НАТЭЛЛА ГОРСКАЯ
1928 – 2008
С испанского – много, с венгерского – очень много, и не только много напереводила в жизни Натэлла Горская – главное, что хорошо. Никогда не попадало ее имя в “первые ряды”, никогда не задвигалось в третьи, может быть, потому, что в советской испанистике драка за первые места способна была отбить охоту заниматься переводом вовсе; венгры же, напротив, всегда занимали в переводной поэзии очень периферийное положение, очень уж мало кто способен и нынче оценить переводы с венгерского, сравнив их с оригиналами. Своего друга, Исаака Борисова, Горская, к слову сказать, переводила с оригинала: выучила ради него язык. И еще одну заслугу Горской нельзя не вспомнить: благодаря ей вышло из забвения творчество замечательной поэтессы Эмилии Александровой.
КОСТИС ПАЛАМАС
(1859-1943)
* * *
Певец! Поверь, в ней нет ни капли лжи:
в ней – плоть твоя, в ней – красной крови гром!
Фантазия – в тебе, но рубежи
фантазии – до звезд, и в небе – дом.
Ее поток всегда бурлил и жил
и, всё сметая, несся напролом;
ты – в нем, как луч, зажегший витражи
и вдруг переиначенный стеклом.
В раю, обители цветов живых,
возьми росток, в своем саду взрасти,
и рай придет в твой сад – и в сад любой.
Дробясь в мечтах, как в каплях дождевых,
ты держишь целый мир в своей горсти,
но цепью скован навсегда с собой.
* * *
Та ночь... О, как мучительно знакомо
лицо бессонницы, исчадья зла...
Но ты пришла, спасительница-дрема,
ты, долгожданная, ко мне пришла,
пришла, как тень, как сладкая истома,
болезненным ознобом обожгла,
и сон ко мне спустился невесомо.
Огонь твоих волос вокруг чела,
как царский золотой венец, пылал, –
скажи, не Фидий ли тебя ваял?..
Я доброту прочел в глазах-светилах,
и на меня пролился тихий свет.
Я ног твоих коснулся легкокрылых
и в рай вознесся за тобой вослед.
АНГЕЛОС СИКЕЛЬЯНОС
(1884-1951)
АХЕЛОЙ
(Сон)
И был Ахелой переполнен, кипели и мчались валы,
и, в этом кишении стоя,
я ноги столбам уподобил, и сам стал подобьем скалы,
как бог, ожидающий боя.
Но жажда меня одолела, и рот приоткрыл я слегка,
склонившись над влагою пенной,
и только собрался напиться, как мощным потоком река
мне хлынула в горло мгновенно.
И бодрость, и дивную свежесть вливал в меня каждый глоток,
и легкость былая воскресла;
и – как ветерок на рассвете – я медленно пил тот поток,
что раньше хлестал мои чресла.
Река обмелела, пропала, как пена в прибрежных камнях,
и дно предо мною открыла;
и стал наконец я свободным, и тяжесть исчезла в ступнях,
и я воспарил легкокрыло.
Наполнилось сердце отвагой, неведомой мне до сих пор,
и чувствовал я, вдохновенный,
в груди, что дышала привольно, и гордое мужество гор,
и юную радость вселенной.
Как ярко мое сновиденье! Как сила моя велика!
Затмил я того полубога,
который схватил Ахелоя, принявшего образ быка,
за оба изогнутых рога,
и в шею уперся коленом, и пальцы так крепко сомкнул,
что рог захрустел и сломался,
и, бешеной болью пронзенный, поток закружился, скакнул
и к морю со стоном помчался.
АНТОНИО МАЧАДО
(1875-1939)
ИЗ МОЕЙ ПАПКИ
I
Ни мрамор чистый и суровый,
ни живопись, ни звук струны –
непреходяще только слово.
II
Поэзия – рассказ и песня.
Поет история живая,
в рассказ мелодию вливая.
III
Душа два брега создала:
один – весенний перелесок,
другой – свинцовая зола.
IV
Пустой фантазии игра,
где нет речного серебра,
всего лишь только мишура.
V
Пусть ассонанс не слишком точен
и рифма скудная проста.
Порой бывает стих отточен,
когда поэзия пуста.
VI
Верлибр, не знающий оков...
Ну, что ж, разбей свои оковы
и... не пиши совсем стихов.
VII
Свои богатства есть
в глагольной рифме, бедной, голой.
Ведь все другие части речи,
что излучают блеск веселый,
они в грамматике стиха
лишь вариации глагола,
который, прозвучав Вчера,
не умолкает Долго-Долго.
ХУАН РАМОН ХИМЕНЕС
(1881-1958)
* * *
Сначала пришла невинной –
под девическим покрывалом,
и я, как дитя, влюбился.
Но платье она сменила –
разоделась, будто для бала,
и я от нее отвернулся.
Явилась потом царицей,
в драгоценностях небывалых,
и в гневе я задохнулся!
...Но она раздеваться стала.
И я улыбнулся.
Осталась в одной тунике,
маня простотой античной.
И вновь я к ней потянулся.
И сняла под конец тунику
и во всей наготе предстала...
О поэзия, – страсть моей жизни! –
нагая, моя навеки!
