Будущий двуязычный поэт родился в Якутии, отец его был евреем, мать происходила из шведской аристократической семьи. Воспитывался у деда (со стороны матери), сибирского рыбака и охотника. С десяти лет, после смерти деда, скитался по России от берегов Северного Ледовитого океана до Кавказа в поисках отца. 14-летний Пэнн добрался до Москвы, где продолжил учебу в школе, затем в Государственном институте слова. Первое опубликованное стихотворение Пэнна — «Беспризорный» (журнал «Крестьянская нива», 1920). Когда в 1926 году начались гонения на сионистов, Пэнн был арестован, приговорен к высылке в Среднюю Азию. В 1927 году он уехал в Палестину, поселился в Тель-Авиве. Работал на апельсиновых плантациях, на строительстве домов, был сторожем. Стал одним из первых инструкторов по боксу в спортивном обществе рабочих. В 1930–1933 годах был членом репертуарной комиссии театра «Габима».
В Тель-Авиве Пэнн познакомился с ведущими литераторами — с Авраамом Шлёнским и Натаном Альтерманом: обоих поэтов Пэнн переводил на русский язык. Шлёнский публиковал его в ведущей тогда газете «Давар». Популярностью пользовалась интимная лирика Александра Пэнна. Восприняв поэтику школы А. Шлёнского и Н. Альтермана, он стал писать исключительно мелодичные стихи, которые легко ложились на музыку. С 1934 года Пэнн стал больше писать стихов о социально-политических проблемах. Его называли «еврейским Маяковским». В 1947 г. Пэн вступил в Коммунистическую партию Израиля и сразу же стал официальным «поэтом партии». В 1959 году Пэнн поехал в Москву на международный конгресс писателей. Там стихи Пэнна издали по-русски большими тиражами. Пэнн перевел на иврит ряд стихотворений и поэм Маяковского и был одним из составителей сборника переводов на русский язык «Поэты Израиля» (М., 1963). В СССР вышел сборник стихов Пэнна в переводе на русский язык «Сердце в пути» (1965) — первое советское издание, посвященное творчеству одного израильского поэта. В 2005 году вышло двухтомное собрание сочинений Александра Пэнна.

БЛАГОДАРЕНИЕ

Дождь!
Да святится имя его!
Влажная милость неба.
Пойте хвалу плодоносности вод,
пойте хвалу хлебу.

На глыбы смотрите — просты и ясны,
прах их засеян и жарок.
Славь же, земля, колосистые сны —
ветра и ливней подарок.

Твоя радость в росе.
И тучны тяжело
твоих грудей и чрева массивы.
Хлебу насущному бейте челом,
хлебу спасибо!

ПАСТУХ

Этот ноздри раздувший простор-великан.
Эта высь по тебе загрустившего неба.
Этот белый огонь — белизна молока.
Запах шерсти и запахи хлеба.

И под тихие всхлипы забулькавших вод,
жажду пеньем ручья утоливших как-будто,
вместе с овцами и человеком идет
к полудню утомленное утро.

Первобытное утро!
Клубится земля,
испаряя росу и запревшую заваль.
И от края до края — человек и земля.
И от края до края — стадо и Авель...

 

ЗЕМЛЕПАШЕЦ

За плугом — верблюд, и железный клин
терзает земли пересохшие плиты.
Никогда еще мир не был так един,
и вечность в единственном миге отлита.


То признак убийства. Железа тиски.
То Каин убийств сечет первобытную небыль.
Никогда еще так не бывали близки
человек,
верблюд
и небо.

АРХИМЕДОВА ТОЧКА

1. Теория

Архимед как-то в ванне плескался, и в ней
Засиделся милейший старик и размяк,
Размышляя средь прочих абстрактных идей
Над штуковиной, имя которой – рычаг.
Волновались соседи, зверея, и стать
Торопились в затылок:
– Порядки какие!
Когда он, Архимед, хочет ванну принять,
Лишь единственный раз, в этой самой воде
Вес удельный у тел обнаружив,
Вышел раньше, и думалось нам – быть беде,
Когда крикнул он «эврика!», мимо нас пролетев,
Распорядок наш тоже нарушив.
Так шипели соседи, кто громче, кто тише,
А старик в это время из ванной вышел.
Выйдя, бросил: «Рычаг... Инструмент – ну и ну!
Исполины в нем дремлют,
Он мощный и спорый...
Этот мир вверх тормашками переверну,
Только дайте мне точку опоры!»
Услыхав этот клич, все домашние – в смех:
- Ишь ты, прыткий какой...
А ведь старенький... Странно...
Ну, конечно, такое не выдумать грех,
Целый день полоскаясь в ванне!..
... И с тех пор отшумели года и теории,
Но тот радостный клич старика
Все жужжит и жужжит в оба уха истории,
И как дятел, долбит неустанно века.
И герой не один зарывался:
– Все ясно!
Мне взметнуть этот мир иль в могилу сойти! –
Находил рычаги, но трудился напрасно,
Так как точку опоры не мог он найти.

