* * *

Польстить ростовщику, чтоб срок свой удлинить,
И обнадеживать искусно кредитора,
Забыть французскую свободу разговора -
И думать с полчаса, чтоб слово проронить.

Излишеством в еде здоровью не вредить,
Не делать крупных трат, безумно, без разбора,
С чужими робкие вести переговоры
И встречному всего открыто не твердить.

Нрав изучить людей, знать, кто пришел с прошеньем,
Бояться говорить свободно, с увлеченьем,
Чтоб кто-нибудь за то тебя винить не стал,

Со всеми быть в ладу, всем угождать умея,
Вот, милый мой Морель (и я за то краснею),
Вот за три года все, что в Риме я узнал.

* * *

Хотя не ценит чернь искусства Аполлона,
Хотя для знати он давно забавой стал,
Хоть честолюбец ждет совсем других похвал,
И скряга не таких сокровищ жаждет звона,

Хотя нужней бойцу седло, сбруя, попона,
Хоть практик близости искусству избежал,
А Дю Белле своим примером доказал,
Что ремесло певца исполнено урона,

Хоть строф бесприбыльных придворные не чтут,
Не платят рифмами работнику за труд,
Хотя за Музой вслед нужда идет в печали, -

Но петь я все-таки не в силах перестать,
Лишь пенье горести умеет заклинать,
И шесть счастливых лет мне в жизни Музы дали.

* * *

Вождем себе избрать лишь дерзкое желанье,
Как пламенный титан, стремиться к небесам,
Воздвигнув гору дум, поднять надежду там,
Где разрушает все Судьба до основанья.

Запретному дарить упорное вниманье,
Питаться горечью, свободу дать слезам,
Врагу довериться и изменить друзьям
И, зная свой недуг, бежать от врачеванья.

Вокруг себя плести все новых уз клубок,
Рабом тирана быть, который так жесток,
Что на печаль друзей не бросит даже взгляда, -

Вот начертала мне какие письмена
Любовь, как на скале, на сердце у меня,
И им я следую, навек лишен пощады.

ДЕРВИШ

Если гибель смертного записана в роковой книге судеб, что бы ни делал он, ему никогда не избежать скорбного грядущего; смерть преследует его повсюду; даже на ложе она настигает его, жадно пьет его кровь и уносит его на плечах.
              Панаго Суццо.

Али-паша скакал. И знать сгибала спины
Пред арнаутами властителя Янины.
       "Аллах!" - народ кричал кругом.
Вдруг дервиш немощный с седою головою
Прохожих растолкал, схватил узду рукою
       И молвил шамкающим ртом:

"Прославленный Али, среди светил светило!
Повелеваешь ты несметной войска силой,
       Ты высоко себя вознес,
В Диване первый ты, ты выше всех намного,
Ты падишаха тень, а падишах - тень бога,
       Но ты лишь шелудивый пес!

Дымятся факелы, что ждут тебя у гроба,
Как чаша полная, ты через край льешь злобу
       На чернь, простертую во прах.
Ты над людьми как серп, грозящий робким травам,
Ты горд своим дворцом, роскошным, величавым,
       А он построен на костях.

Но ведай: близок час! Падет твоя столица,
И в ней, у ног твоих, раскроется гробница;
       И не уйдешь ты от цепей,
Под деревом сегджин прикован без пощады,
Где души грешные седьмого круга ада
       Дрожат, нагие, меж ветвей.

И демон перечтет по книге преступлений
Всех жертв твоих, Али. К тебе слетятся тени,
       И будет больше тех теней
Кровавых, - эта кровь текла в их жилах ране, -
И будет больше их, чем жалких оправданий
       В гортани сжавшейся твоей.

И не спасут тебя от этих страшных судий
Ни крепости твои - огнем своих орудий,
       Ни флот твой - быстротой ветрил,
Хотя б Али-паша, как древле муж проклятый,
Пред черным ангелом смятением объятый,
       В час смерти имя изменил!"

Был под плащом Али клинок кривой, блестящий,
Кинжал за поясом, мушкет, как гром гремящий,
       И пистолеты на боку.
Али не прерывал суровых слов теченья;
Потом задумался, с улыбкой, на мгновенье,
       И плащ свой отдал старику.

