ТРЕНЫ
Уршуле Кохановской,
прелестному, утешительному, необыкновенному ребенку, который, проявив большие
зачатки всех добродетелей и девичьих достоинств, внезапно, вопреки человеческим
законам, в свои недозревшие годы при великом и невыносимом горе своих родителей, угас.
Ян Кохановский, несчастливый отец, своей самой любимой дочурке со слезами написал.
Нет тебя, Уршуля моя!
ТРЕН I
Потоки горьких слез, все плачи Гераклита,
Скорбь Симонидова, что тернием обвита,
И все страдания, и каждый вздох людской,
Ломанье рук и вопль, сплетенные с тоской:
Неситесь все в мой дом, в мое гнездо родное,
Чтоб девочку мою оплакивать со мною,
Ту девочку, что смерть так беззаконно вдруг,
Усладу дней моих, похитила из рук.
Не так же ли дракон, вокруг гнезда летая,
Соловушек берет и жадно их глотает,
Стремясь насытиться; а в это время мать
Щебечет, бедная, их рвется защищать;
Но тщетно! И она подвластна пасти зверя,
Сама, несчастная, едва спасает перья.
Другие скажут мне: Бесплодно слезы лить?
Что ж не бесплодно там, где дышит власть земли?
Все суетно. Искать, где мягче, где спасенье,
Напрасно, — всюду гнет: жизнь наша — заблужденье!
Кто облегченье даст: скорбь, что всегда со мной,
Иль дерзкая борьба с природою земной?
ТРЕН II
Когда бы мог пером я веселить детей
И песни легкие слагать для их затей,
Я лучше бы сидел у детской колыбели
И песенки слагал, чтоб няньки детям пели,
И чтоб под песни их младенцы засыпали,
И слезы горькие под песни забывали.
Те безделушки петь полезней было б мне,
Чем то, к чему пришел — не сам: наедине
Над девочкой рыдать, над холмиком из глины
И сетовать на гнев жестокой Прозерпины.
Но разве выбрать смог я для себя удел;
Я первый путь отверг, когда в годах созрел
В борении с судьбой мой недозревший гений;
Второй же я избрал под бременем мучений.
Так тяжело теперь, так мысли нелегки,
Какая слава мне в грядущем от тоски?
Не думал петь живым, оплакиваю души,
И мой могильный плач мне только сердце сушит.
Но что же делать мне? Ведь счастье таково,
А мысли с чувствами зависят от него.
Закон бесправия! Ты все неумолимей,
Владычица теней, ты ненасытна ими!
Уршуля, так ли ты, в свой слишком ранний час,
Не научившись жить, должна покинуть нас.
Ты, не успев взглянуть на солнце молодое,
Ушла смотреть на мир, где ночь царит в покое.
Но лучше б не входить ей в этот мир дневной.
Рождение и смерть дана ей в час земной,
А вместо радостей, которые так ждали
Отца и мать, она оставила печали.
ТРЕН III
Ты мной пренебрегла, наследница моя,
И тесной для тебя отцовская земля
Казалась, чтобы ты смогла на ней резвиться,
Ни детский разум твой не может с ней сравниться,
Ни добродетели, не знавшие борьбы,
Но давшие ростки для будущей судьбы.
Веселие, слова и нежные приветы,
Лишь вами я живу, одной тоской согретый!
А ты уж не придешь, дитя мое, ко мне
И не уменьшишь грусть мою наедине.
Что остается мне, один лишь путь мне ведом,
По дорогим стопам идти туда же следом.
Там встречу я тебя в обители твоей,
А ты, ты шею мне ручонками обвей!
ТРЕН IV
Ты, смерть безбожная, глаза мне осквернила,
Когда узрел я смерть моей дочурки милой.
Я видел, ранний плод ты сорвала тайком,
Чтоб надрывалась грудь у матери с отцом.
Нет, никогда бы смерть без моего мученья
Не унесла б ее, без слез и огорченья,
И без тоски в груди, в какие бы года
Не вздумала б ее похитить навсегда;
Но я не чувствовал тогда бы боль такую,
Как вот теперь, когда я плачу и тоскую;
Ведь если бог хотел продлить ей жизнь вдвойне,
Как много радостей она дала бы мне!
Я кончил бы свой век, как требуют законы,
И смог бы я предстать пред ликом Персефоны,
Не ощутив тоски на жизненном пути,
Какую вот теперь я чувствую в груди.
Так Ниобея-мать, увидя мертвым тело
Ребенка своего, сама окаменела.
ТРЕН V
Всё в небо тянется под деревом олива
Вослед за матерью из-под земли стыдливо,
Еще без веточек и листьев восходя
Лишь тонкой порослью, как слабое дитя;
А срежет вдруг ее садовник торопливый,
Смешав с терновником и с буйною крапивой,
Увянет тотчас же и потерявши силу,
У материнских ног найдет себе могилу:
Так вот и у тебя, о дочь, судьба такая.
Ты, у родителей живя и вырастая,
Едва успев расцвесть, дыханьем смерти злой
Овеянная вся, у ног передо мной
Упала мертвая. Зачем же, Персефона,
Ты поступила так жестоко, беззаконно.
