ОЛЕГ ЧУХОНЦЕВ
р. 1938, Павловский Посад Московской обл.
Поэт, активно не приемлемый для советского официоза, но всем в литературе известный хотя бы по скупым журнальным публикациям, почти неизбежно становился в СССР переводчиком. К Чухонцеву в "интеллигентных" кругах московских редакторов отношение было всегда самое лучшее, поэтому и жребий ему выпал получше, чем у других, – "запрягли" переводить американцев, скандинавов, юго-западных славян. Результаты – ниже; от себя добавлю, что редко кто относился к "заказной" работе столь добросовестно, как Чухонцев. Поэты, представленные в публикуемой ниже подборке, известны на своих родинах, но так и не дошли до настоящей известности в России. В частности, Пенн Уоррен известен у нас только как прозаик. Немногие переводы из Уоррена, выполненные Чухонцевым и А. Сергеевым, еще нужно собрать и издать единой книгой у нас.
РОБЕРТ ПЕНН УОРРЕН
(1905-1989)
БОРОДАТЫЕ ДУБЫ
Дубы, морские исполины,
В струенье спутанных бород
Колеблят свет – и суть картины,
Задвинутая, ночи ждет.
Итак, лежим во мгле дубравы,
Из мглы, растущей в небосвод,
Следя, как водоросли-травы
Под ветром ходят взад-вперед.
На дне, на шельфе дня и лета,
Лежим неслышно, как полип,
По мере убыванья света
Затвердевая двойней глыб.
Нас тьма столетьями творила,
Архитектоника теней
И видимость, теряя силу,
Безмолвье делают тесней.
Полночный шторм в листве промчится,
Взбешенно проблеснет зарница,
Бурун проборонит верха:
Тьма неподвижна и тиха.
Страсть и резня, тщета живая
О прахе, полоща кусты,
Заносят реки, намывая
Фундамент нашей немоты.
Здесь пренья истлевают наши,
Здесь гнев – окаменевший гнев,
Где нет надежд, там страх бесстрашен
И спит история, истлев.
Как поздние шаги, бывало,
Будили уличную рань
И сон потухшего квартала,
Так фары спугивают лань.
Ты нравишься мне тем телесней,
Чем сердце глуше взаперти
Колотится во мрак железный,
Вынашивая свет в груди.
Живем, а веку века мало,
И знаньям веры никакой,
Так что отдать бы не мешало
И вечности часок-другой.
СОСЕДСКИЙ РЕБЕНОК
Соседский мальчик дефективен, так как мать
При семерых уже исчадьях в той клоаке
Пилюль налопалась или свихнулась в браке,
И вот – еще один: урод ни дать ни взять.
Сестре двенадцать. Ангел писаный, она
Сидит с уродцем этим кротко, как святая.
Он ручкой машет: Ciao, Ciao! – повторяя
По-итальянски. А она как день ясна.
И от мадонны этой злость кипит моя.
Дуреха, знает ли, что всё не так-то просто,
Чтоб оправдать или не оправдать уродства:
Маразм судьбы или паскудство бытия?!
И что: петля иль воля эта красота?
Благословенье ли? – Доверимся надежде,
Что и прекрасного коснется мудрость – прежде,
Чем в щель засвищет мировая пустота.
Пусть венчик радости твоей – ориентир
Там, где империи крошатся и светила.
Я улыбаюсь – Ciao, Ciao! – через силу
И говорю, махнув рукою: "Это мир".
ПОЛЬ ЛАКУР
(1902-1956)
ВОДА ПОД ТРАВОЙ
Под тощей землей, в глубинах, у нас говорят старики,
толкается в темном русле могучий напор реки.
Им слышится чуткой ночью, как он бормочет вдали,
звенит, пульсирует, дышит весною в груди земли.
Они из своих постелей прислушиваются к тому,
как пульс под травою бьется и дальше стучит во тьму.
Есть смех родниковый, жила, вибрирующая впотьмах,
живительный ключ, который таится во всех вещах.
Когда струна в половицах невидимая поет,
им кажется приключеньем их старость – и нет забот.
Живут они, им сдается, в пещере, где странен свет,
и этому сновиденью ни имени нет, ни лет.
ЭРИК ЛИНДЕГРЕН
(1910-1968)
СНЕЖНАЯ ФЛЕЙТА
Время снег осыпает с ветки
лог парит и струится ранка
у источника чьи-то метки
проплывают венки из снега
голоса уснули в долине
спят секунды но так далёко
так далёко как будто сами
по себе они в этой сини
лапки заячьи у истока
спят минуты но так отдельно
жизнь как парус из тьмы снежинок
на просторе бескорабельном
по венкам я скольжу по-волчьи
родничок убегает в поле
эти ветки в лесу без неба
эта ранка в снегу без боли
сам я жертва своей удачи
и мои тут бежали ноги
но следы уже так далёки
скоро время в ручьи заплачет