На главную страницу

ОЛЕГ ЧУХОНЦЕВ

р. 1938, Павловский Посад Московской обл.

Поэт, активно не приемлемый для советского официоза, но всем в литературе известный хотя бы по скупым журнальным публикациям, почти неизбежно становился в СССР переводчиком. К Чухонцеву в "интеллигентных" кругах московских редакторов отношение было всегда самое лучшее, поэтому и жребий ему выпал получше, чем у других, – "запрягли" переводить американцев, скандинавов, юго-западных славян. Результаты – ниже; от себя добавлю, что редко кто относился к "заказной" работе столь добросовестно, как Чухонцев. Поэты, представленные в публикуемой ниже подборке, известны на своих родинах, но так и не дошли до настоящей известности в России. В частности, Пенн Уоррен известен у нас только как прозаик. Немногие переводы из Уоррена, выполненные Чухонцевым и А. Сергеевым, еще нужно собрать и издать единой книгой у нас.


РОБЕРТ ПЕНН УОРРЕН

(1905-1989)

БОРОДАТЫЕ ДУБЫ

Дубы, морские исполины,
В струенье спутанных бород
Колеблят свет – и суть картины,
Задвинутая, ночи ждет.

Итак, лежим во мгле дубравы,
Из мглы, растущей в небосвод,
Следя, как водоросли-травы
Под ветром ходят взад-вперед.

На дне, на шельфе дня и лета,
Лежим неслышно, как полип,
По мере убыванья света
Затвердевая двойней глыб.

Нас тьма столетьями творила,
Архитектоника теней
И видимость, теряя силу,
Безмолвье делают тесней.

Полночный шторм в листве промчится,
Взбешенно проблеснет зарница,
Бурун проборонит верха:
Тьма неподвижна и тиха.

Страсть и резня, тщета живая
О прахе, полоща кусты,
Заносят реки, намывая
Фундамент нашей немоты.

Здесь пренья истлевают наши,
Здесь гнев – окаменевший гнев,
Где нет надежд, там страх бесстрашен
И спит история, истлев.

Как поздние шаги, бывало,
Будили уличную рань
И сон потухшего квартала,
Так фары спугивают лань.

Ты нравишься мне тем телесней,
Чем сердце глуше взаперти
Колотится во мрак железный,
Вынашивая свет в груди.

Живем, а веку века мало,
И знаньям веры никакой,
Так что отдать бы не мешало
И вечности часок-другой.

СОСЕДСКИЙ РЕБЕНОК

Соседский мальчик дефективен, так как мать
При семерых уже исчадьях в той клоаке
Пилюль налопалась или свихнулась в браке,
И вот – еще один: урод ни дать ни взять.

Сестре двенадцать. Ангел писаный, она
Сидит с уродцем этим кротко, как святая.
Он ручкой машет: Ciao, Ciao! – повторяя
По-итальянски. А она как день ясна.

И от мадонны этой злость кипит моя.
Дуреха, знает ли, что всё не так-то просто,
Чтоб оправдать или не оправдать уродства:
Маразм судьбы или паскудство бытия?!

И что: петля иль воля эта красота?
Благословенье ли? – Доверимся надежде,
Что и прекрасного коснется мудрость – прежде,
Чем в щель засвищет мировая пустота.

Пусть венчик радости твоей – ориентир
Там, где империи крошатся и светила.
Я улыбаюсь – Ciao, Ciao! – через силу
И говорю, махнув рукою: "Это мир".

ПОЛЬ ЛАКУР

(1902-1956)

ВОДА ПОД ТРАВОЙ

Под тощей землей, в глубинах, у нас говорят старики,
толкается в темном русле могучий напор реки.

Им слышится чуткой ночью, как он бормочет вдали,
звенит, пульсирует, дышит весною в груди земли.

Они из своих постелей прислушиваются к тому,
как пульс под травою бьется и дальше стучит во тьму.

Есть смех родниковый, жила, вибрирующая впотьмах,
живительный ключ, который таится во всех вещах.

Когда струна в половицах невидимая поет,
им кажется приключеньем их старость – и нет забот.

Живут они, им сдается, в пещере, где странен свет,
и этому сновиденью ни имени нет, ни лет.

ЭРИК ЛИНДЕГРЕН

(1910-1968)

СНЕЖНАЯ ФЛЕЙТА

Время снег осыпает с ветки
лог парит и струится ранка
у источника чьи-то метки
проплывают венки из снега

голоса уснули в долине
спят секунды но так далёко
так далёко как будто сами
по себе они в этой сини

лапки заячьи у истока
спят минуты но так отдельно
жизнь как парус из тьмы снежинок
на просторе бескорабельном

по венкам я скольжу по-волчьи
родничок убегает в поле
эти ветки в лесу без неба
эта ранка в снегу без боли

сам я жертва своей удачи
и мои тут бежали ноги
но следы уже так далёки
скоро время в ручьи заплачет