ТРЕН VI
О Сафо польская, певунья дорогая,
Тебе в приданое не только часть земная,
Но лютня звонкая должна бы перейти!
Ведь ты надежды луч зажгла в моей груди,
Слагая песенки и рта не закрывая,
Ты пела целый день, забот совсем не зная,
Как крошка-соловей в кустарнике зеленом
В тиши поет всю ночь над миром усыпленным.
Но рано замер звук, и жизнь твою губя,
Певунья нежная, вспугнула смерть тебя!
Ты не насытила моих ушей словами,
И вот за малость ту теперь плачу слезами.
Нет! уходя от нас, ты петь не перестала,
И мать поцеловав, ей жалобно шептала:
"Уж я не помогу тебе в труде твоем,
"О мать, за этот стол не сядем мы вдвоем,
"Тебе отдам ключи, а мне уж ехать надо,
«Покинуть отчий дом, где жизнь была отрадой.. .»
Так голос твой — и то, что в этот скорбный час
Припомнить не могу, — звучал в последний раз.
Внимала мать словам, — но в ней такая сила,
Что даже эта скорбь ей грудь не надломила.
ТРЕН VII
Одежда скромная, что матерью хранима,
От дочери любимой.
К чему мой скорбный взор ты тянешь за собой
И давишь грудь тоской?
Уж тельце хрупкое не обовьет одежда —
И больше нет надежды!..
Железный, крепкий сон замкнул ее в объятья.
К чему теперь ей платья
И ленты с пояском, как будто для игры,
Бесплодные дары?
О разве знала мать, что будет день: положит
Тебя на смерти ложе?
Приданое тебе такое сможет дать,
О разве знала мать?
Дала рубашечку и платьице из ткани;
Отец в пылу страданий
Комок земли вложил. Увы, наряд и ты
Как в ларчик заперты.
ТРЕН VIII
Уршуля милая, я одинок отныне,
С тех пор как ты ушла, и дом мой стал пустыней,
Нас много, кажется, а пустота кругом,
Твоя душа ушла — и замолчал наш дом.
Ведь пела ты за всех и громче всех болтала,
Все в доме уголки со смехом обегала,
Ты словом огорчить остерегалась мать,
И тяжкой думою мой разум утруждать.
Ты обнимала мать или отца так нежно,
Твой звонкий смех звучал в их сердце безмятежно.
Но он замолк, и дом остался сиротой;
Кто позабавит нас, развеселит игрой?
Из каждого угла глядит печаль немая
И тщетно сердце ждет, надежду призывая.
ТРЕН IX
О мудрость! Я тебя за дорогую цену
Купил бы, если б мог. Ведь грусть, любовь, измену —
Все горести людей искоренить ты в силах,
И даже в ангелов людей бы превратила,
Которые вдали от горя и печали,
Ни бедствий жизненных, ни страхов бы не знали.
Считаешь ты за вздор плоды людских деяний;
Одну и ту же мысль — в дни счастья, дни страданий —
Всегда таишь в себе: нет страха смерти даже,
И стойко ты стоишь, как часовой на страже.
Богата в мире ты не золотом, не родом,
Но полнотой судьбы и тем, что нам природой
Дано для всех; ведь ты неотвратимым оком
Заметишь бедняка под золотою крышей;
Тем не завидуешь, кто осчастливлен роком,
Когда простой бедняк твои веленья слышит.
Но как несчастлив я! Путь тернием уложен.
А сколько лет я ждал узреть твои пороги;
С последних ступеней — увы!—теперь я сброшен,
И вот среди людей я как один из многих.
ТРЕН X
Куда же делась ты, Уршуля — дочь моя?
В какие дальние отправилась края?
Царишь ли в вышине над всеми небесами
И к сонму ангелов причислена над нами?
Иль в светлый рай взята? Иль как счастливый сон
Живешь на островах? Или тебя Харон
Везет по озеру, и там водой забвенья
Поит, что ты глуха к отцовским огорченьям?
Иль тело сбросивши, забыв и мысль свою,
Ты уподобилась живому соловью?
Или в чистилище пятно смываешь с тела,
Какое, может быть, на плоти уцелело?
Иль в прежний мир ушла, в неведомую даль?
Ужели родилась ты на мою печаль? —
Но где бы ни была, ты сжалься надо мною!
А если вновь предстать не можешь ты земною,
Тогда утешь меня, явись перед отцом
Хоть призрачной мечтой, хоть тенью, или сном!
ТРЕН XI
Да! «Добродетель — вздор» — сказал сраженный Брут;
И люди многие смысл этих слов поймут.
Ведь разве нас спасет и набожное слово?
И разве доброта нас охранит от злого?
Смешает скрытый враг деяния людские,
И не посмотрит он, где добрые, где злые;
Настигнет каждого дыханием своим,
Виновен ты иль нет, — всё рок неотвратим.
И всё же в нас живет та мудрость напускная,
И мы гордимся тем, что тайн судьбы не знаем.
