На главную страницу

ВЕРА ПОТАПОВА

1910, Киев – 1992, Москва

Одна из наиболее ревностных учениц Маршака, всерьез веривших, что лучше просто нет ничего на свете. О Маршаке говорила с благоговением – и гладкопись ее переводов была тоже чисто маршаковская. Напереводила Потапова из «народов СССР» столько, что вспоминать больно. Впрочем, переложила русским стихом «Энеиду» Котляревского, а в 1960-е годы решила переключиться на переводы с европейских языков, притом не с тех, которые знала (немецкий и французский), а со скандинавских, при переводе с коих ей требовался подстрочник. Первая же ее серьезная «европейская» работа – книга остроумного шведского поэта конца XIX – начала XX века Густава Фрёдинга читателей очаровала; увы, ни датские народные баллады, ни переводы из английских романтиков такого успеха Потаповой уже не принесли. Сергей Петров, знавший все скандинавские языки, говорил, что в новейшее время великие поэты в Скандинавии – только шведы; переводы Потаповой этот тезис неожиданно подтвердили. Древнеегипетская лирика или та же «Энеида» в переводах Потаповой канули в прошлое. А вот шведы... Читайте сами.


ХЕЙМАН ДЮЛЛАРТ

(1636–1684)

ВЕЯЛЬЩИК – ВЕТРАМ

Я жертвую фиалки, лилии,
Охапки ярко-красных роз
И пурпурных цветов обилие,
В жемчужном блеске свежих рос,

Чтоб эти рдяные, лилейные
Цветы на ваш алтарь легли.
Вы побратались, тиховейные,
Со всеми странами земли,

Когда над сенью густолистою
Плывя в лазури наобум,
Вы, зелень всколыхнув душистую,
В ней пробуждали свист и шум.

Не оставляйте, ветры, милостью
Мое озимое зерно,
Чтоб росы пагубною гнилостью
Не отравили мне гумно.

МОЕЙ ДОГОРАЮЩЕЙ СВЕЧЕ

Свеча моя, пускай твой пламень быстротечный
Подспорьем станет мне, дабы мой ум постиг
Те знанья, что извлечь из груды мудрых книг
Очам людским дано, в пытливости извечной.

Мне книгой будь сама, чтоб жизни краткой суть
Я мог уразуметь в свой срок недолговечный, –
Благорассудный смысл, простой и человечный,
Ученья, что найдет от сердца к сердцу путь.

Фитиль чадящий твой, – прообраз жизни бренной, –
В кромешной тьме потух, но мне, сквозь смертный мрак,
Неугасимый свет, как вечной жизни знак,
Сияет в небесах красой своей нетленной.

ГУСТАВ ФРЁДИНГ

(1860–1911)

ЯН ЕРСА И ПЕР ПЕРСА

Ян Ерса – хутор Наккабю,
Пер Перса – хутор Баккабю
в селенье Вестра Эд.
Ян Ерса,
Пер Перса
враждуют много лет.

Овес на диво в Маккабю,
пустая нива в Баккабю.
Тут Пера зло берет.
Ругается Пер Перса,
и с хохоту Ян Ерса
чуть рот не раздерет.

Но клевер пышный в Баккабю
и никудышный в Наккабю –
бестравье, дикий цвет...
Хихикает Пер Перса,
и кулаком Ян Ерса
грозит ему в ответ.

Когда горюют в Наккабю,
вовсю пируют в Баккабю.
Но в свой черед и срок,
когда угрюм Пер Перса,
на радостях Ян Ерса
пьет брагу, ест пирог.

Хоть пастор проповедует,
что жить по-братски следует, –
и ухом не ведут!
Иск выиграл Ян Ерса,
но сызнова Пер Перса
соседа тащит в суд.

Хоть ближе дело к старости,
в сутягах больше ярости.
Когда процесс порой
выигрывал Пер Перса,
спешил воззвать Ян Ерса
к инстанции второй.

Весь век бранились, ссорились,
судились, хорохорились...
К сутяжничеству страсть
сгубила Яна Ерса,
а пьянство – Пера Перса.
Пришлось им в бедность впасть.

Конец предвидя вскорости,
они от смертной хворости
смягчиться не смогли.
– Мы встретимся, Ян Ерса!
– В суде, в суде, Пер Перса! –
И оба в гроб легли.

"Упрям, как Ян из Наккабю"
и "Зол, как Пер из Баккабю"! –
навеки в Вестра Эд
Ян Ерса,
Пер Перса
оставили свой след.

И ХОЧЕТСЯ И КОЛЕТСЯ

Он ворчливый, плешивый, он скрюченный, хмурый.
Он суров с батраками, придирчив и жаден.
Выйди я за него – назовут меня дурой.
Тьфу, сквалыга, кряхтун! Будь он трижды неладен!
        Есть и дети – на то он вдовец.
        Не пойду за него, и конец!

А подумать про хутор его и скотину!
Свиньи жирны, обильно доятся коровы...
Гнет без отдыха бедная девушка спину,
чтоб купить башмаки и другие обновы.
        И приходит на ум иногда –
        не ответить ли все-таки "да"?

Если вправду сказать, я дала уже слово
дожидаться с Атлантики бедного парня.
Вьются мягкие кудри у лба молодого,
и не видела я красоты лучезарней.
        Он пригож – так и светится весь!
        Я жалею, что нет его здесь.

