На главную страницу

АЛЕКСАНДРА КОСС

1934, Ленинград — 2010, Санкт-Петербург

Представительница ленинградской школы поэтического перевода, специалист по творчеству Сервантеса и деятельный переводчик его стихотворений, что видно и из прилагаемой подборки. Очень много сделала для открытия русскому читателю португальской поэзии, в первую очередь Камоэнса. В последние годы большую часть времени жила в городе Виго на северо-западе Пиренейского полуострова, где население говорит на галисийском языке, — хотя находится Галисия в Испании, язык больше похож на португальский, — занималась тем, к чему привыкла — преподавательской деятельностью. Косс принадлежит также одна из блистательнейших мистификаций последних лет — «Ослиная кожа. Стихи и проза из тетради в сером сафьяновом переплете, принадлежавшей Генриху Александру Ульсту, драгунскому ротмистру, изданные его дальним родичем» (Л., 1990), якобы литературный памятник рубежа XVIII–XIX веков, якобы переведенный. Признаться, я чуть не принял книгу за подлинник, и лишь знание факта, что Александра Косс никак не принадлежит к плеяде наших германистов, удержало меня от соблазна и оттуда выбрать что-нибудь для этой антологии. Подозреваю, что кое-какие «переводные» стихотворения в ней все-таки оригиналов не имеют (см. Кардуччи в «переводе» Куприна и еще кое-что, где сравнить с оригиналом не было возможности — похвастаться знанием аккадского и даже китайского, увы, не могу), но произведения «Ульста» читателям рекомендую, как и творения его духовного родича — Гийома дю Вентре. Без мистификаций литература скучновата, ей-Богу.


ФРАНСИСКО ДЕ СА МИРАНДА

(1481—1558)

ПРИНЦУ ДОНУ ЖОАНУ
ПРИ ВТОРИЧНОЙ ПОСЫЛКЕ
ЕМУ НЕКОТОРЫХ БУМАГ

Средь стольких доблестей, вам данных Богом,
Одна есть: пусть не высшая, она
Всегда была властителям нужна,
И состоит она в уменье строгом

Открыть искусству путь к своим чертогам
И тем на будущие времена
Остаться в памяти людской сполна
И уподобиться богам во многом.

Камен ведет на битву Сципион:
Хоть их оружье — не мечи, но лиры,
Подмога их любой другой мощней.

Досель поется песнь былых времен,
Меж тем как пали медные кумиры.
Что ждать иного от немых вещей?

ЛУИС ДЕ КАМОЭНС

(1524—1580)

О НЕСПРАВЕДЛИВОМ УСТРОЙСТВЕ МИРА

Видел в мире я одно:
Добрым — муки да терзанья,
Злым же всё разрешено,
Всё доступно, всё дано,
И не видно наказанья.

Горький жребий свой кляня,
Стал я злым, чтоб жить счастливо, —
Был наказан, всем на диво,
Видно, только для меня
Мир устроен справедливо.

* * *

Недаром я страшился, о сеньора,
Что ваше недоверье — знак дурной:
Вы медлили, ища любви иной,
А я любил, и ждал я приговора.

Надежда, сгинь — мне не сдержать укора:
Другой вам мил, покончено со мной.
Мой дар был тайным, вверен вам одной,
Неверность ваша явной станет скоро.

Жизнь, чувство, душу — вот что вверил я
Вам, госпожа всевластная моя,
А вы, мне посулив любовь вначале,

Сменили обещанья на отказ.
Как жить, не знаю, но наступит час —
И обо мне вы вспомните в печали.

ФЕРНАНДО ПЕССОА

(1888—1935)

* * *

Вокруг меня стихией жизни
Бурлят, рокочут, как прибой,
День, время и труды чужие,
Мир яви, сущий сам собой.

Но, пленник слов и наважденья,
Я силюсь лишь воссоздавать —
Невольно, тщетно — те виденья,
Которым явью не бывать.