МОНАСТЫРИ

В те времена, когда тиары и кресты,
Бросаясь в ярые бои средневековья,
Внезапно падали, ломаясь о щиты,
И, словно скипетры, окрашивались кровью, -
Епископы, почти до самых облаков
Воздвигнув грозные, с зубцами, укрепленья,
Владели землями, судили бедняков,
Чудесным объявив свое происхожденье.
Сердца их были - медь, и, как колокола,
Гудели их мозги желаньем бранной славы.
В сраженьях, в пышности эпоха та текла;
Прогресс жестокие безжалостные нравы
Сравнять своим скребком тогда еще не мог,
И вот - кровавая слагалась эпопея.
Всем управлял монах, неумолим, жесток,
Распятье в руку взяв - и шпагою владея.
Он ниц заставил пасть трепещущий народ,
Земные короли его признали силу,
Шептал он кесарям, что небо власть дает,
И оглушал рабов, чья власть уже страшила.

Так феодальные монастыри в лесах
Возникли, тайнами и глухоманью скрыты,
Храня святых могил чудотворящий прах.
Они у королей нашли себе защиту
И золото взамен дарили королям.
С годами ширились селений их границы,
Земная власть впряглась в их солнца колесницу,
И брызнули на мир зловещие лучи,
И в блеске золота, в дыханье ароматов,
На троне пурпурном, под сенью из парчи
Спесь оплела сердца готических аббатов.
Одеты в мантии, как и князья земли,
Величьем мертвенным слепя народы мира,
У трона папского приют они нашли,
Застыв у ног его, как медные кумиры.
В скитах, учение, которое Христос
Дал человечеству, раскрыв объятья,
Ковать свою судьбу упрямо принялось,
Точить оружие… горели страстью братья,
Но их сердец булат чрезмерно был тяжел,
Чтоб хрупкий разум мог служить ему основой -
И рог войны трубил, что добрый Бог пришел,
На стягах боевых Христово рдело слово,
Был рукоятью крест для доблестных мечей,
Архангел Михаил топтал стопой Беллону,
И в Риме вознеслась над сонмом королей
Святая папская, из трех венцов, корона.

Так гордо высилось надменное чело
Монастырей! Но вот дыхание Эллады
Неискушенную Европу обожгло,
Как дуновение, исполненное яда,
И ожил старый мир, душою обновясь,
Но мудрость новую впитали и аббаты;
Из крепких дланей в мозг их сила поднялась:
Титаны-воины, которые когда-то,
Развив знамена, в бой летели напролом,
Явились как ума и знания титаны.
Пред верой изгнанной, пред изгнанным Христом
Они своих сердец суровую охрану
Воздвигли и, как встарь, их пламень запылал,
Хотя, казалось, тьмой уже грозил им жребий, -
И был мистический и бледный идеал
Воздвигнут вновь, и крест опять возник на небе.
Вот были каковы. И гордой их спины
Согнуть не в силах был полет тысячелетий.

А нынче, жалкие, толпой оскорблены,
Поруганы, бледны, одни на целом свете -
И все же гордые, - они мертвы лежа,
Мертвы, навек мертвы под тяжким черным сводом,
Где нет ни ладана, ни плача, ни лампад, -
Гиганты-мертвецы, презренные народом.

ФЕНИКС И ГОЛУБКА

Громкогласный наш глашатай,
С дальних пальмовых ветвей
Протруби нам весть скорбей.
Созывай народ пернатый.

Ты ж, крикливый вестник горя,
Темный демона гонец,
Предвещающий конец,
Ты чужой на нашем сборе.

И не смейте приближаться,
Птицы хищного крыла
(Кроме короля орла):
Время мессе начинаться.

Белой ризой облаченный,
Лебедь, чей печальный глас
Раздается в смертный час,
Начинай обряд законный.

Ворон трижды долгой жизни,
Ты, который гроб творишь
Тем, кому ты жизнь даришь*, -
Плакальщиком будь на тризне.

Начинаем плач наш гимном:
Верность и краса мертвы.
Феникс с горлинкой, увы,
Сожжены огнем взаимным.

Двое любящих их было,
Но была в них жизнь одна -
В двух, но не разделена:
Так любовь число убила.

