ИЗВАЯННЫЕ

Два пса стояли над черной птицей – 
Над очень черной и очень мертвой.

Два пса, как могучие львы над добычей, – 
Но псы были крохотные и птицу не трогали.

Он бы съели эту черную штуку,
Но она была очень уж мертвой, а муравьи – 

Рыжие, крупные и очень живые – 
Очень проворно отъедали ей голову.

Псы стояли и беспрестанно лаяли,
Желая полакомиться этой черной штуковиной.

Она была очень крупной добычей,
Живо уничтожаемой рыжей смертью.

А псы возвышались, как львы над добычей, – 
Стояли и лаяли, но к птице не прикасались.

И птица на них ни разу не посмотрела:
Ей не было дела до крохотных псов.

А может, она не слышала этих львов
Или жалела крохотных псов.

И смерть была смертью, а жизнь по-прежнему продолжалась.

ЖИЗНЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО

        Поначалу, когда он скрылся, я
Как бы не осознав, не заметил, что его нет, – 
        Даже не тявкнув, не стукнув хвостом,
                Юркнул он за дверь, а меня

        До вечера радовали покой и уют,
Немыслимые при этом неряхе, но поутру
        Я ошарашенно ощутил пустоту,
                Душную бездну дыры,

        Вырвавшей с ним из нашего бытия
Сгусток жизненного пространства... И тут
        Я испугался, что он уже мертв – 
                Сгинул, ушел навек.

        А впрочем, я свыкся со смертью. Меня
Ужасало, что малолетняя уличная шпана
        Замучила его, отрубив ему хвост, – 
                Я встревоженно его звал,

        Но зияющая дыра
По-прежнему протыкала пространство, и я
        Не мог понять, как мне быть, хотя
                Свыкся с мыслью о смерти.

        Свыкся-то свыкся,
Но от мысли, что его нет, что он навеки исчез,
        Мне очень горестно. Больше того – 
                Эта мысль пугает меня.

        Его уход внушает мне страх,
Что решительно всех, кого я люблю,
        Всех моих близких
                Затянет дыра,

        Врезанная в жизненный свет, и они
Сгинут там навсегда – неприметно, без слов,
        Без прощанья со мной, – 
                Пропадут в пустоте

        Просто ради мучений:
Чтоб умножить и поддержать – буднично, мимоходом,
        Без величия, без причин
                И даже без цели – 

        Страданья людей,
Так что я поневоле страшусь потерять
        Всех своих близких, друзей – 
                И тебя.

        Любимая! Если тебе предстоит
Уйти – даже и безболезненно – до меня,
        Мне суждена безвоздушная пустота
                И плач, струящийся вслед

        Твоим распущенным волосам.
Твой уход страшит меня больше, чем мой:
        Ведь я умираю изо дня в день,
                Мне не привыкать,

        Да дело и не во мне...
А твоя безвременная смерть сокрушит
        Сокровенный союз
                Сердец.

        Я испугался, когда он исчез,
Но меня испугала не собственно смерть, а пророчество об уходе любимых.
        Любимая! Я боюсь ухода любимых
                Как пророчества, что уйдешь и ты.

МЫСЛЬ-ЛИСА

В тишине ширится полуночный лес:
Не часы,
Звон одиночества,
И не белый лист на столе – жизнь.

Звезд за льдистым окном нет:
Жизнь – ближе, темней;
Она не спеша наполняет
Одиночество тающей ночи:

Холодный, беззвучно, как темный снег,
Лисий нос обнюхивает лист, след,
Глаз служит движению – лег
Строкой на снегу отпечаток лап:

Тут, тут, тут и там.
А где-то сзади ползучая тень
Тянется, прячась за пнями,
Таится в изгибах тела,

Храбро плывущего над поляною; глаз,
Углубляясь, зеленея, искрясь,
Сосредоточенно, яростно
Прокалывает черную ночь, пока,

Словно душная вспышка – дух лисы, – 
Не вплавляется в черную дыру головы.
За окном – беззвездно; стучат часы;
На листе – отпечатки строк.

КРЫСЬЯ ПЛЯСКА

Крысу накрыл хрусткий лязг, жадно чавкнувший лязг,
И в ее разодранном болью рту дребезжит, как консервная банка, кляп – 

Заходящийся злобой визг.
Когда она устает визжать, слышен задышливый хрип, – 

Она не может напрячь мозг,
Чтоб решить: "Это, Безликое, – Бог",

Или: "Молчание есть ответ";
Стальные челюсти – лютая смерть – 

Выламывают ей позвоночник,
И, смывая всякую мысль, мир заливает боль

Раздавленного крысьего тела.
Крыса продолжает вопить.