Я — вымысел, живой до боли,
Сон, хоть мне чувствовать дано,
Останки отгоревшей воли,
Созвучье, что обречено

Прервать полет в тоске бессилья,
Страшась найти удел чужой
Иль опустить навеки крылья
В пути меж сердцем и душой.

Да не пробьет он, час прозренья:
Быть может, видеть — тяжелей…
О солнце, свет, как прежде, лей
На сонное мое забвенье!

* * *

Я по дороге шел в своей печали вечной,
И мысли были зыбки.
И, глянув на меня, какой-то школьник встречный
Вдруг просиял в улыбке.

Да, знаю я: улыбка и всем и никому,
Случайная, не в счет.
Но все-таки досталась она мне одному,
Чего же мне еще?

Никто я в жизни этой, не-я, ничей, иду
К неведомым мне срокам.
Так пусть же улыбнется мне кто-то на ходу,
Хотя бы ненароком.

* * *

Всю летнюю благую синь
Мне застят зимы небом сирым…
В геенну огненную сгинь
И отпусти мне душу с миром!

Мне горько, по твоей вине:
Ум в скорби, чувство непокорно.
Мысль о тебе всегда при мне
И, как безденежье, упорна.

С мечтою мне не совладать.
Мне не влюбить тебя. И пусть.
Что делать мне? Грустить и ждать,
Когда пойдет на убыль грусть.

Да, знаю: сердце страждет, ноя,
Как зуб. Не я сказал. Не ново.
Любовь к тебе — как паранойя.
(Что толком значит это слово?)

Смешно? О да! И всем известно,
Но то, что это всё и впрямь ба-
лаган, сумел вложить я честно
В пять строф и в объективность ямба.

* * *

В ночи, не ведающей обо мне,
Уже давно пора взойти луне,
Но проблески ее размылись в дрожи.
Забыл не знаю что. Живу во сне.
Какое выбрать «я», не знаю тоже.

Что за туман лег странной пеленой
Меж вечной смутой чувств моих и мной?
Час междуцарствия, пора больная.
Ко мне прильнул бесстрастно бриз ночной.
Я сплю. Но кто уснувший «я», не знаю.

Вся суть моя, я сам — ничто, и вот
Всё, чем я жив, во мне как боль живет.
Ночь — меч в ножнах, не вступишь в споры с нею.
Ты алчешь сердце? Всё из рук плывет.
Уж лучше чувствуй сердце: так вернее.

МИГЕЛЬ ДЕ СЕРВАНТЕС

(1547—1616)

ГОВОРИТ ИСПАНИЯ

О небо — мирный, горний, вечный свод,
Мой край даришь ты милостью исконно;
Щедротами твоими он цветет,
Над странами иными вознесенный;
Внемли с участьем перечню невзгод,
Ты всем скорбящим внемлешь благосклонно:
Вот в горести к тебе взываю я —
Испания злосчастная твоя.

Я тяжких кар изведала немало:
Огонь нещадный твой меня палил,
Ты недра мне сухие разверзало,
Являя солнцу царство темных сил;
Не раз меня ты рабству обрекало,
И грек, и карфагенянин царил
В краю моем — по твоему веленью
Иль за грехи мои и преступленья.

Ужели будут править мной всегда
Цари чужие, пришлые народы
И не наступят лучшие года,
Когда под ветром благостным свободы
Взовьется стяг мой и уйдет беда?
Но знаю я — заслужены невзгоды:
Прославлены в боях мои сыны,
Но жаждут лишь усобий и войны.

Согласья дух от века им неведом,
Всегда они друг с другом не в ладу,
И чем длиннее список общим бедам,
Тем длят упорней давнюю вражду.
Их распри вражьим помогли победам,
Впустили в край мой варваров орду,
И алчные грабители толпою
Над ними тешатся и надо мною.

НА ОДНОГО РАТНИКА,
СТАВШЕГО ХРИСТАРАДНИКОМ

Один храбрец в солдатском одеянье,
Жрец смерти рьяный в сотнях ратных споров,
Решил, что выгод нет от них и сборов
И прибыльней даянье, чем деянье.

