терезинские зарисовки

мельница мертвецов

в жерновах мельницы мертвецов
ошмётки горелой человечины
гниение скрюченной плоти

кишками наизнанку
топорщится месиво тел
в зловонном провале земной утробы
среди дотлевающего в пыли и копоти
бытия

безумный вой
захлёстнутых бредом блуждающих душ
вспарывает заплаты надежды
на рубище
исчезающего в пасти вечности

дня

осыпается с решёток крошево рук
голодная жажда
лижет соль каменеющих слёз
потухшие взгляды лопаются

не успев вылететь из глаз
белая пелена страха
на зеркалах
запавших щёк
и деревенеющих губ

жалкие обломки судеб
испускают измученный дух

крик задыхается
и возвращается в прах

23.3.1942

на вокзале

людское стадо
тяжело вываливается из вагонных загонов
дрожа от унижения и стужи

оглушительный чад
нечленораздельного мычания
шаркающей по снегу плоти
трещит на морозе
вспарывая кишки
ржавыми ножами
обледенелых человеческих испарений

на коченеющих изломах бессильных шей
болтаются повисшие головы

вереницы сплетённых с узлами тел
изнемогая волокут на себе
драные коконы одеял

вместо шарфов на шеях
затёртые висельные верёвки
с номерами
для рапортов и отчётов

матери
дети
старики
больные
под брызжущее злобой
давай шевелись
волокутся
шатаясь
спотыкаясь
о ражий хохот и брань
скалящихся загонщиков

и скоро валится наземь
убойное мясо двуногих
войско прoклятых
под золотом жёлтых звёзд

верёвками завиваются сполохи
присыпающей их пороши
она примерзает к телам
под градом обрушивающихся
из бесконечности холода
ударов ветра

9.6.1942

прибытие

разрываемое страхом
подгоняемое ударами и пинками
бесформенное месиво человечьего стада
шатаясь

оползает в тьму и прах

тяжесть неволи
пригибает к земле
сдавленные голоса

набрякшие чугунной немотой ноги
подламываются на краю
распатланной могилы
под бичами проклятий
с разъеденными жаждой губами


истерзанные

замысленной над ними враждой
убогие тени людей
тащат свои жалкие пожитки
схваченные верёвками безнадёжных надежд
и валятся под грузом их ненужности

спотыкаясь на гримасах хихикающей мостовой
затравленные шаги

разбредаются по дырам бараков
щупальца смерти жнут урожай жизни
словно соломенную сечку

5.7.1942

прибытие стариков

жужжащая давка
едва передвигающей ноги
переполняющей пространство
толпы

невыразимо одинокая
в гнетущей тесноте двора
колымага
задыхается
хрипящим скрипом
раскачиваясь под грузом
едва дышащих скелетов

она приближается
под кривым взглядом
угрюмого начальника
страх обретает голос
лязга команд
поднимающих
дрожащее сплетение
живых трупов
с теребящими пустоту пальцами

руки помощников
подхватывают
тощий груз измождённых тел
сознание
растворяется в забытье
скрип носилок
оползающая ветхость одеял

двое носильщиков
криво-косо
волокут носилки
и едва не тонут в жиже
мертвенного любопытства
потухших глаз остальных доходяг
надзиратель
размахивает оружием
шапки с голов
взгляд в землю

24.3.1942

обыск

гнилая пыль
щерится душной пещерой
под грозящим пальцем
немеет
косящийся из тухлого праха
уже не имеющий сил бояться
страх

из мрака проступает
заискивающая гримаса
мясного кома
сверкая золотым зубом
щерится
предвкушение поживы

скрежету свистка
откликается лязг замков
коридор заблокирован
обвисшие лица
набухают тяжким ожиданием
стыдящийся себя тусклый свет
дрожит в немоте страха
разрываемой
пронзительным плачем
мальчика

