ПАВЕЛ ГРУШКО
р. 1931, Москва
Окончил Московский институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Специализировался на испанистике самого широкого спектра – от поэзии Филиппин до Чили, не говоря о странах Пиренейского полуострова, где особо нужно отметить его переводы каталанских поэтов. До недавнего времени была широко известна пьеса-либретто Грушко по мотивам Пабло Неруды "Звезда и Смерть Хоакина Мурьетты". Пишет стихи по-русски и по-испански (в частности, ему принадлежат испанские песни в советском кинофильме "Всадник без головы"). С недавнего времени окончательно поселился в Бостоне, США.
ЛУИС ДЕ ГОНГОРА
(1561-1627)
О ДОЛГОЖДАННОЙ ПЕНСИИ
Свинцовый шаг у пенсии моей,
а я одной ногой ступил в могилу.
О беды, вы мне придаете пылу!
Наваррец – наилучший из друзей!
В рагу я брошу лук и сельдерей!
Мне даже фига возвращает силу!
Мой ветхий челн доверю я кормилу!
Мне снится славный Пирр, царь из царей!..
Худые башмаки, зола в печурке, –
неужто дуба дам, дубовой чурки
не раздобыв, чтобы разжечь очаг!
Не медли то, о чем я так мечтаю!
Сказать по чести, я предпочитаю
успеть поесть – успенью натощак.
* * *
Покуда злату горше всех обид
волос твоих злаченые каскады
и лилия, как ей глаза ни рады,
твой белоснежный лоб не умалит,
покуда рот, чей дразнит жаркий вид,
отвел от мака страждущие взгляды,
а горло в пору утренней прохлады
своим сияньем и хрусталь затмит, –
лоб, горло, рот и волосы, цветите,
доколе – вами бывшие в зените –
хрусталь и злато, лилия и мак
не только потускнеют и увянут,
но вместе с госпожой своею канут
в скудель, туман, земную персть и мрак.
* * *
Лопе де Веге
Брат Лопе, выбрось свой совет с цита –
из Ариосто и из Гарсила – .
Ты Библию не тронь своими ла – :
В твоих устах молитвы – святота – .
"Анхелику" сожги, как маврита – ,
и "Драгонтею" с книжкой, чье загла – –
"Аркадия", и брось за ними в пла –
комедии свои и "Эпита – ".
Бог знает, что ты сделал с "Сан-Иси – ",
когда бы не был добрым прихожа – ,
от "Пилигрима" я как пес, взбеси – !
На четырех наречьях ты рожа –
свой бред: четыре нации не в си –
тебя унять, так пишешь ты ужа – !
И лучше бы ты свой "Иеруса – "
не дописал, несчастнейший писа – !
ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО
(1580-1645)
ПРИМЕР ТОГО,
КАК ВСЁ ВОКРУГ ГОВОРИТ О СМЕРТИ
Я стены оглядел земли родной,
которые распались постепенно,
их утомила лет неспешных смена,
и доблесть их давно в поре иной.
Едва ручьи оттаяли весной –
их солнце выпивает вожделенно,
и жалко ропщет стадо среди тлена
в горах, чьи тени застит свет денной.
Я в дом вошел: он обветшал, бедняга,
и комната вся в рухляди и хламе,
и посох высох, стал старей стократ,
от ветхости совсем погнулась шпага,
и что бы я ни вопросил глазами –
все вещи лишь о смерти говорят.
О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ И О ТОМ,
НАСКОЛЬКО НИЧТОЖНЫМ
КАЖЕТСЯ ТО, ЧТО ПРОЖИТО
Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат!
Оглядываю лет моих пожитки,
истаяли времен счастливых слитки,
сгорели дни мои – остался чад.
Зачем сосуд часов моих почат?
Здоровье, возраст – тоньше тонкой нитки,
избыта жизнь, прожитое – в избытке,
в душе моей все бедствия кричат!
Вчера – ушло, а Завтра – не настало,
Сегодня – мчать в былое не устало.
Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел...
Вчера, Сегодня, Завтра, – в них едины
пеленки и посмертные холстины.
Наследовать успенье – мой удел.
АНТОНИО МАЧАДО
(1875-1939)
* * *
Гитара из таверны, пыль на струнах,
ты всем поешь, кому бренчать в охоту:
тот петенеру вспомнит,
этот хоту.
Гитара, маета ночных пристанищ,
поэтом ты не стала и не станешь.
Душа живая, ты бродяг тревожишь
мелодией своею одинокой.
Закрыв глаза, тебе внимает путник,
а слышит ветер родины далекой...
* * *
Музыкальная мешанина –
труд неумелой руки:
старенькое пианино
врет – помереть с тоски.
В детстве оно бередило
душу, я грезил тогда
о чем-то, что не приходило
или ушло навсегда.
ХУАН РАМОН ХИМЕНЕС
(1881-1958)
МЕРТВЫЕ ДЕРЕВЬЯ
Всё ближе и ближе повозки
(об этом поведал мне бор,
луна золотая и эхо,
и ветер, задувший костер).
Скрипят на закате повозки,
густеет над вырубкой мгла.
Всё ближе к Пуэбло Нуэво
умерших деревьев тела.
Так горько на старой дороге
рыдают скрипучие дроги!
Плетутся под осыпью звездной
волы – и мечтают, сомлев,
о запахе теплого сена,
который подарит им хлев.
Поодаль шагают возницы,
и, слушая плач колеса,
шесты на плечах поправляют,
уставив глаза в небеса.
Так горько на старой дороге
рыдают скрипучие дроги!