Не слыша боле в кошеле бряцанья,
Встопорщил ус, дабы явить свой норов,
Кружок богатых приглядел сеньоров
И, подойдя, воззвал о подаянье:

«Подайте бедняку себе ко благу,
Иль поступлю, всему клянусь я свету,
Как мне велит обычай мой военный».

Но тут один из них, схватясь за шпагу,
Вскричал: «С кем говорите вы, презренный?!
А коль подачки нету,
Что вам велит обычай ваш хваленый?»
Смельчак ему в ответ: «Уйти без оной!»

НА КАТАФАЛК КОРОЛЯ ФИЛИППА II В СЕВИЛЬЕ
(Хвостатый сонет)

Свидетель Бог, я нем; сознаться надо,
Здесь всякий онемеет в восхищенье.
Чтоб описать сие сооруженье,
Я отдал бы червонный без досады.

Клянусь Христом, всё, что доступно взгляду,
Мильоны стоило, и, без сомненья,
Севилье в славу, Риму в посрамленье
Столетье простоит сия громада.

Бьюсь об заклад, монарший дух, пожалуй,
Покинул вертограды горней славы,
Чтоб насладиться этими местами.

Сие услышав, некий бравый малый
Вскричал: «Сеньор солдат, клянусь, вы правы!
Тот подлый лжец, кто будет спорить с вами!»

И с этими словами
Он шляпу сдвинул, огляделся лихо
И прочь пошел. И снова стало тихо.

ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО

(1580—1645)

О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЕГО ВРЕМЯ,
КЕВЕДО РАССКАЗЫВАЕТ В СЛЕДУЮЩИХ СОНЕТАХ

I

Четыре сотни грандов круглым счетом;
Титулоносцев — тысяча и двести
(Что за беда, коль кто-то не на месте!)
И брыжей миллион, подобных сотам;

Нет счету скрягам, подлипалам, мотам,
Побольше их, чем сладких слов у лести;
Тьмы стряпчих, чья стряпня — погибель чести,
Беда и горе — вдовам и сиротам;

Иезуиты, что пролезут в щелку, —
Всё дело в лицемерье и в расчете;
И месть, и ненависть — за речью лживой;

Немало ведомств, в коих мало толку;
Честь не в чести, но почести в почете, —
Вот образ века, точный и правдивый.

II

Подмешивали мне в вино чернила,
Как паутиной, оплели наветом;
Не ведал я покоя, но при этом
Меня ни злость, ни зависть не томила.

По всей Испании меня носило,
Я был замаран мерзостным памфлетом,
Вся мразь меня старалась сжить со свету,
Вся сволочь мне расправою грозила.

О кабачок, храм истины! О кубки!
О вольное житье отпетой братьи!
О резвые дешевые голубки!

Пусть состоит при королях и знати,
Кто в честолюбье ищет благодати,
А мне милее выпивка и юбки.

ПРОДАЖНОМУ СУДЬЕ

Вникать в закон — занятие пустое,
Им торговать привык ты с давних пор;
В статьях — статьи дохода ищет взор:
Мил не Ясон тебе — руно златое.

Божественное право и людское
Толкуешь истине наперекор
И купленный выводишь приговор
Еще горячей от монет рукою.

Тебя не тронут нищета и глад;
За мзду содеешь с кодексами чудо:
Из них не правду извлечешь, а клад.

Коль ты таков, то выбрать бы не худо:
Или умой ты руки, как Пилат,
Иль удавись мошною, как Иуда.

ПОКОЙ И ДОВОЛЬСТВО НЕИМУЩЕГО ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНЕЙ
ЗЫБКОГО ВЕЛИКОЛЕПИЯ СИЛЬНЫХ МИРА СЕГО

Пусть стол в заморских яствах у вельможи —
Мне с кружкой кислого вина не хуже.
Уж лучше пояс затянуть потуже,
Чем маяться без сна на пышном ложе.

Храни на мне мой плащ дырявый, Боже, —
Прикроет он от зноя и от стужи.
Я не завишу от портных; к тому же
И вору мало выгоды в рогоже.

