ГЕОРГИЙ СОРГОНИН

На станции Хандра и Уныние
в мордобийском уезде где-то
телеграфист Петр Плаксин
играть не умел на кларнете.
Казалось, простое событие
не стоит в стихах рекламы.
Однако впоследствии стало
главной причиной драмы.
Тосклива жизнь и коварна
бывает. Случится порой,
что жизнь превратится в трагедию,
обездолит кого-то виной.
Превратится так неожиданно,
как рельсы железных дорог,
в бессильную горечь, тоскливость
и боли безбрежный поток.
Как поезда уходящие,
она монотонна, проста!
Как трижды звонкa удары
в ненастную осень - все та!
Порою в окошко посмотришь,
в железнодорожную даль!
Лицо подопрешь ты ладонью,
слезами прикроешь печаль.
Так вот у аппарата Морзе,
где было такое окно,
сидит Петр Плаксин грустный,
не знает никто - отчего!
Не знает Параграфов Ваня,
кассир с открытой душой!
Тот, что хотел на Катюше
жениться осенью той.
Не знает техник Запойкин,
хоть в месяц сотню имеет.
Ну что же, ведь он поклониться
начальству низко умеет!
Не знает Илья Слономоськин,
младший чиновник контроля.
Тот, что хотел бы насильно
играть всюду первые роли.
Не знает ведь даже, пожалуй,
Прокопий Иваны Рубленько,
самый важный чиновник,
что выпить любил "маленько"!
А если уж сам начальник,
в уезде фигура большая,
не знает, то значит не может
о том знать особа иная.
Однако были ведь люди,
которые знали что-то!
"Cherchez la femme", - говорили
женщина! Ну, вот, то-то!
Верить мне не хотелось,
но Варвара Павловна также,
(кондукторша) прямо сказала,
что в этом причина. Как же!
Шептала она по секрету,
что знает, знает конечно,
о ком здесь на станции Плаксин
грустит и вздыхает вечно!
Боже! Святые угодники!
Батюшки! Что же за мысли.
Кого же любит Плаксин:
Таню, Женю, Анисью?
Ольгу, Веру, Авдотью,
Анастасию, Наташу?
Быть может, Марию Павловну
или Семенову Машу?
Кого же? Буфетчицу - польку!
Господи! Вот - наказание!
Сидит у окна Петр Плаксин,
исполненный мук и страданьия.
На станции Хандра и Уныние,
в мордобийском уезде, где-то
техник Влас Запойкин
прекрасно играл на кларнете.
Порою как будто грустно,
что слушать не было мочи,
тогда играл он протяжно
"Последний нонешний денечек".
Порою чудесно, красиво
и словно в нежном ударе,
то мягко, то весело, дико,
о Туле и самоваре.
А сердце буфетчицы - Яди
в восторге все тает и тает.
"Ах, Влас Фомич", она шепчет,
"Как хорошо он играет".
Но техник усы лишь подкрутит,
лукаво поводит глазами.
Ей-Богу, ведь это - глупость!
Я так восхищен всегда вами.
Вздыхает о нем здесь Ядвига,
ей льстит он ловко, обманно,
вздыхает еще Петр Плаксин
о Яде - беспрестанно.
Закружилась в поле метелица,
за окном - сугробов аллея.
Играет Запойкин уныло:
"Ах, жаль мне тебя, Рассея!"
Летят всюду хлопья снегу,
ветер дует в щели окна.
И выходит к проезжим Ядя,
наливает им водку она.
А морозец трещит и крепнет,
ломит кости. Стынет кровь.
Петр Плаксин сидит и пишет
письмо про свою любовь.
Пишет Петр Плаксин Ядвиге
то, о чем ей сказать не смеет,
и в письме ее умоляет,
пусть поймет его, как умеет.
Пишет он, что любит бессменно,
только в том ей признаться боялся,
просит также держать все в секрете,
чтобы Влач Фомич не смеялся.
Пишет он открыто, влюбленно,
что все помнит, любит, мечтает.
Петра Плаксина, телеграфиста,
слеза на бумагу стекает.
Есть на станции скорби окошко,
видно в нем поля и равнины,
видно в нем и рельсы, и поезд,
и обрубка два-три древесины.
Видно в нем, как едут люди
В путь далекий, путь тоскливый.
Видно в нем русскую осень,
небо серое, желтые нивы.
И такая огромная скука,
и банальная, старая грусть.
И чужие глаза, и далекие
слов отрывки. И пусть!...
Ах ты сердце, бедное сердце,
отраженные жизнью глаза!
О, бессонные ночи - рыдания!
О, любовных страданий - слеза!
Не для меня вы, Плаксин!
для меня - артист Запойкин.
Вы кто? Телеграфист лишь.
Он - поэт, веселый и бойкий.
Читает Плаксин и мыслит -
Кому же я нужен на свете?
И думает: чудно играет
Запойкин Влас на кларнете.
На станции Хандра и Уныние
за оградой церковной - тоска!
Там могила и крест почерневший
А на нем небольшая доска.
И на этой дощечке - надпись
"Тот, кто телом, душою чист,
Помолись! Здесь покоится мирно
Петр Плаксин - телеграфист".