Почему ж от себя отогнать мне так трудно
мысль о доме с котлами, блестящими чудно?
Угождать, подольщаться к постылому – нудно,
но отвергнуть богатство грешно, безрассудно.
        Старый, хворый – какой он жилец?
        Вот и станешь вдовой наконец.

Будет горше мой грех, если клятву нарушу,
отрекусь от того, с кем я связана свято,
и разъест незажившая ссадина душу,
если данное слово назад будет взято.
        Как подумаешь – сердце в тисках,
        слезы в горле, биенье в висках.

А старик не идет из ума – хоть скупенек –
из-за пышных постелей, посуды добротной,
и коров, и свиней, и овечек, и денег,
и шкафов, где лежат серебро и полотна.
        Да, я, кажется, выйду за скрягу, имей
        он и впрямь восемнадцать детей!

ПАСТУШЬЯ ПЕСНЯ

Звон мелодичных бубенчиков слушай,
дальнее пенье, мычанье коров.
Бродит, плутает напев пастуший.
Стадо спешит на девичий зов.

– Лилия, где ты? – несется из чащи.
– Лилия! – дева беглянку зовет,
и отголосок, уныло звучащий,
в каменных северных
кряжах и клеверных
пустошах тает, плывет меж болот.

Гаснет бубенчиков звон мимолетный.
Лес по-вечернему тих и тяжел.
Не шелохнется воздух дремотный.
Лишь переливная
песня призывная
будит, блуждая, болота и дол.

Солнечный свет убегает из пущи.
Озеро скрылось в тумане, глянь!
Тени длиннее, чернее и гуще.
Сумраком лес наливается всклянь.

Горный ручей бормочет глуше.
Ель и сосна погрузились в сон.
В пустошах бродит сопрано пастушье
и отдаленных бубенчиков звон.

ЗАРНИЦА

Был он сажей покрыт и насквозь пропылен.
Шел он в гору, шагал под уклон.
Под бровями его
залегло плутовство,
и на ястреба смахивал он.

Словно шар, что висел за спиной, напоказ,
черным глянцем отсвечивал глаз.
Он блистал порой
продувной игрой
и приметной угрозой подчас.

На затылок и лоб, клочковата, черна,
нависала волос копна.
Шапка, хоть набекрень, –
по дорогам не день
и не два погуляла она.

Его имени в пасторской книге нет,
и родни затерялся след.
Был ничей он сын.
Знал Господь один,
кто его породил на свет.

Через горный поток, через топь, через дол,
через пустошь, где вереск цвел,
и в теплынь, и в лють,
и в ненастье – путь
бобыля и бродяги вел.

Где по скользкой хвое сорвешься в овраг,
если сделать неверный шаг,
он вдруг стороной
на хутор лесной
выходил, а не то – на большак.

И повсюду, куда забредал наобум,
подымался веселый шум,
чертыханье, гам.
Пили долго там,
и никто не бывал угрюм.

Был Зарница мастер молоть языком,
сказок, песен был знатоком.
Он и врал, он и пел,
и трубкой сопел,
прикидываясь дурачком.

Побасёнки о ведьмах и троллях сплетал:
как по штольням забытым плутал
и как в темноте
на луну в решете
самолично с нечистым летал.

Королем, королем восседал он всегда
выше ласточкиного гнезда,
на трубе дымовой,
будто впрямь домовой
или дьявол взобрался туда.

С переливами пел он. И пенье и свист
колебали траву и лист,
когда, с удалой
ухваткой, метлой
дымоход прочищал трубочист.

ДАН АНДЕРСОН

(1888–1920)

ПРАЗДНИЧНЫЙ ВЕЧЕР

Печаль – из бревенчатой хижины прочь,
Не томи закоптелой души!
Есть мясо, огонь и вино в эту ночь
В заснежённой лесной глуши.

Полным голосом, Бьернсберг Юн, мой друг,
Запевай про любовь и весну!
Бругрен, скрипку настрой! Пусть вальса звук
Будит лунную голубизну.

В звездном свете студеная мгла плывет
Над крышей берестяной,
А на Ламмелуме ломается лед,
Полынья блестит под луной.

До ближайшего хутора множество миль,
Там гуляет мороз у двора,
А здесь, на ветру, вьется снежная пыль,
Пляшет желтое пламя костра.

За пирушкой невзгоды свои позабыв,
В этих отблесках жарких огня,
Протирающий скрипку Бругрен красив,
Словно солнце вешнего дня.

И чумаз, и в чертову кожу одет,
А глядишь ты бароном, Юн!
На лицо твое лег отпечаток лет,
И все же, как бог, ты юн.

Фаргфорс Фредрик, ты весел и сердцем прост,
Всем убогим желаешь добра
За твою мальчишечью душу тост
Нам сегодня поднять пора.

Скоро в небе над лесом померкнет звезда,
И озябнут луга подо льдом,
На озерах забрезжит рассвет – и тогда
Мы на хвое пахучей уснем.

Мы уснем на охапках еловых лап,
Подложив под щеку ладонь.
Будет слышно мужское дыханье и храп,
И, помедлив, угаснет огонь.

ГУСИ ЛЕТЯТ

Если исцеленья нет старинной ране,
Если одинокий голос твой под стать
Жалобному крику журавля в тумане,
Если жить – что камни на спине таскать,
Надышись ядреным воздухом осенним,
Постоим у изгороди, друг,
Поглядим, как в ясной сини, над селеньем,
Тянут гуси дикие на юг.