что-то тут не происходит
как должно.
Кто-то тут был и был,
а потом вдруг исчез,
и нег его и нет.

Обследованы все шкафы.
Облазаны все полки.
Заглянуто под ковер.
Даже вопреки запрету
разбросаны бумаги.
Что тут еще можно сделать.
Только спать и ждать.

Ну пусть он только вернется,
пусть только покажется.
Уж тут-то он узнает,
что так с котом нельзя.

Надо пойти в его сторону,
будто совсем не хочется,
потихонечку,
на очень обиженных лапах.
И никаких там прыжков, мяуканий поначалу.

ТАДЕУШ НОВАК

(1930—1991)

ПЛАЧУЩИЙ КОНЬ

                     Мариану Гжещаку

Конь вдруг расплакался Был вечер
Снопы за домом сложенные в стог
светились так что искры шли
что с легким сердцем тяжко было
войти под пересушенную крышу
Конь вдруг расплакался Не помню кто заметил
С крыльца рванувшись вся семья
сбежалась в сад где прислонясь к забору
плакал наш конь

Коня и в ноздри целовали
и заплетали в гриву павлиньи перья ленты
охапками тащили ему овес и клевер
и даже погремушку кто-то принес но конь
игрушек не хотел тряс головой и плакал

Попробовали петь псалмы
приободрить военной песней
В конфедератке подходили
в косматой шкуре Чингисхана
но конь всё плакал по колено в луже
звериных слез

И плакал он когда его
носили на руках и пели
и как больного укрывали
перинами со всех сторон

Конь плакал Светлый стог за ним
терся о сад сыпал овес
зверино ржал

ЕЖИ ХАРАСЫМОВИЧ

(1933—1999)

БАБУШКА

Вспоминаю бабушку
красную шапочку
еще из довоенной
шерсти

Вспоминаю
как она едет за облаками
в сказочной карете
в которую запряжены мышки

Вспоминаю войну
зиму снег
Немцы жгли деревню
бабушка пекла хлеб

Соседний дом Франков
сгорел как головешка
бабушка печет хлеб

Занялись уже елки
перед верандой
выбрасываем перину на снег
бабушка печет хлеб

Одеваемся
берем чемоданы
бабушка печет хлеб

Бегаю босиком по снегу
носятся обожженные куры
петух пышет пламенем
бабушка печет хлеб

Немцы вдруг уезжают
бабушка широко распахнула окна

Святая Петронелла
как я надымила
с этой печью

ну и ну
говорит бабушка

КУТУЗОВ

В разгаре боя
Кутузов ест борщ
люди вокруг
падают как березы

Наполеон приказал пальнуть
и выбили у него из рук
золотую царскую ложку

Тогда Кутузов берет
простую солдатскую ложку
ест борщ

Наполеон приказал пальнуть
и выбили у него из рук

Тогда Кутузов берет
мужицкий деревянный черпак
ест борщ

Наполеон приказал пальнуть
и выбили у него из рук

Тогда Кутузов берет
большой уполовник неба
ест борщ

Тогда Наполеон махнул
синей наполеоновской шапкой
своим

И убежал

СТАНИСЛАВ ГРОХОВЯК

(1934—1976)

НОВЕЛЛА I

Когда генеральше Браницкой трамваем отрезало ногу,
Садик ее во дворе захирел и засох.
А сетка, его заслонявшая, как вдову защищает траур,
Превратилась в лохмотья проволоки, мусора и стеблей,
На деревянном столе почернели следы от карт,
На дорожке, посыпанной щебнем, распласталась мертвая мышь.

А прежде — я помню — аристократка Браницкая
В платье позапрошлых столетий, в серебряном шлеме волос
Приносила сюда свои хрупкие чашки,
Серебряный кофейник, пирожное на маргарине
И в позе с портрета королевы Марии Людвики
Ожидала трех своих Старушек.

У нее их было три — неизменных, — она их откопала
В Антиквариатах, в Танцевальной Школе, в Пансионе:
Покрытых огромными черными шляпами, как рекой,
Обтянутых корсажами, в которых потрескивали спицы зонтиков.

«Ce sont des vieilles», — подумал я по-французски,
А они по-французски пили слабенький кофе
И, смеясь по-французски, пискливо, маленькими ручками
Отмахивались от сонных пчел и огромных бабочек.
И говорили, говорили, не слыша друг друга, потому что были глухие,
И глядели в смерть свою сквозь жалюзи подсолнуха.

Когда генеральше Браницкой трамваем отрезало ногу,
Сплетня ходила по дому, что все они умерли.
Первая — сидя над вышивкой — по ошибке проглотила иголку,
Вторая — в костеле — насмерть запуталась в четках,
Третью не нашли. Может быть, вошла она в стену?

Я представляю себе ногу, отдельную, женскую ногу,
Я поглядываю на развалины садика посреди двора,
Я грудью чувствую ветер,
Лицом — холодную влагу.
Настала осень. Печь топить пора.

ХАЛИНА ПОСВЯТОВСКАЯ

(1935-1967)

ВЕНЕРА

она была прекрасна
как белый алебастр
с зелеными прожилками
пульсирующими ленивой кровью

сидевшие на облаке боги
а было их полсотни
били в ладоши
когда она шла
покачиваясь на бедрах

и даже не лицо
нет
и не губы
сочные как плоды юга
груди конечно же груди
груди у нее были такие
что только стоять
и выть от восторга

были они как близнецы-луны
украденные в небе Сатурна
овальные вздымающиеся кверху
а Гефест который в кузнице ковал подковы
жаловался на ее измены
дурень