На главную страницу

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ

р. 1947, Щербаков (ныне – Рыбинск)

В 1977 г. в книге "Из современной поэзии Нидерландов" Кублановскому еще дали напечатать несколько стихотворений под собственной фамилией, (и даже собственные стихи дали напечатать в сборнике поэтов МГУ "Ленинские горы"), но уже через полгода на его фамилию запрет вышел свыше, – и стал он Исполатовым, под этим ехидным псевдонимом печатал новозеландцев и Сэндберга. В 1982 году "дожали" – заставили эмигрировать. При первой же возможности, еще в перестройку, Кублановский вернулся, издает книгу за книгой свои оригинальные стихи, неизменнно портя их при каждой новой редакции, – ну, премии получает и т.д. Но кое-какое ценное наследство от времен "Исполатова" осталось.


ФРЕДЕРИК БРУМ

(1842–1896)

ОТПЛЫТИЕ

Оголтело кричат мореходы,
Вырван якорь и кверху летит,
И навстречу ветрам непогоды
Тяжело развернулся бушприт.
Укрепляется парус громоздкий,
Гнущий мачты под грохоты бурь,
Всюду волны, воронки, бороздки
Белой пены взрыхляют лазурь
    За бортом корабельным.

До свидания, берег, просторы,
Окаймившая бухту земля!
Дайте мне на знакомые горы
Хоть разок поглядеть с корабля,
Бросить взгляд на седые лощины,
На далекие долы и лог,
И на ложе и камня и глины,
Где журчит не смолкая поток, –
    Воды стекол прозрачней.

Покидаю надолго пенаты,
Тропы детства. Грядущие дни
Облеклись в золоченые латы,
В дальний путь устремились ступни.
Обувь новая с латами в доле,
Впору ль будет она или жать,
Но уже не придется на воле
Мне босыми ногами бежать
    По душистому лугу.

Буду помнить про дымку простора,
Утомясь от лучей в вышине,
И среди многолюдного спора
О минувшей мечтать тишине.
Все превратности, козни чужие
На меня потеряют права,
Если вспомню долины родные, –
Там колен достигает трава,
    Вспомню нежное небо.

От земли, где стихи возникают,
Ледяные ветра отнесут.
Птицы крыльями машут, взлетают,
Подлетают, дивятся, орут.
И от крика их снова и снова
Заставляю я лиру молчать, –
Разве скоро отыщется слово,
Чтобы песню мою увенчать, –
    Громче птичьего крика?

Знает сердце иную отраду:
Это остров – покой бытия.
Вот к нему, уподобясь фрегату,
Отправляется память моя.
И знакомые звуки напева
Властно на берег высадят нас, –
Так вассалов своих королева
Отправляет велением глаз
    На войну и на подвиг.

Может правду поведать о счастье
Огонек на далеких холмах.
Но трепещут упругие снасти,
Ветер ночи задул в парусах.
Как скакун, что внезапно пришпорен,
Наш корабль, подчиняясь судьбе,
Шквальной мощью валов раззадорен,
С неуемной пучиной в борьбе
    Устремляется дальше.

Что ж, входя под широты иные,
На которые всё променял,
Я забуду луга дорогие
Ради белых приветливых скал.
Там, где радужный луч, распыляясь,
Отражается в зеркале вод,
Словно чаша, в волну погружаясь,
Наконец-то душа обретет
    Песни нового солнца.

КАРЛ СЭНДБЕРГ

(1878-1967)

ДЕВУШКА В КЛЕТКЕ

Доллары сверху падают в клеть.
Щелчок – и доллары сыплются вниз.
Валятся прямо-таки изо рта.

        Мусолю доллары,
        Бумажки и серебро,
        Тысячи в день.

Иногда это приятно –
        перебирать деньгу.
Иногда...
        деньги прячутся
        в шепоте или плаче:
Пламень розана в волосах,
Пламень шелка на горле.