Сердца два слились так тесно,
Что просвет неуловим
Между ней и между ним
В их гармонии чудесной.

Так голубка воспылала,
Что могла по праву сметь
Вместе с Фениксом сгореть.
"Я" и "ты" для них совпало.

И смешался ум в понятьях:
Как же два с лицом одним -
"Я", но с именем двойным?
Что ж, одним, двумя ли звать их?

Разум полон стал смущеньем:
Разное слилось в одно,
"Это" с "тем" совмещено
Чудодейственным смешением.
Можно просто подивиться,
Что слились так мирно два;
И не ум, любовь права,
Если два могли так слиться.

И любовь над их гробницей,
Над свершеньем роковым,
Скорбный плач сложила им -
Фениксу и голубице.

Надгробный плач

Красота - чиста, скромна,
С верностью сопряжена -
В урне здесь схоронена.

Смерть - гнездо, где Феникс дремлет,
Где голубку мир объемлет.
Вечность души их приемлет.

Их союз бесплодным был -
Не затем, что мало сил,
А невинность он хранил.

Верность прочих - напускная,
Красота их - показная,
Истинные ж - персть земная.

Кто красив, в ком верность - суть,
К этой урне лег ваш путь,
Птиц усопших помянуть.

* Намек на поверье, согласно которому ворон будто бы убивает своих собственных птенцов.

MEMORABILIA

Так, значит, с Шелли вы встретились раз?
И к вам подошел, быть может, он?
И разговор возник у вас?
Как странно всё, как сон!

И до – вы прожили много дней,
И после – жизнь идет, ровна.
И мысль, что дрожь пробуждает во мне,
Для вас она смешна.

Я шел пустырем. Я смутно знал,
Что смысл и значение есть и в нем,
Но участок земли один сверкал
Среди пустоты кругом.

И с вереска так рука подняла,
И бережно я на груди сокрыл,
Одно лишь перо – перо орла.
Что было потом, я забыл.

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

День завершает свой ход, –
       Тускнеет свет:
Но на небе бледном нигде
       Заката нет.
Сгущается серая мгла...
       Соседней тропой
Грохочет невидимый воз,
       Спеша домой.
Мотора на ближнем дворе
       Слышится треск...
Стелется низкий дым
       У низких небес...
Капают капли воды
       С намокших ветвей.
Всю ночь прокапает так
       Во мраке аллей.
К месту прикован старик
       В своем дому...
Он знает, что новой весной
       Не дышать ему.
Сношено сердце трудом,
       Он слаб и хил,
Порой добредет до гумна
       Из последних сил,
Припомнит утро и мощь
       Годов былых
И, крепяся, встречает ночь
       Горя и мглы.

В СУДЕ

Принес присягу рассмотреть
Спокойно, беспристрастно я
Причину смерти Ады Райт.
Я присягнул. Мне Бог судья.

Я видел труп. Ребенок жил
Четыре месяца всего.
То было фунтов так семи
И с фут длиною существо.

Закрытый улыбался рот,
Глаз желтым веком был прикрыт,
А левый широко сиял
И придавал лукавый вид.

Казалось мне, что этот глаз
Хотел с усмешкою сказать:
“А вам причины не узнать,
А вдруг меня убила мать”.

Я в зал вернулся. Там была
К допросу мать привлечена.
“Ребенок был – дитя любви”, –
С улыбкой молвила она.

“Итак, присяжные, – судья
Нам заявил, – сомненья нет,
Несчастный случай здесь виной”. –
“Да, да”, – сказали мы в ответ.

Но помнил я, что хитрый глаз
Хотел с усмешкою сказать:
“А вам причины не узнать,
А вдруг меня убила мать”.

КЕНТАВРЫ

Там, на холме, кентавры играли втроем.
Подняв копыто, каждый взглянул на меня
И топнул ногой!

И топнул ногой! И воздух ловил чутьем...
Движенья их гордые были полны огня,
Отваги и мощи лихой!

Отваги и мощи лихой! Но вот, закричав,
Тряхнули они головой, повернули кругом,
Стремительной силой полны!

Стремительной силой полны, и галопом, стремглав
Помчались вперед, понеслись и – прыжок за прыжком –
В лесу исчезли они!