Считая, что каждый вопль тянет ее за собой,
А преграда – ее же зубы,

Обнаженные в чернь пространства, чтобы отпугнуть созвездья,
И скалящие искры угроз,

Чтоб созвездья не смели приблизиться,
Пока она не спаслась.

Но внезапно ее осеняет. И она замирает, умолкнув, – 
Лишь капля крови у рта поблескивает тусклой мольбой.

ВИДЕНИЕ НЕПРИЗНАННОГО ЗАКОНОДАТЕЛЯ

Архимед считал, что можно перевернуть мир,
если найдется точка опоры. Тарзан,
спрыгнув с экрана, вывернул мир наизнанку.

Я засовываю лом своего словесного мастерства
в расселину между законом и властью. Хоп – 
и я влетаю на лиане государственной тайны в казенный дом.

Мой вольный народ приветствует меня из клеток.
Хищные звери – свирепые псы без намордников – 
бдительно охраняют людей.

Черная мушка готова шепнуть мне в ухо свинцовую тайну.
На глазах у меня повязка, руки вскинуты вверх – 
мне мнится, что я свободно свисаю с дыбы.

– Садитесь, – знаком показывает мне комендант. Я сел.
– Почту за честь прибавить поэта к нашему списку. – Ухмылка.
– Здесь вы по крайней мере поживете без всяких волнений.

В углу моей камеры я распираю стены руками
и слегка подпрыгиваю на бетонных плитах, проверяя их прочность.
А это не ваш ли зрачок приник к дверному глазку?

В ДОМЕ БЫЛ МИР, В МИРЕ – ПОКОЙ

В доме был мир, в мире – покой.
Читатель стал книгой, а летняя ночь

Стала словно бы содержанием книги.
В доме был мир, в мире – покой.

Содержание рождалось как бы не книгой,
Хотя читатель склонялся над нею,

Хотел склоняться, хотел бы
Стать мудрецом, для которого книга

Содержит истину, а ночь – мысль.
Мир был покоен – так было надо.

Покой углублял содержание книги,
Усиливал мысль, и в доме был мир.

Истина в исполненном спокойствия мире,
Где нет иного содержания, – это

И летняя ночь, и дом, и покой,
И читатель, склоненный над книгой.

ИГРА В ЗАЛЬЦБУРГЕ

            Немцы и австрийцы часто играют с

            маленькими детьми в эту неприхотливую 

            игру – ребенок, обращаясь к взрослому,

            повторяет немного тревожным, как бы

            вопрошающим тоном: "Вот я", а взрослый,

            словно бы успокаивая ребенка,

                    подтверждает: "Ты здесь". 

            Мне кажется, что, если б состоялся разговор

            мира с Богом, он прозвучал бы именно так.

За мячами бегает девчушка в лохмотьях;
Партнер по теннису – он в форменных шортах, с полустертой надписью 
ВП на рубахе –
Бывший офицер Африканского корпуса.
(Мне помнятся его отрывистые слова:
Aber, в Колорадо отправленным быть для военного привилегия есть.)

Аккуратные аллеи, карусели, киоски,
В отдалении – серебристо-зеленая речка,
Вечнозеленые склоны холмов и заснеженные горы, замкнувшие горизонт, –
Военный лагерь перемещенных лиц
В старинном парке Франца-Иосифа.

Горы скрываются за серыми облаками, наползает сумрак,
И начинается дождь.
                                На просторной веранде виллы Romana
Трехлетняя девочка слизывает шербет
С деревянной ложки.
                                        Я съел свою порцию,
И она говорит мне шепотом: Hier bin ich.
– Da bist du, – отвечаю девочке я.

Я неспешно еду на велосипеде по улицам:
Девичьи косы, накидки – мимо,
Принимаю ванну, спускаюсь вниз – четыре марша мраморной лестницы:
Сани Марии-Терезии – мимо,
Колокольчики вьюнков на доме садовника,
Тропка в саду, я бреду вдоль озера,
С озера летит невесомая стрекоза,
Тяжко ворочаясь, воркуют голуби,
Липовая листва шелестит под ногами,
А сверху смотрят темноликие нимфы
В драных саванах мохнатого мха,
Как тонет в трясине каменный конь.

Но вот из туч выкатывается солнце,
И, словно бы возникая впервые, небо
Вспыхивает на миг ослепительной синевой,
И я, невольно опустивши взгляд,
Вижу – сквозь опавшие листья, сквозь руки
Разбитых статуй – животворные капли,
И солнце их пьет, как живинки росы.

В страданиях, в покорно-радостном ожидании
Мир шепчет встревоженно: Hier bin ich.