БЕССОННЫЙ
Глазам, что бессонны,
быть может, я сон верну
у морей отдаленных.
Вдали от морей соленых
я не сомкну
моих глаз бессонных.
Плачи и стоны
слились в волну
желаний неутоленных.
Печалью бездонной
наполнили глубину
бессонницы перезвоны.
Не навеет влюбленным
любви новизну
ветер неугомонный.
Ветер неугомонный!
Позволь отойти ко сну
у дальних морей соленых!
МИХАЙ БАБИЧ
(1883-1941)
ЦЫГАН В КАМЕРЕ СМЕРТНИКОВ
Из-под моей руки взмывала красота –
наверно, так творил Господь
букашек и стрекоз касанием перста.
Я помню, с губ моих срывался грозный стих –
как трубный звук, как трубный звук
с истерзанных жарой солдатских губ сухих.
Расплылся ныне стих, почти совсем угас,
он только теплится слезой
на самом дне запавших глаз.
О людях плачу я в гнетущей тишине:
они бедны, бедным-бедны,
им доброта не снилась и во сне.
В чащобе им бы жить – поставить там избу,
да лес рубить нельзя, спасибо и на том,
что гробик дали им в большом дому-гробу.
Спасибо и на том, что им разрешено –
коль станет невтерпеж – шагнуть с балкона вниз,
земля не подведет, она их ждет давно.
Какая скорбь! Мой стих – цыганской скрипки стон
в той камере, где смерти ждут.
Эй вы, букашки, прочь! Эй вы, стрекозы, вон!
Коль мертвые мертвы, что стоит трубный глас?
А слезы всё текут, текут, текут
и ни о чем не спрашивают нас...
МИКЛОШ РАДНОТИ
(1909-1944)
ОКТЯБРЬСКИЙ ЛЕС
В лесу переполох и влага.
Обрывки золотого флага,
уже подгнившие слегка,
прикрыли червяка, корягу
и панцирь мертвого жука.
Ты ужас пробовал на вкус?
Он нынче затопил округу.
Метнулась белка с перепугу
и, выронив свой легкий груз,
взлетела ввысь, под облака.
Учись проворству у зверька –
режим зимы не знает добрых чувств,
архангелы сложили крылья,
дохнул закат жемчужной пылью,
и лагерь твой почти что пуст.
КОЗЫ
Уже тускнеют облака,
теряют белый цвет дневной,
в траве сгустилась тьма,
но нежные тела козлят,
мерцающие белизной,
еще не поглотила тьма.
Коза в загоне замерла,
на серой шерсти свет уснул,
в глазах забрезжил зябкий сон,
в тугих сосцах бушует мощь
прогретых солнцем трав,
и дышит теплотой загон.
Окрасив кровью горизонт,
вскипел закат в последний раз
в небесной темной глубине;
козел ромашку общипал
и, неожиданно взбрыкнув,
захохотал в лицо луне.
Другой мелькнул, как дух ночной,
в густой траве заблеял вдруг,
эбеновый исторгнув звук,
и бородой седой затряс,
и черных шариков каскад
в ночи обрушился на луг.
МАРГИТ СЕЧИ
(1928 − 23 нояб. 1990)
ШЕСТВИЕ
Плещущий ливень – флага атлас.
Холод течет на меня.
Влажные – флажные – руки кладу я
на моего коня.
Мордой печально ливень он рубит,
струи дробятся, звеня.
В гордой печали лбом я склоняюсь
на моего коня.
Туча и флаг мой – единой лавиной,
в черной ночи – ни огня.
Но засияли земные глубины –
манят меня и коня.
Ливень на падаль, на глину долины,
ливень – ливмя! – на меня,
на лебединую песню, на камни,
на моего коня,
ливень небесный, длинный, отвесный,
ливень на череп холма,
ливень на мрамор, спеленутый в чреслах,
и на слепые дома,
на барабан, не зовущий к побудке,
на колокольню – ливмя! –
сердце мне рвущий, жуткий, ревущий –
на моего коня!
Кольца кольчуги – последних гигантов
стальная броня, –
рис серебристый, стеклянная манна –
на моего коня...
ИСААК БОРИСОВ
(1923-1972)
* * *
О дерево! Ну как ты, старина?
Чуть поседела царственная пена,
Ветрами острыми просквожена,
Но зелена и, видит Бог, нетленна.
И всё темнее у меня в окне –
Не сглазить бы – ты гуще год от года,
И город слышится всё глуше мне
(Иль от меня утаивает что-то?..).
А я сижу у моего стола
И сочиняю строчки, как бывало.
И тень твоя свежо на них легла,
Причудливый узор намалевала –
Прозрачный сон, чудесный, неземной!
И снова поле мне ладони греет,
И снова нянчится земля со мной
И любит, только любит – не жалеет.
И снова сладко, жарко трепещу
И – словно в юности, дотла сгорая, –
Я дерево любимое ищу
Среди деревьев сумрачного рая.
* * *
О, если б не было ни в чем обмана
И белой не казалась чернота! –
Живет в душе заветная мечта,
Трепещет в каждой строчке постоянно.
Мой голос – он не громыхал, как медь...
Быть может, люди, я не понят вами?
Когда-нибудь и вы, устав греметь,
Начнете клясться тихими словами.