Мне трубочка моя подруги ближе;
Что влезть повыше, я не гнусь пониже,
Не жертвую покоем ради блажи.

Похмельная отрыжка лучше дрожи.
Пускай деляга лезет вон из кожи,
Мне — вакховы дары, ему — куртажи.

ЛУИС КАРРИЛЬО

(1582?-1610)

ПРИМЕР ТОГО,
ЧТО ВСЁ НА СВЕТЕ ПРЕХОДЯЩЕ

Боясь хозяйских окриков и кары,
Пегас в былом, с терпеньем бедняка
Влечет он плуг и сносит боль пинка,
Прикрыт рядном, униженный и старый.

Он, злато презиравший, в битвах ярый,
Ослаб и одряхлел, дрожат бока:
Ему, смиренному, страда тяжка,
Ему, смиренному, тяжки удары.

Сопровождал его ретивый бег
Лишь огнь его дыханья; долгий век
Сломил его, кто первый был меж всеми.

Пред правдой, юный, он не трепетал,
Но вот последний день его настал:
Всему несет конец седое время.

ХУАН ДЕ ТАССИС ПЕРАЛЬТА

(1582—1622)

К РУЧЬЮ

Рождаясь в изумрудной колыбели,
Бегучим серебром блестит волна,
И вьется струйка, радостна, юна,
Меж светлых берегов виднеясь еле.

Оковы льда преодолев и мели,
Всё ширится, всё полнится она
И мчит, не зная отдыха и сна,
К погибели, к недостижимой цели.

Вот зеркало твое, вот твой портрет,
О жизнь! На крыльях суеты обманной,
В неведенье грядущих горьких бед

Летишь ты к цели — к избранной, желанной, —
Чтоб в чаяньях пустых сойти на нет,
Чтоб умереть в погоне постоянной.

НА СВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ В АЛЬКАЛА,
КУДА ОН БЫЛ СОСЛАН

Вот я опять студентом без ученья
Здесь, в городишке ректорском и книжном,
Где волен не внимать я шаромыжным
Указам, чуждым смысла и значенья.

Пусть кто-нибудь поет в коловращенье
Двора хвалы хулителям облыжным,
Властям бессильным, судиям сквалыжным,
Тяжебщика ввергающим в мученья.

Пусть Адонис смелей усы расправит:
Марс стерпит с безразличием привычным,
Зато Венере по сердцу прикрасы.

Измену, кражу в наше время славят!
Ох, вновь я тщусь проткнуть пером обычным
Стальные новомодные кирасы!

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО

(1864—1936)

МОЛИТВА АТЕИСТА

Господь несуществующий! Услышь
в своем небытии мои моленья:
ведь Ты всегда подаришь утешенье
и кроткой ложью рану исцелишь.

Когда нисходит в мир ночная тишь
и мысль вступает с вымыслом в боренье,
надеждою отгонишь ты сомненье,
свое величье сказкой подтвердишь.

Ты так велик, что миру не вместить
величья Твоего; Ты — лишь идея,
а я за это мукою своею,

своим страданьем обречен платить:
Бог выдуман. Будь ты реальность, Боже,
тогда б и сам я был реален тоже.

ПРИДЕТ В НОЧИ

Придет в ночи, когда уснувшим спится,
придет в ночи, когда душа томится,
не в силах жить.
Придет в ночи неслышно и нежданно,
придет в ночи, чтоб въявь увидеть рану,
персты вложить.

Придет в ночи мгновенным озареньем,
отнимет зренье, одарит прозреньем,
придет в ночи,
рассыплет зерна четок — чет и нечет, —
и россыпь черных звезд во тьме размечет
свои лучи.

Придет в ночи, творящей и безгрешной,
и взвоет память, шаг узнав неспешный,
почуяв час.
Придет в ночи, и стихнет вой предсмертный,
закат застынет, точно глаз отверстый,
потухший глаз.