вламывается
опившаяся злобой охрана
по-хозяйски роется в пожитках
отбирая у нищего
последний кусок
последнюю рубашку
хрип клокочет в горле
задыхается
обрывается и замолкает

лязгающий грохот сапог
удаляется в неизвестность
где разражается буря
ледяной кулак
взламывает ворота
дрожащие тени
тонут в омуте ночи
подслушивающий старик
хихикает в колени

24.3.1942

узник

зияющими зарубками
сводящего с ума насилия
щербатый рот разрухи
стирает жизнь в порошок
сердце хочет свободным странником
унестись за ветром
но душа зажата
в когтях развалин

жалкая
она ютится
во власти преступников
выстрадывая день за днём
коченея от холода
отчаянно плутуя
и не давая радости
согреть её

она замирает
потерянной бродяжкой
в грязи безумных гримас и подозрений
под деловитое перешёптывание
грёз и рока
растлевающих её
в убийственно неисцелимой битве

6.5.1942

в конюшне

толпа провинившихся
загнана в конюшню
свалена в гниль тряхмотьев
вместе с пирующими
на измождённых остатках тел
вшами
снующими
по расчёсанным в кровь струпьям
полуживой человечины
и иссохших надежд
помутившегося рассудка

человечьи тени
толкутся в дрязгах отчаяния
того что поживее остальных
загонщики назначают помощником
голодный и раздражённый
он бродит в угаре тоски
товарищей по несчастью
гаснущими голосами молящихся
своим жалким пожиткам
и в ужасе
жующих впалыми ртами
последние крохи
хлеба родины

сбиваемые немощно шаркающим горем
лепестки цветов дрожат в лепете
безысходного терпения
день тонет
в бессонной
осипшей
шелущащейся дремoте
забывшей
о вине и стыде

огонь во дворе
превращает
гнилую солому
и выжеванные до ничего объедки
в пепел
из пересохших оврагов морщинистых щёк
опасливо мигая
косятся
безнадёжные надежды

25.6.1942

палач помогает

палач
помогает мамашке
её мёртвые ноги
не держат мёртвое тело
она клонится к нему
лежит на его груди
он сопит и склабится
на ней один ботинок

палач
с приторной сальной ухмылкой
стоит на колымаге
сваливает баб надзирателям
раскачивает чемоданы
и выбрасывает их на землю
ничего ужасного в этом
он не видит

его загребущие лапы
без устали роются
в старом мясе
и шелухе старья

палач
помогает
он с наслаждением
возится с телами тех
кого убил
другой

5.7.1942

переселение

старая тётка
гниёт на катафалке
костлявая рука
простёрта перед лицом
шляпа набекрень
топорщатся складки одежды
стыдливо прикрывающей
от блуждающего света

четыре резные колонны
бережно поддерживают резную крышу
вечная скорбь
ухмыляется из-за выступов
и затрёпанного лавра
харонова монетка
запропастилась в прахе

желтушные мужчины
в полузабытьи
роятся вокруг добычи
шевелится паутина
деревенеющих рук
покачивается оглобля
лениво катящиеся
лезвия колёс
вспарывают
толпу живых

16.12.1942

барак № 7

воздух
сочится раненым светом
и прилипает к стенам
в вялой блёклости давящего чада
корчатся брошенные на солому тела

под изнурительные перебранки
над мутью булькающего варева немощных жалоб
колдует отвращение
надтреснутый хрип двери
мы гнёмся под тяжкой ношей пожитков
и всего что на душе

расталкивая
сдавленные крики
появляется упитанный господин
кривая печная труба
деловито прокладывает ему
дорогу сквозь месиво тел

лица и жесты
размываются неуверенностью
робкий шёпот воздетых рук
бельё из-под завязок сочится на пол
опадающими знамёнами
в пёстрый горошек

удар
кружащего в духоте запрета
молитвы роятся вокруг свечей
тупой нож
вгрызается в чёрствый хлеб
король червей кроет
игроки хохмят

