КНИГИ СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА

Киплинг, и Купер, и Диккенс, и Ли,
словно безмолвная рать,
при бедном мальчишке дежурство несли,
чтоб он мог при огарке читать.

И Киплинг, и Купер, и Диккенс, и Ли
сказали ему: "Ты прав",
когда его выгнал хозяин вон,
невежей и рохлей назвав.

И когда обвинили его в воровстве,
и предстал он перед судьей,
Киплинг, Купер и Диккенс и тут
заслоняли его собой.

И когда девчонка, что он любил,
с ловкачом дала стрекача,
Драхман и Стуккенберг были с ним,
рану его леча.

С тех пор в ненадежном мире людей
он не искал опор,
окошко на улицу плотно закрыл
и не открывал с тех пор.

Ушел он от жизни в такую даль,
обрел такие края,
где каждый крылат и может летать,
но вернуться оттуда нельзя.

Дрожащий отсвет жизни найдя
в одной из зачитанных книг,
он нерешительно к людям пошел,
хотя и забыл их язык.

Морщинист и бледен стал его лоб,
жизнь застыла за ним,
но пылали за ним мириады слов,
невидимые другим.

На полках его – разношерстный хлам,
дорогих изданий здесь нет.
Те книги дороги лишь ему,
для него излучают свет.

И станет он у небесной двери,
золоченой, но запертой,
растерянно, с пачкой любимых книг
на ремешке за спиной.

И Киплинг, и Купер, и Диккенс, и Ли
хвалить его будут, пока
та золотая небесная дверь
не откроется для старика.

МЫ, ЖЕНЩИНЫ

Мы – женщины, мы ближе к темной земле,
мы спрашиваем кукушку, какая будет весна,
мы припадаем к высокоствольной сосне,
мы на закатном небе ищем примет и советов.
Я любила мужчину – он ни во что не верил.
В холодный день он пришел, ничего не видя,
в тяжелый день он ушел, ничего не помня.
Если родится мертвый – значит, в отца.

ДВЕ ДОРОГИ

Не ходи больше старой своей дорогой,
там грязно;
проходят мужчины, они говорят об удаче,
глаза у них ненасытны,
а дальше на этой дороге лежит мертвая женщина,
и стервятники рвут на куски ее тело.

Ты ведь уже нашел другую дорогу,
там чисто;
проходят женщины в черном, они говорят о страданье,
и одинокий ребенок играет цветами мака,
а дальше на этой дороге бледный святой
попирает ногой побежденного им дракона.

ЦЫГАНКА

Я цыганка, чужачка, я неизвестно откуда,
в темных руках принесла я карты и тайны.
Тянется день за днем, однообразно, пестро.
Упрямо смотрю я в лица людей:
знают они, что карты мои обжигают?
Знают они, что фигуры на картах – живые?
Знают они, что каждую карту мечет судьба?
Знают они, что у каждой карты, которая падает из моих рук, –
вереница значений, уходящая в бесконечность?

Никто не знает, что эти руки исступленно чего-то ищут.
Никто не знает, что эти руки давным-давно ниспосланы в мир.
Что эти руки знают на ощупь каждую вещь на земле,
но и во сне они тянутся, чтобы схватить.
Других таких рук нет на свете.

Эти странные хищные руки,
сильные, в кольцах, –
я их прячу под красным платком из упрямства или от скуки.
Эти темные очи глядят в бесконечной тоске.
Эти красные губы горят в негасимом огне.
Эти праздные руки вершат свое дело,
когда отблески зарева освещают черную ночь.

ЗИМНИЙ ОРГАН

Сколь темен твой храм, сколь низко сведен,
о День Всех Святых!
Там летний псалом, как трепетный звон
на звоннице, стих.
И рощу в клочья вот-вот разнесет,
и черный свой плащ разодрал небосвод,
и месса звучит в ночных голосах:
всё тлен, всё прах.

Но яркой синью рассвет одел
просторы земли.
Явился мир – и тверд, и бел,
из праха и тли.
Воздвиг аркаду вечерний хлад,
серебряных трубок сверкает ряд,
возводится храм по воле зимы
из тлена и тьмы.

Теперь уже не лепечет листва,
не шепчет луг:
давно безгласной стала трава
и немощным – бук.
Но ель в низине, сосна на горе
органом гудят теперь, в ноябре:
святая Цецилия пробует звук
рождественских вьюг.

Церковный луг белизной лилей
сегодня покрыт.
Фанфарный голос пусть веселей,
о дева, звучит.
И пусть нарастает торжественный бас:
твой царь галереей идет сейчас,
падает снег, и трепет объял
небесный зал.

Эол качает мехи, готов
без устали дуть.
К любому празднику ларь ветров
готов распахнуть.
С новой луной, под Новый год,
север, как рог свинцовый, взревет,
к приходу волхвов задудит восток
в пастуший рожок.

Великий орган, я иду в твой храм
опять и опять.
Я, человек, твоим голосам
учусь внимать.
Учусь вбирать твою широту –
покоя и звучности полноту,
сквозь зиму ко дню седьмому идти,
чтоб отдых найти.

На хорах восточных мрак осиян:
там свечи жгут,
и Млечный Путь – горящий туман –
как парус вздут.
Пока рассвет не заступит на пост,
всё слышен шум – как дыханье звезд.
Волшебный, стеклянно-прозрачный звук
царит вокруг.

Лихая ночь, как в язычестве встарь,
владеет землей.
Распахнут органных ветров ларь,
ветра вразнобой
гудят, как дупла старых дубов,
треснувших, рухнувших, – смесь голосов,
как вьюга, кружит, и с аккордом аккорд
гремит впереверт.

Средь стылых берез, в фиолетовый час
я слушаю, как
крепчает виолончельный глас,
вздувая мрак.
И вот уже великопостный хорал,
и голос ивы силу набрал,
Эолова арфа слышится мне
в рассветном вине.

По насту, с розовою зарей,
Мария придет.
Лещинным цветом подол лесной
она уберет.
И скажет: "Таль у стволов, сестра.
Оставь орган, отдохни, пора.
И сонм разноцветных певцов присылай
скорее в наш край".