Придет в ночи, безмолвной и безбрежной,
придет в ночи по-матерински нежной,
сквозь лунный свет?
Придет, уже грядет, грядет с грядущим,
придет в ночи, извечно сущей в сущем,
в бессчетье лет.

Придет, вернется, вспять вернет мгновенья —
а память волком воет в отдаленье, —
в свой срок придет;
и будет ночь, пусть даже солнце вспыхнет,
и ветер, вдруг задумавшись, притихнет,
замрет, спадет…

Придет в ночи, нагой, прозрачной, юной,
что боль врачует ласковостью лунной,
чиста, как снег.
Придет… прейдет… В безмерность мера канет,
прошедшее непреходящим станет,
застыв навек.

Придет в ночи, когда недвижно время
и день минувший прячет утра семя
во тьме ночной,
придет в ночи, когда в крови уймется
кипенье дня, хмельное буйство солнца,
полдневный зной.

Настанет ночь, когда придет, и станет
у изголовья, и в глаза заглянет
она?.. Оно?..
Во тьме, во мгле раскинет плат свой черный,
и сдастся сердце в устали покорной,
побеждено.

В ту ночь придет, что жизнь дает и силы,
дает душе забыть про ночь могилы,
придет целить;
в ту ночь придет, что, целый мир объемля,
низводит небо в грязь, во прах, на землю,
чтоб отбелить.

Придет в ночи, придет — и ночь настанет,
придет — и черным платом душу стянет,
сожмет рукой;
придет в ночи, и мир окаменеет,
и смолкнет вой, и пламя онемеет,
придет покой…
И ночь настанет…

* * *

Сан-Мартин-де-Кастаньеда,
одиночества зерцало,
в этих водах изначала
все века, и дни, и беды,
здесь, под сенью кряжей горных
сны о высях глубь хоронит,
и душа — бедняга! — тонет
в чистом небе вод озерных…
Мен Родригес, санабрийский
ястребок, взлететь не может,
дола больше не тревожит,
чтоб сыскать поживу в риске.
Спит Вальверде-де-Лусерна,
и над звонницей подводной
агонийный звон отходной
в муке вечной плачет мерно.
На тропе Бернарда дальной —
путь, истории закрытый, —
снова жизнь, и всё забыто,
кроме были изначальной.

ФРАНСУА ТРИСТАН ЛЕРМИТ

(1601—1635)

КОРАБЛЬ

Я смольным древом был — стал кораблем смоленым,
Стоял недвижен я — и мчусь по лону вод;
Приютом сонму птиц я был под небосклоном —
И вот полки солдат я уношу в поход.

Преобразился сук в проворное весло,
А кроны — в паруса, что широки и белы.
Я к звездам возношу по-прежнему чело:
Служу Нептуну днесь, был подданным Кибелы.

Но странен и суров закон судьбы слепой,
По прихоти своей она играет мной:
Всех четырех стихий грозит мне доля злая!

Мне тьму опасностей сулит земная твердь,
И ветры ярые мне возвещают смерть,
Опасен мне огонь, опасней — глубь морская.

НЕУМОЛИМЫЙ ПРИВРАТНИК

«Коль доброе вино смирит упрямый норов
(А фляга — твой кумир, как вижу я теперь),
Швейцарец доблестный, усердие умерь
И к госпоже моей впусти меня без споров.

Мускат отменнейший, услада уст и взоров
Твою приветливость вознаградит, поверь».
Но он невежливо захлопывает дверь,
Не внемля жалобам, не слушая укоров.

Коль уготован мне прием такой всегда
И несчастливая ведет меня звезда,
А утешенья ждать, я знаю, — труд напрасный,

О, боги! Чтобы длить века мою беду,
Приставьте Цербера к жестокой и прекрасной:
Швейцарец и один управится в аду.

ПРОЗОПОПЕЯ ПРИДВОРНОГО

Пленен и ослеплен придворной суетою,
Весь век я тешился надеждою пустою;
Всегда я беден был, всегда я был кичлив,
Вельможе знатному служил резвей собачки,
Жизнь прожил в горестях, наград не получив,
И умер под дверьми, не получив подачки.