ДЕВОЧКА МАРГАРЕТ

Маргарет пробует писать цифры субботним утром, первые цифры, 
рождающиеся под ее нетерпеливыми детскими пальчиками.
Роды вполне удачны, цифры являются на свет здоровыми, 
похожими на фигурки бордюра в детской...
Единица и семерка – стройны, воинственны, пышут энергией и 
вытягиваются во фрунт, поскрипывая портупеями.
Шесть и девять – посылают приветы, как танцующие сестрицы, 
старшая и помладше, а двойка – гимнаст, раскачивается на трапеции 
под аплодисменты.
Все цифры вполне здоровы, правда, у тройки – горб на спине, а у восьмерки вывихнуто колено.
Маргарет целует их, а тройку с восьмеркой целует дважды.
(Каждая цифра – новенькая тряпичная кукла... О, в нетерпеливых 
ручках... много тряпичных кукол, много-много новеньких тряпичных кукол!)

ПОЮЩИЙ НИГГЕР

Твой обтянутый кожей череп, Язбо, о бугай с верфи,
Эти цепкие крючья и рычаги,
Твой купол и крылья, ниггер,
Пурпурные крыша и дверь,
Я знаю, откуда твои псалмы
И почему Господь внимает твоему "Идемте дружно на Небеса".
Я слышу стук игральных костей: "У моей детки будет обнова".
Я слышу твой голос их праха: "Надо маленько пожить, а уж потом помирать".
Я видел вас пятерых – с жестянкой пива в летнюю ночь, я вслушивался в стройное пятиголосное пенье: "Сойди сюда, на кукурузное поле".
Я ушел, вопрошая – откуда я?

ОКНО НА УЛИЦУ

Человек из ломбарда знает, как голод безжалостен
И сколь глубоко источил он сердце
Пришельца с барахлом воспоминаний:
Обручальные кольца и браслеты детишек,
Галстучные булавки и башмачные пряжки,
Унизанные мерцающими камушками подвязки,
Добротные ножи с инкрустированными рукоятями,
Часы из старинного золота и серебра,
Старые вытертые монеты –
Рассказывают о многом.

ЛЕГЕНДЫ

Смерть клоунов

В этом году скончалось пять клоунов, утренние газеты поведали об их жизни – о том, как каждый, уже лежащий ничком, прощальным жестом рук, понуждаемый импрессарио, вызвал у публики конвульсии смеха, хоронясь за напудренным белым лицом и пунцовыми напомаженными губами.

Пароходное пари

Когда взорвались котлы "Роберта Э. Ли", пароход – призер многочисленных гонок на Миссисипи пошел ко дну и никогда больше не увидел причалов Начеза и Нового Орлеана.
И существует предание, будто два игрока, заживо возносимых на небо, на лету заключили пари: кто из них поднимется выше и первым обретет под ногой твердую почву.

Ящур

Когда таинственная эпидемия, поражающая ноги и пасть, свирепствовала среди иллинойсского скота, миссис Гектор Смит горько оплакивала потерю сорока своих томнооких джерсейских коров, зарезанных государством, и поведала в газетах о своей оплакиваемой утрате миллионам читателей на Великом Северо-Западе.

Семерки

Некая леди, у которой было семь законных мужей, семь лет писала для популярной газеты, советуя, где найти любовь и как ее удержать, семь тысяч изголодавшихся девиц в долине Миссисипи семь лет внимали этим советам, но так и не обрели ни друга на время, ни законного мужа.

Барышник

Я, видевший, как десять цветущих юношей погибали и остались безвестными, я, видевший, как десять матерей отдали отечеству своих сыновей и остались безвестными, я, видевший, как десять тысяч людей касались серебряных, освещенных солнцем плодов незаметной славы людской, – отчего же я сардонически хмыкаю при виде бронзового фонтанчика для питья, носящего имя того человека, который чужими руками жар загребал на войне и скупил дюжину ферм?

ЦЫПЛЯТА

Цыпленок стучит клювом в скорлупку, пробивает в овале брешь и вступает в иной овальный мир.

"Пи... Пи... Пи..." – приветствие пришельца, эмигранта, случайного посетителя у врат нового мира.

"Пи... Пи..." – от овала к овалу, от заката к закату, от звезды к звезде.

