На главную страницу

ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН

р. 1948, Ленинград

С 90-х попеременно живет в Санкт-Петербурге и Нью-Йорке. Автор нескольких поэтических сборников, участник большинства репрезентативных антологий русской поэзии последних лет. В числе работ Гандельсмана - стихотворения Льюиса Корролла (неизбежная "Охота на Снарка"), Уоллеса Стивенса, Томаса Венцловы (эти переводы вышли отдельной, исключительно удачной книгой) и других авторов, в том числе пишущих для детей.


УОЛЛЕС СТИВЕНС

(1879-1955)

В ПРОЗРАЧНУЮ ПОРУ ВИНОГРАДА

Нас разделяют с морем только горы.
Отчизна, горы, море - разве я
в единой связи представлял их раньше?

Родные земли вспомнив, вижу дом,
стол, груши в миске - киноварь мазками
по зелени - лежат как напоказ.

Но воздух под светилами, сияя,
домашнюю палитру приглушит. -
В его сиянье фрукты были б эхом

луны и солнца, если бы они
не больше, чем собою были. Больше!
Как море, горы, иней, лай лисы.

О, много больше! Наступает осень,
завешанная тенью гор, и соль
их ноздреватых стен вдыхает житель.

ТИХАЯ CПОКОЙНАЯ ЖИЗНЬ

Тот дом, в котором он сидел и думал,
тем, что он строил, не был, тем едва
горящим, столь же хрупким, осенённым,

как мир, допустим, где он стал жильцом,
подобно снегу, где он стал покорен
любезным притязаньям холодов.

Вот это место в это время года,
вот дом его, и комната, и стул,
и в нарастании тишайшей мысли

в состарившемся тёплом сердце взрыв
от благородных притязаний ночи:
и поздно, и один, и хор сверчков,

их лепет - всех и каждого - единый.
Не бунт сверхжизненный. Его свеча
здесь и сегодня, изловчась, пылала.

ПРОСТОЙ СМЫСЛ

Едва листва опала, мы вернулись
к простым вещам, как если бы сошло
на нет воображенье: без оттенков
и неодушевлённое ничто.

Как подобрать эпитет к безымянной
печали, к холодам сквозным. Дворец
стал неприметным домом. В облетевших
его покоях шарф не промелькнёт.

Оранжерея требует покраски.
Лет пятьдесят кренящейся трубе.
Все тщания - на ветер, повторенье
себе же вторящих людей ли, мух.

Само отсутствие воображенья
вообразить бы должно. Чудный пруд -
его простая суть, без отраженья -
как мутное стекло, листва и грязь,

молчанье крысы, вылезшей позыркать
на лилии увядшие, на то,
что должно бы вообразить как знанье,
как неизбежность знанья, как закон.

ЭНТОНИ ХЕКТ

(1923-2004)

ЗАТИШЬЕ

Над озером бродяжит в полусне,
        как призрак, пар.
Тишайший теннисоновский рассвет.
Деревья ищут абрис свой на дне.
Мерцанье мглы. Серебряный удар
среди листвы текучей. Миг - и нет.

В алмазных каплях паутины ткань
          провисла на
кривых кустах, как цирковой батут
от тяжести гимнастов, эта рань
роскошная, и блеск, и тишина,
как пресс-папье, чернилами минут

пропитанная. Нет ни птиц, форель
          вновь не взорвет
полетом гладь воды. Все впереди.
Не шелохнется мир, недвижна ель, -
вроде китайской вазы предстает
старинной, истончившейся в пути.

Чем так меня тревожит мир, какой
          такой намек
он, словно бы прозрев меня, таит?
Я тоже узнаю его прибой,
грозящий, как пружины сжатый вздрог.
Как мощно тишина кругом стоит!

Над водной гладью ловит нежный всход
          лучей мой взгляд,
той первой персиковою порой,
Бог знает где, в Германии, вот-вот
рассвет, стою, сжимая автомат
холодный, отвратительный, сырой.

ТОМАС ВЕНЦЛОВА

(р. 1937)

* * *

           Напиши стихи о разговоре с птицами.
                    Из письма

Бездонного колодца черный лик,
в него созвездье смотрит без испуга,
тростник, созвездье, иволга, тростник
и человек, в родстве узнав друг друга.

Один и тот же свет проходит сквозь
бесчисленные грани гулкой призмы, -
настолько ли в своем различьи врозь
твой прах и серебристые софизмы

дрозда? На склоне лета, в ранний час,
когда миры крушатся и светает,
как лиру ломко-выгнутую, вас
одна и та же мощь одолевает.

* * *

За дверь шагнешь - и край земли.
Вал, закипающий вдали.
Огонь меж камнем на мели
и ветром, как пробел.
Я век назад родился здесь,
когда уже расползся весь
прибрежный мир и нижний срез
под гравием осел.