Мы смотрим в небеса, желая видеть в них
Божественный закон, — но взоры глаз людских
Бессильны; мы живем средь легких сновидений,
Что в жизни наяву растают, словно тени.
О скорбь души! Ужель лишиться должен я
Рассудка своего и счастья бытия?
ТРЕН XII
Так ни один отец ребенка не любил,
Так не страдал над ним, теряя столько сил.
Но редкое дитя на этот свет придет,
Чтобы достойным быть родительских забот.
Уршуля так чиста, воспитана, послушна.
Поет и говорит, к стихам неравнодушна;
Родных изобразит, и вид их величавый,
Привычки девичьи и девичьи забавы;
Так рассудительна, и так любви полна,
Так обходительна, стыдлива и скромна.
Уршуля поутру не сядет и за стол,
Пока не выполнит души священный долг;
Она не ляжет спать без материнских ласк;
Не вспомнив мать, отца, не закрывает глаз.
Она спешит —к отцу, перешагнув ступени,
Поведать радости, садится на колени;
И каждому в семье готова для услуг,
С наивной детскостью опережая слуг.
Так с самых ранних дней казалась жизнь богатой,
А ей ведь мало лет: ей месяц шел тридцатый.
И вот под тяжестью той радости земной,
Всех добродетелей, еще в часы восхода
Упала, не созрев. — О юный колос мой!
Ты не созрел еще, а я, не видя всходов,
Я должен вновь тебя, печальный, в землю сеять,
Зерно надежд зарыть в страдании таком:
Ты больше не взойдешь и, предо мною зрея,
Ты не распустишься живительным цветком.
ТРЕН XIII
Уршуля! Выйди! Встань у гробовой плиты!
Уж не рождалась бы, не умирала ты!
За счастья миг плачу страданьями отныне,
Тоскуя по твоей безвременной кончине.
Обманут я тобой, как мимолетным сном.
Что призраком богатств нас манит, а потом
Исчезнет, промелькнув на краткое мгновенье,
Оставив лишь тоску и горечь сожаленья.
Уршуля милая! Вот точно так же ты
Мне в сердце разожгла надежды и мечты,
А после бросила, и нет теперь покоя,
Все радости мои ты унесла с собою.
Ты у меня взяла души заветной часть,
Осталась лишь во мне любви печальной страсть.
Вот положите здесь ей камень из гранита,
Пусть надпись говорит мне о любви разбитой:
"Тут Кохановская одна лежит в тиши —
"Отцовская любовь — вернее, плач души.
"Ты поступаешь, смерть, наперекор: не я —
«Она скорей должна оплакивать меня».
ТРЕН XIV
О, где ж ворота те? Тот вход, каким когда-то
Орфей сошел в Аид — тяжка была утрата.
Когда бы той тропой туда пройти я смог,
Ища родную дочь, и перейти поток,
Где на ладье Харон плывя отвозит тени
В лес кипарисовый под траурные сени.
Ты, лютня — верный друг, не оставляй меня,
Войдем мы во дворец, в то царство бытия,
Где властвует Плутон! И песней и слезами
Мы взор ему смягчим, пусть сжалится над нами;
Он возвратит нам дочь — ее так страшно жаль —
И укротит во мне жестокую печаль.
Мы все придем сюда — уж так судьба велела;
Но пусть созреет плод, еще вполне незрелый.
Что ж каменную грудь имеет этот бог,
Чтоб человек его и упросить не мог?!
Так я останусь здесь. Меня он не отпустит:
Я совлеку с души покров суровой грусти.
ТРЕН XV
О, лютня звонкая и нежная Эрато,
Вы — утешенье тем, кого томит утрата,
Развейте мысль мою, что омрачила дом,
Пока еще не стал я каменным столбом,
Слезу кровавую сквозь мрамор изливая —
То память скорбных дней, во мне еще живая!
Ошибся, может быть? Кто не терял детей?
Что значит скорбь моя пред скорбью всех людей?
Мать несчастливая! (Быть может, бред безумный
Несчастьем называть всё то, что неразумно),
Где дочери твои и где же сыновья?
Где утешение? И радость где твоя?
Четырнадцать могил твоих детей скрывают,
А ты, несчастная, пока еще живая,
Ты обнимаешь их, суровый холод плит,
Где каждое дитя погубленное спит!
Так и цветы лежат, подрезаны косою,
Иль наземь свалены водою дождевою.
На что надеешься? Кого ты ждешь с тоской?
Зачем не кличешь смерть, чтоб обрести покой?
Неотвратимый лук и стрелы Артемиды,
Что делают, о Феб, нанесшие обиды?
Пусть жалость или гнев, когда виновна мать,
Ей старость пресекут, чтоб больше не страдать!
И снова месть словам, так высказанным смело:
Ведь Ниобея вдруг сама окаменела
И на горе стоит, как мрамор вековой,
Под камнем только скорбь и боль души живой.
Прорезав грудь скалы, слеза одна, другая
Прозрачным родником с вершин скалы стекает,
Где зверь и птица пьют; и скована с тех пор
Она стоит в скале ветрам наперекор.
Над мертвым нет холма, нет мертвого в могиле,
Могилу с мертвецом в единый образ слили.