ХЕЛВЕЛЛИН

Весной 1805 года один весьма одаренный юноша,
всеми любимый за приятный нрав, погиб, заблудившись
на горе Хелвеллин. Его останки были обнаружены лишь
три месяца спустя, причем возле скелета находилась
ревниво охранявшая его собака, неизменная спутница
своего хозяина во время его частых одиноких блужданий
по диким местностям Камберленда и Уэстморленда.

Я по склону взошел на Хелвеллин могучий.
Подо мною клубилась туманная мгла.
В тишине лишь порой раздавался над кручей
Повторяемый скалами клекот орла.
Справа Страйденский кряж над Ред-тарном вздымался,
Слева Кетчидикем-исполин возвышался...
Вдруг узрел я, лишь взор от вершин оторвался,
Ту тропу, что для путника смертной была.

Среди вереска здесь он лежал бездыханный,
И, могилы лишен, как презренный злодей,
С неживою природой был слит неустанной
Разрушительной силой ветров и дождей.
Но останки его в этом месте безвестном
Охранялись одним существом бессловесным,
И, всем шорохом чутко внимая окрестным,
Отгонял этот страж воронье и зверей.

Сколько дней, верный друг, колыханье одежды
Принимал ты за жизнь! Сколько долгих недель
Верил – спит он, пока не развеял надежды
Вместе с плотью хозяина буйный апрель!
Разве не заслужил он кончины достойной?
Но, увы, ни молитвою заупокойной,
Ни слезой материнской, ни веткою хвойной
Не почтен был уход его ранний отсель.

Князь, которого рок уравнял с селянином,
Возлежит, осенен своим гордым гербом;
Гроб дубовый под черным стоит балдахином,
Изукрашенный золотом и серебром.
Сотни факелов ночью пылают в столице,
Погребальная музыка тихо струится,
Путь последний свершает монарх в колеснице,
Провожаемый всем многолюдным двором.

Но тебе умереть, о паломник, пристало,
Как и умер ты... Пусть, не оплакан никем,
Среди гор, как олень, что разбился о скалы,
Ты лежал распростертый, недвижим и нем;
Пусть и век твоих руки ничьи не смежили –
Над тобою малиновки с песней кружили,
Верный друг был с тобой, и твой прах сторожили
Два гиганта – Хелвеллин и Кетчидикем.

ИЗ РОМАНА "АББАТ"

БАЛЛАДА

Нас в темноте отец святой
Хотел держать до гроба;
Когда слепца ведет слепой,
Глядишь – в болоте оба.
Одно лишь зло
Проистекло
От римского главы.
        Эх, в самый раз
        Пуститься в пляс
        Под зеленью листвы!

Богач-аббат не служит треб, –
Он непотребством занят;
А брат-монах ест даром хлеб,
Из нас деньжонки тянет.
И требник есть –
Да не прочесть.
Вот братья каковы!
        Эх, в самый раз
        Пуститься в пляс
        Под зеленью листвы!

Жирны монахи неспроста:
Густое дуют пиво;
У них в капусте в дни поста
Скоромная подлива.
С попом сестра
Блудит, шустра,
Шустрей иной вдовы.
        Эх, в самый раз
        Пуститься в пляс
        Под зеленью листвы!

Что там за вой? То домовой
И вся лесная нечисть,
Попав в беду, спешат к пруду,
Толкаясь и калечась...
За духом дух
В трясину – бух! –
Под уханье совы!
        Эх, в самый раз
        Пуститься в пляс
        Под зеленью листвы!

КАТО

Слюну с могучих морд коровьих отерев,
Перекидав навоз и освежив подстилку,
В рассветном сумраке дверь хлева отперев
И подобрав платок, сползающий к затылку,

Засунув грабли в ларь и подоткнув подол,
Като, дородная и дюжая девица,
Садится на скамью. Скрипит дощатый пол,
А в полутьме фонарь мигает и дымится.

Ступни в больших сабо. Подойник между ног.
Передник кожаный стоит на ней бронею.
Шары-колени врозь. И розовый сосок
Она шершавою хватает пятернею.

Струя тугая бьет, и пузыри кипят,
И ноздри скотницы вдыхают запах вкусный
Парного молока – как белый аромат,
Которым нас весной дурманит ландыш грустный.

И приходя сюда три раза в день, она
Лениво думает о будничной работе,
О парне-мельнике и о ночах без сна,
О буйных празднествах неутолимой плоти.

А парень ей под стать: в руках подковы мнет;
В возне любовной с ней он неизменно пылок,
Таскает он кули. А как она придет –
Он жирный поцелуй влепляет ей в затылок.

Но держит здесь ее коровьих крупов строй.
Коровам нет числа: их десять, двадцать, тридцать...
Стоят они, застыв, хвостом взмахнут порой,
Чтоб от докучных мух на миг освободиться.

Чисты ль животные? Лоснится шерсть всегда.
Откормлены ль? Мяса мощны у них на диво.
От их дыхания бурлит в ведре вода;
Кой-где от их рогов стоят заборы криво.

Желудков и кишок вместительных рабы –
Всегда они жуют, ни голодны, ни сыты,
Муку иль желуди, морковь или бобы.
Сопят, довольные, и тычутся в корыта.

Иль пристально глядят, как пухлая рука
Проворно полнит таз нарубленной ботвою,
Иль устремляют взор на щели чердака,
Где сено всклоченной их дразнит бородою.

Из глины, смешанной со щебнем, слеплен хлев;
А крыша – чуть сидит на скошенных стропилах:
Солома ветхая, изрядно подопрев,
От ливня сильного укрыть уже не в силах.

Гнетет животных зной, безжалостен, суров;
Порой полуденной стоят в поту коровы,
А в предвечерний час на мрамор их задов
Ложится, как рубец, заката луч багровый.

Как в топке угольной, в хлеву пылает жар;
От мест, належанных в подстилке животами,
И от навозных куч исходит душный пар,
И мухи сизые жужжат везде роями.

От глаз хозяина и бога вдалеке –
Ни фермер, ни кюре в хлеву не станут рыскать –
Тут с парнем прячется Като не чердаке,
И может вдоволь он и мять ее и тискать,

Когда скотина спит, хлев заперт на засов
И больше не слыхать протяжного мычанья, –
И только чавканье проснувшихся коров
Тревожит полноту огромного молчанья.

РОМАНС О ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЛУНЕ

Ты, луна, порой ночною
Сходна с толстою мошною...

Зорю бьет тамбурмажор,
Адъютант спешит на сбор.

Слышно флейту из окошка,
Переходит площадь кошка.

Стало тихо, без тревог
Засыпает городок.

Флейта опустила шторы.
Знать бы, час теперь который...

Ах, луна, тоска, тоска!
Что ж, всё это – на века?

Ах, луна, тебе, бродяжка,
Путешествовать не тяжко:

Ты сегодня поглядишь
На Миссури, на Париж,

На норвежские фиорды
Бросишь равнодушный взор ты...

Ты счастливица, луна!
Ведь тебе видна она,

Едущая с мужем в Ниццу,
А оттуда – за границу.

Верь она моим стихам,
Я б в силок попался сам.

Я, луна, умру от грусти:
Гложет душу захолустье.

Так давай же вместе жить,
Вместе по свету кружить!

Но молчит луна-старуха,
Затыкая ватой ухо.