Шероховатый луч блеснет,
плиту асфальта шевельнет,
впитает хвоя кислород,
притихнув на домах,
и воссияет жар в углу,
и превратится миг в золу,
и сон, по детскому челу
скользнув, отгонит страх.

За дверью не стоят волы.
Волхвов не слышно. Ни хвалы.
Но Бог и здесь, пока светлы
края, где - мира свод
и ось одновременно - ель
благословляет колыбель,
клонясь в окне, и не истлел
последний уголь тот.

Единый воздуха объем,
в котором я иду вдвоем
с ребенком - то беру подъем,
то замираю вдруг,
прислушиваясь: кто со мной
ведет беседу в час ночной,
и нимб ли это неземной
иль просто лампы круг.

СТИХИ О ПАМЯТИ

Ты ждёшь ушедших? Но они ушли
так глубоко, что ни души, ни тени.
Их всё забыло: и часы, и стены,
и вечность, и песок, и ночь, и день, и
дожди, и снег, и сосны всей земли.

Кто прав из них - не разобрать уже.
Когда разлуку множишь на разлуку,
от голосов, перечащих друг другу,
в твоей бесцельно-целостной душе -

разлад. Что остаётся? - зыбкий знак:
след пальца на стекле полупропащий -
так много воли, лжи, стихов и так
судьбы в наличье мало настоящей.

Два голоса оставшихся тепла
и беспокойства города коснутся.
Как и тебе, дарована была
им память. Больше не в ком ей проснуться.

Как ласточка слепая, так она,
крылатая, в тебе трепещет голо,
твой классицизм, торжественная школа,-
скажи мне, какова ему цена?

Так падает на лестницы, от нас
отторгнутый и обречённый час.
Как плат. На метры, обжитые нами.
На тот пробел, что вклинился, светясь,
меж прошлым и грядущим временами.

* * *

Былого ледника обломки,
и вдруг железная дорога
проваливается в потёмки,
двойной рекой летя с отрога;
усилясь в резонансе, эхо
гудит среди стоящих дыбом
двух берегов, а дальше - веха:
верста, а дальше, за изгибом

пути, - убогие селенья,
сады с засохшими кустами...
Внезапное весны давленье
одолевает чувства; сами
себя не узнавая, мимо
проходят улицы, - граница,
где молодость неуследимо
исчезла, чтоб не возвратиться.

Вагоны, груды угля, шпалы
среди асфальтовой пустыни,
судьбы с судьбою небывалый
союз давнишний - где он ныне?
Нигде. Лишь точит стражник рая
меч светло-жёлтый, невесомый,
апреля царство охраняя,
снег тающий и полусонный

под солнцем... А ночами катят
машины в направленьи центра,
на сквозняке свеча дотратит
себя, иссякнет дым концерта.
Звучит хорал в краях надзвёздных,
в соседстве с грязью, тленом, прахом
безгрешный вздрагивает воздух,
как и хотели Моцарт с Бахом.

Их приглашенье к странной смерти,
их заговор... Но что осталось
от этой музыки в концерте?
От города? Какая малость!
Не пустота, не свод, который
нас затопляет, но обычный
клочок афиши, камни, скорый
след краски на стене кирпичной.

Обол за вход в страну Харона
плати, и эскалатор в эту
страну вплывает неуклонно,
но не в Коцит вплывает - в Лету,
и ночь фонарным светом белым
горит, и в памяти ли стёртой,
во сне, - за жизненным пределом
вновь вспыхивает тенью мёртвой.

* * *

Кремнёвая, отсюда в полумиле,
в скрещенье автострад, искрит гряда.
Деревья в роднике стопы омыли,
в рост не вместившись. Вздрагиванье льда.

Горчайшее - в начале. Нелюдимым
забудется земля прозрачным сном,
и даже Бог, прикинувшийся дымом,
развеется совсем. Я не о том.

Верь холодам. Благословенны сводки
зимы. Гордись, что нет пути домой.
Как беженец, на дне свернувшись лодки,
дыши солёной ясностью и тьмой.

Холмы Итаки спят уже, и дети,
обид не помня, спят, и вещество -
небесный пух - летит куда-то к смерти,
и музыка, и больше ничего.

МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ В КАРФАГЕНЕ

                          И. Бродскому

Вещь и время звучат вразнобой. Полоса
равноденствия. Вещь
сквозь туман не в себе. В проливном голоса
гаснут, словно бы речь
перехвачена ливнем на горле. Точь-в-точь
сталь, - блестит пустота
в том ненастном просвете, где белая ночь
с черным днем разнята.

Чувства медлят в саду, где весенний замес
марта их тяготит,
где за грубой дощатой вселенной Гермес,
искалечен, стоит.
По чужой стихотворной строке, где искрясь
на исходе зимы
стынут воды, - озябшие утки на нас
наплывают из тьмы.