 

2. Практики

Ночью в Мюнхене
В грязной пивной с рукомойником
Собралась стая разбойников
И сидела, пивцо попивая спокойненько.
А к утру куцеусый разбойник встал
И сказал хромоногому другу: – К действию!
Наш рычаг установлен,
Гляди – красота.
Ну а точка опоры в нем – точка еврейская!..
И пошло, завертелось – и в глаз, и в бровь...
Зубоскалы под флагами перли, рыча...
И еврейская кровь была первая кровь,
Оросившая этот рычаг...
А земля демократов терпеньем сильна:
– Не волнуйтесь, державы и страны,
Это частный рычаг, и лишь точка одна
Истекает кровью из раны.
И, наглея, смелел куцеусый бандит,
И кудахтала громче хромоногая квочка.
И не поняли те, кто давал им кредит,
Что еврейская точка, несясь впереди,
Это есть Архимедова точка.
Размахнувшись,
Рубила рука рычага -
И чернели пейзажи от орд врага...
Чехи, помните, были вначале,
А за ними Варшава – смятенье и смерть...
И заплакали дети, и матери замолчали.
Демократы без толка метались, дрожали,
И рыдал в темноте седой Архимед...
Вдруг –
Никто не успел осмыслить явления –
Началось
Светопреставление...

 

3. Мораль

Начинается это всегда с замешательства,
С мелочей и с политики невмешательства;
С безграмотности очень парламентарной
В законах физики элементарной
С блюдолизов, ханжей и идейных зевак.
И с незнания, что же такое рычаг;
Начинается это с людишек, которым
Расплатиться придется за кровь и за горе;
Начинается это...
Но, если угодно,
Это все не закончилось даже сегодня!..

*   *   *

Как мчались поезда! Воспоминанья
О родине над рельсами горят.
Бурлящая вода, мечей бряцанье.

Впивался в ночи мучеников взгляд,
Куда-то увозимых. Жизнь молчала.
Тень от ветвей, осколки света, ад —

Во тьме окна. Молитва зазвучала,
И чей-то шёпот вдруг рассказом стал
О сыне и о доме у причала.

Как безвозвратно мчались поезда.

ПРОТЯНУТАЯ РУКА

Вот она — рука,
Протянутая за нашим подаянием.

Руки-руки-руки —
Сколько рук нырнет в карманы,
Руки виновато-поспешные в замешательстве жалости;
Теорий сколько, сколько доктрин
Парализуют состраданье рук

К руке,
Протянутой за нашим подаянием.

Глаза-глаза-глаза —
Сколько глаз вдруг вспомнит о забытом небе
Или откроет вдруг давно невидимую цель;
Сколько сумочек — хорошеньких и весело раскрашенных
Щелкнет, демонстрируя щедрость,
Перед рукой.

Ребятишки-сорванцы —
Сколько их плевком презрения покроет
Эту руку
Я не знаю,
Я не знаю, сколько отцов
Узрит будущее сыновей своих
В руке,
Протянутой за нашим подаянием.

Вот она — рука!

УСТАНОВИ МИР!

О чем кричат в ночи петухи?
Их крики в меня вонзаются, как стрелы.
Поджавши хвост, бежит шакалья стая — предвестник зла.

Холодная и едкая,
Пропитанная кровью,
Стучится молния в мое окно.

Бог мой,
Что предвещает книга ночи?

В безмолвной, в бездыханной этой ночи
Меня из сна выбрасывает страх,
И я бегу на улицу прильнуть к потухшим окнам
И слушать мерное дыханье человека.

Всей глубиной покоя дышат люди, дышат,
Но сон какой-то тяготит им грудь.
Иль это ветер стонет?
Или деревьев осторожный шорох слышу?
А может быть, поток луны заворожил все стены, крыши и дороги?
И с нервами, натянутыми до пределов грусти,
Я бросаюсь слушать!
Страх перед будущим питает сны людей.
Они еще живут и дышат, и только сон их неразгаданным витает.

Вот женщина целует мужа.
Он спит, и содрогается она, вдруг представляя,
Как он с войны вернется:
Ошеломленный ужасом, озлобленный, калека,
А может быть, и не вернется никогда.

А вот мужчина в темень потолка
Глядит больным прожженным взором,
И сердце его шепчет:
“Родимый сын мой, сын мой Авессалом”.

Вот девушка вдруг цепенеет и падает, подкошенная скорбью,
Увидев имя юноши —
Любимого единственного имя
В квадратной черной рамке в утренней газете.
Я шепотом взволнованным лечу, врываясь в дрему ночи.
О люди, о народы, о человеческий род!
Слушайте, слушайте все, кто еще дышит,
Под кровлею своей, на языке своем родном пусть каждый
Слушает мольбу взывающей души:
                    — Да не войдет,
Да минет нас такое зло! —

Тяжек шаг пахарей,
Широка песнь жнецов,
Изумительны мышцы мужчины, готовые к ноше,
Чудесно счастье женщины в любви.
В час бедствия на это все обрушится неведомый пейзаж,
Обрушится кошмар слепых вулканов.

Иерусалим, Давида Псалмопевца древний город,
В пустыню каменную превратится —
В бессмысленное зрелище абсурда.
Как ястреб над водой, слова над разумом витают,
Но даже тени их тревожат мир земли.

О ты,
Кто бы ты ни был,
Сверши хотя бы это, только это —
Переколдуй весь порох на муку
И пушки перелей в бубенчики для коз,
Чудовища стальные преврати в коляски детские, в игрушки,
Войска сцепившиеся разними, отправь их по домам —
Их ждут все родины.

Земля, вертись на оси мира,
Шуми, большое море, миром,
Летите, звезды неба, к миру!

О ты,
Кто бы ты ни был,
               Установи мир!
               Установи мир!