под запоздалое хлюпанье усталых башмаков
и грохот упавшей ложки
слова сбиваются в блёклый ком сна
барак боязливо валится
в ледяной бессильный покой

16.12.1942

клетушки

в набитых кишках стен
ворочается месиво едва прикрытых тел
шатаются в чаду живые мощи
отвислые губы на потерявших себя лицах
бесплотная плоть
дoски животов

чад набрякает пoтом
гложущей грызущей отёчной кучи
дрожащее забытьё
выхаркивающего боль кряхтенья
опухшие жруны жадно глотают
сухие хлебные корки
и тупо пялятся в сумерки

между столбов
растерянно ползает пыль
раны сочатся кровью шелушатся
в плесневеющей перхоти
спотыкаясь волокутся часы
скрюченные горем руки
роют пустоту

давящий кошмар хриплых голосов
сползающий со смолёных нар
где ворочаются в лохмотьях
измученные тела
твоих товарищей по несчастью
придушенные стоны едва теплятся
зовом мольбы в пустыне

26.5.1942

ЖАЖДА

Брезентовый мешок
для воды
с крышкой
размером с серебряный доллар
висел на верёвочной ручке
в тени
под сиденьем трактора,
завихрения пыли смешивались
с проступающей водой,
мягкая и тонкая плёнка грязи
расползалась кружевом
по хранящему воду свежей брезенту
и в безмолвной неподвижности
только кружение ястреба
и кружение пыли в танце,
он приподнял влажную округлость,
мешка, снял крышку
и поднёс мешок к губам.

ЭДЕМ

голубой ветер сотворил первую гитару,
превратил её в океан, превратил его в плывущих тигров,
превратил их в сияние света на лице,
которое только мои руки могли найти,
превратил это в жёлтые обрезы старых альбомов,
превратил это в космос,
превратил его в курятник, мельницу и цистерну для воды,
вытянул меня до моря, бросил в глубину,
подарил взгляду блеск кораллов,
раскачал своим дыханьем траву,
подхватил текущий в поцелуе с языков по губам звук, когда
бог прикоснулся к дереву, ко мне, к тебе,
создал слова, подтолкнул наши бедра в танец,
пролил нашу кровь друг в друга,
назвал это любовью,
назвал это глиной, ястребом, черепахой,
назвал это здесь, назвал тебя моей, назвал меня твоим,
называл всё, пока губы не свело тишиной и поцелуями,
не позвало просто лежать,
хранить близость,
позволить этому длиться.

ПОЦЕЛУЙ

Не оставляй ложку в горшке
пока суп кипит. Ты испортишь его, испортишь—
тётя Шарлотта дала мне этот урок
в день, когда поцеловала почтальона, которого никто не любил.
Не думайте, прошу, что я чокнутый, но хочу сказать—
я был счастлив, когда услышал, что она поцеловала его,
как никогда больше не был, я уверен, у него
даже шаг стал шире с того дня.
Почта после этого никогда не запаздывала к нам,
и она больше никогда его не целовала,
в эту ночь она заболела чем-то, чему и названия не могли найти,
с десяток врачей пробовали и не смогли ни понять, что это,
ни как-то помочь ей. Дома говорили,
что ей не следовало целовать его,
но я не думаю, что время её болезни
было бы так приятно без этого одного-единственного поцелуя.
Он подрагивал на её губах до дня последнего вздоха
и почтальон стоял у дома с уже пустой сумкой, чтобы
перекинуться
парой слов, а когда она умерла, он хотел
точно знать время, чтобы оставить письмо,
которое он всё это время хотел послать
и не мог найти как
доставить ей простую маленькую вещицу в сером конверте,
крохотное лицо с губами поверх запечатанного края.
И я никогда не оставлял ложку на краю кастрюли,
пока огонь ещё горит. Тётя Шарлотта очень сердилась бы,
если бы подумала, что что-то такое может случиться.