Полоса равноденствия. Мглист небосвод.
Мы и выжили там,
где палаты и нары для смертных темнот
отводились друзьям.
Ветер к влажной рубашке клочками прильнет.
Грамматический сор,
и обломки, и свода небесного лед -
эхом грянувший хор

совершенного времени, ибо прошло
без возврата. Таков
город неповторимый: трамваев тепло,
лязг цепей, строй мостов,
лампы карцеров вечногорящие да
над дворами пробег
облаков, где ты столько рождался, куда
не вернуться вовек.

И куда не дотянет стрела. Острова,
где учились сквозь страх
говорить "никогда"... Речь заводит трава,
рассыпается в прах
гравий, - все, как Катон обещал.
Черствый воздух. Покой.
И руины, чтоб выжил и не обнищал
в них грызун хоть какой.

Я не верил, что кончится все, что дано.
Но теперь узаконь:
то, что было удачей и мукой - равно
расплавляет огонь.
Мозг уловит, отметит зрачок свет иных
обитаний и тишь,
когда в сумерках ты от болот торфяных
неба не отличишь.

И не более. Жестким плющом заросло
то окно, где, горя
в стуже марта, колотятся ветки в стекло,
дотлевает заря,
чтобы вздох, послужив послесловьем к тщете,
был дарован не нам -
белизне негатива, стиха темноте,
победившим богам.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ШКИПЕРИИ

Упавший небосвод амфитеатра, плавно-
скалистый полукруг речитатива, пауз -
не так ли и актёр ведёт свой монолог?
Здесь Эпидамн стоял, под солнцем дня расплавясь,
здесь, помнится, толпе подмигивал из Плавта
какой-то приживал. Сей бедный уголок

земли! В моих руках затёртая банкнота
ценой в pesё lekё* - на ней под облаками реет
вершина, а внизу чернеет паровоз.
Пустые окна, грязь, афиша, рядом преет
солома, тротуар, тень бункера, зевота
осла, его хребта облезло-рыжий ворс.

Во впадине, где ветр и пламя Флегетона,
вооружённый склон удваивают воды.
Сонм европейских стран с системою планет
сравнив и поместив на карту небосвода,
увидим этот край подобием Плутона,
пусть жарким, но пустым. Там хорошо, где нет

меня. В который раз я поговорке вторю.
Одни гранаты не-, другие пере-зрелы.
Я прожил дольше трёх диктаторов, а трёх
ещё - я наблюдал, покинув их пределы.
Но здешний, говорят, державший на запоре
все двери, стоил всех. Сей бедный край оглох.

Слегка хрустит стекло под башмаком. Таращит
гнилой циклопий глаза уродка-амбразура.
Подземные ходы средь городских руин,
чтобы потомок знал: не уцелеет шкура,
ни рая, ни воды вовеки не обрящет,
ни воздуха. Огонь. Огонь, огонь один.

Нюх нехотя идёт на запахи заката,
ям выгребных и крыс, но чутче час от часа.
Созвездие шуршит в заоблачной золе.
Как мертвенно-бела во тьме листва аканта!
Как пустота гудит! Одалживая массу
у тел, она растёт и зреет на земле.

На мраморе сухом гранат, и понемногу
становятся ясней ужимки прохиндея,
и сквозь табачный дым уже слышны слова:
"Где раньше был запор, там нынче panta rhei.**
Что лучше, между тем, неведомо и Богу.
По доллару - вино. Сентенция - по два".

Стихи говорят об албанском городе Дуррес, который в древности назывался Эпидамном. Здесь сохранился римский амфитеатр.

В Эпидамне происходит действие известной комедии Плавта "Менехмы". Один из ее героев, приживал Пеникулюс, появляется в первой строфе, а в последней перефразирует Гераклита и Сократа.

* Читается "пес лек", албанская денежная купюра.

** Всё течёт (греч.).

ЧАЙНАЯ В СЕТТЛЬМЕНТЕ. ВАРИАЦИЯ

На скамье деревянной, средь ирисов, где-то в саду -
ветви тень прикасается к тени бокала -
с мертвецами я угол веранды делю и никак не сведу
глаз с раздавшейся вширь синевы залежалой.

Разве только замусореннее ещё, чем всегда.
Грязь в затонах. По десять буксиров на джонку.
Каждый знает шесток свой, да хнычет, да сетует, да
проклинает судьбу, пристрастившись от скуки к маджонгу.

"Пакетбот задержался". "Сегодня прохладно". "Пока".
"Отвяжись". "Так вот здесь и подохнешь". Не диво,
что для них я лишь тень. Неизвестно (хоть разница невелика),
кто играет здесь роль негатива, а кто позитива.

Кто perfectum, кто praesens, кто явь, а кто сон. Материк
так, возможно, проваливается в море.
Как спириты сидят за столом, так и здесь все впритык
и во всём сомневаются: в сущности, в этом просторе.

Не мерещатся ли им жужубы, папоротники, слово "страх",
слово "наверняка" или видят людьми населённую сушу
впрямь, ту Чайную, где мы встретимся, лишь развеются в прах
времена и бессонный огонь сплавит тело и душу.