Тела опочивших деревьев
струят в деревенской глуши
священную терпкую свежесть
отмаявшейся души.
И звон погребальный, слетевший
со звонницы старой, поплыл
над вырубкой голой, где ожил
удушливый запах могил.
Так горько на старой дороге
рыдают скрипучие дроги!
* * *
С букетом лесных розмаринов
я брел по тропинке сырой
и видел, как шаром багровым
луна поднялась над горой.
Речною прохладою нежной
наволгла вечерняя мгла.
Там жаба певучею трелью
кого-то печально звала.
Уже одинокое небо
зажгло над холмами звезду...
А я по тропинке с букетом
лесных розмаринов бреду.
ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА
(1898-1936)
НЕВЕРНАЯ
Лидии Кабрере
и ее негритяночке
Я думал, она холостая,
когда на берег со мною
она пошла, – а выходит,
что был я с мужней женою.
Та ночь была ночь Сант-Яго,
и это не я затеял.
Едва фонари погасли –
сверчки полыхнули в темень.
Ее дремавшие груди
на выходе из селенья
прянули мне в ладони
гроздями свежей сирени.
Ее крахмальные юбки
меня в тиши оглушали, –
словно бы десять лезвий
скользили по шелковой шали.
Стряхнув серебро, деревья
взмывали в небо, как свечи,
и лаял в тысячу глоток
глухой горизонт в заречье.
Продравшись сквозь ежевику,
сквозь камыши и крушину,
я выемку сделал – и принял
распавшихся кос лавину.
Я галстук снял, а она –
юбки свои и браслеты,
я снял ремень с кобурой,
она – четыре корсета.
Ни раковины, ни нарды
с ее не сравнятся кожей,
так и луна не мерцает
на окнах ночью погожей.
Бедра ее ускользали,
как спугнутые форели, –
то источали мерцанье,
то мертвенно цепенели.
По лучшей в мире дороге
скакал я из ночи в утро
без шпор и удил на крепкой
кобылке из перламутра.
Рассказывать я не стану,
о чем мне она шептала.
По мне, такое мужчинам
выбалтывать не пристало.
Ее от реки увел я
всю в поцелуях и в иле.
Под свежим утренним ветром
кувшинки шпаги скрестили.
Я вел себя, как мужчина
из цыганского рода, –
и подарил ей шкатулку,
атласную, цвета меда.
Но только в нее влюбляться
тогда у реки не стал я, –
зачем говорить ей было –
замужней – что холостая...
МАЛЕНЬКАЯ БАЛЛАДА О ТРЕХ РЕКАХ
Сальвадору Кинтеру
Гвадалквивир в оливах
и апельсинах струится.
Обе реки в Гранаде
текут от снега к пшенице.
Любовь, упорхнула в дали
и поминай как звали!
Бороды Гвадалквивира
гранатовых бус багровей.
Реки в Гранаде: одна –
из слез, другая – из крови.
Любовь, не дала проститься
и упорхнула, как птица!
Для парусников дорога
светлая у Севильи.
А по воде в Гранаде
от веку лишь стоны плыли.
Любовь, упорхнула в дали
и поминай как звали!
Гвадалквивир – колокольня
и ветерок в апельсинах.
Хениль и Дауро – слепые
часовни у стариц пустынных.
Любовь, не дала проститься
и упорхнула, как птица!
Крикливые всплески теснятся,
сверкают в руслах печали!
Любовь, упорхнула в дали
и поминай как звали!
Поток маслин и лимонов
в моря Андалузии мчится.
Любовь, не дала проститься
и упорхнула, как птица!
ЛЕОПОЛЬДО ЛУГОНЕС
(1874-1938)
НИЗШИЕ
Трудяга муравей по сердцу мне,
который крошку тащит на спине,
кусочек лепестка или иголки,
весь черный от добытых в муках смолки,
страдающий от едкой кислоты
в пылу своей всегдашней суеты...
И паучок, чьи восемь спиц связали
искусно сеть легчайшую в рояле...
И трепетная бабочка, что носится
от мака к маку, точно письмоносица...
И мальва тихая, чье состраданье
столь животворно на открытой ране...
Ягненок, льнущий девичьей головкой
к тому, кто точит нож рукою ловкой...
Вода, проворная и даровая, –
серебряная чистота живая...
И тень руины, где который год
лишь пепел обретается да кот...
Подкидыш одинокий, чье сознанье
хранит какое-то воспоминанье...
И жаба дряхлая – из вековух, –
которая, забившись под лопух,
грусть разгоняет ловлей сонных мух...
И городок родной в краю родном,
где я почить хотел бы мирным сном.
ПАБЛО НЕРУДА
(1904-1973)
СМУГЛЯНКА, МАДОННА РТА
Грива золотого отлива,
пряди как ручейки, –
грива.
Самородки ногтей,
чувственные бутоны, –
самородки ногтей.
Скат живота, – живот,
тайный, открытый, как рана,
как плод.
Нагая нежность колена
в плену у моих коленей, –
нагая нежность колена.
Локон, руна золотей, –
на округленном даре
грудей.
Впечатанный в ложе след,
след, в душе задремавший,
полуречь-полубред.
Полубред среди темноты, –
он убьет мои песни,
умертвит наши рты.
Смуглянка, Мадонна Рта,
розарий всех роз в секунде,
розовая чистота.
Золотистая доброта
меда, нас ожидает
разлука, Мадонна Рта.
Светает, виски мои нежит
предрассветная синь.
Мадонна Рта, заклинаю,
рта моего не покинь –
сейчас и в час нашей смерти
мой рот зацелуй.
Аминь.