Это и есть дверь дома, малюсенькое отверстие в яичной скорлупке, где люди загадывают загадки, подзуживая друг друга: "Кто ты? Куда ты спешишь отсюда?"

(В академиях уйма книг, в цирке много кулей арахиса, в салонах много сигарных окурков.)

"Пи... Пи..." – от овала к овалу, от заката к закату, от звезды к звезде.

КЕДР И ТСУГА

Тонкие пласты голубого дыма меж белыми горбылями... близ лесопилки... зимнее утро. Слышно, как оборвался засохший лист... стальная фреза вгрызается с усилием в ствол.
Рощи на склоне холма... коричневатые... нежные... с голубоватым отливом, как анютины глазки.
Дальше – огонек в поле... столбик желтого дыма... и отблески желтого по жнивью...
Спуск в санях дорогой, вьющейся по холмам... февральский снег, перемешанный с глинистой кашей... пар от разгоряченных кляч... возница Оскар поет песенку под красным пятном, маячащим на протяжении мили... красная вязаная шапка Оскара видна на пространствах от лесопилки до зарослей тсуги и кедра.

МЕДАЛЬОН

Медный медальон с твоим профилем всегда при мне.
Он не звенит с мелочью по карманам.
Не красуется на стене конторы.
Я ношу его в потайном карманчике днем
И таю под подушкой ночью.
За плечами у меди длительный путь: ад и потоп, огонь и наводнение.
Драгоценный профиль – женщина надеется, женщина ждет, женщина твердит беззвучно губами: 
море вернет ей всё, что ушло.

ГОД

I

Метель лепестков.
Бутоны, выпрастывающие детские кулачки
В раскидистые руки цветов.

II

Алые розы, рвущиеся вверх,
Вьющиеся по подпоркам жизни
С малиновою пропиткой.

СИМОН ВЕСТДЕЙК

(1898–1971)

СВЕЧА

                                    Памяти Марсмана

Огонь свечи вкруг фитиля трепещет,
Флаг поднят, вновь опущен, а солдат
Здесь: за строкой строка о берег плещет,
И по страницам сполохи летят.

Победой завершается сраженье,
И тяжелы созревшие плоды:
Враги бегут, едва придут в движенье
Заветных слов сплоченные ряды.

Таков поэт. Он весь в своей тревоге,
А влажная, прилипчивая мгла
Угрюмо суетится на пороге
И скоро кинет нож из-за угла.

Тогда нужны немалые усилья,
И жесткость в кисти, локте и плече,
Чтоб сдерживать чудовищные крылья,
Грозящие испуганной свече.

В дыму и тьме исход борьбы неясен,
Победу поражение влечет.
Твори, поэт. Твой подвиг не напрасен,
И каждый миг в грядущее течет.

ПТИЦА
(15 августа 1942 года)

Смерть, злая смерть, которая, как пуля,
Пронзает жертвы, в воздухе кружа, –
А птица свищет в вересках июля,
Хоть кровь совсем свежа.

Вокруг трепещут светотени мира,
Но спазмы страха подступают вновь,
А птица свищет и поет, как лира,
Завидя эту кровь.

Ей красный цвет знаком, она узнала,
Багрец ее из вересков манит –
Простора много, но свободы мало,
Лишь гибель единит.

Недаром, распростившись с синевою,
Взмахнув крылом, она садится здесь,
И мочит клюв в струе, чтоб взять с собою
Кровь, пролитую днесь.

И вот, покуда в боевом порядке
Смыкает войско стройные ряды,
Она стремится прочь от этой схватки,
Подальше от беды.

Под ней пучина зыблется морская,
Далекий изнуряет перелет,
Но можно ль разве, клюв не опуская,
Упасть в волну с высот?

Пусть мощный вал вздымается и хлещет,
И ослепляет запредельный мрак,
Уж цель близка – над родиной трепещет
Ее трехцветный флаг.

Полотнище и клюв соприкоснутся,
Пока рассвет тревожен и пунцов,
И снова в путь – уже должны сомкнуться
Сейчас ряды бойцов.

ПОЭТ
                                                Р.М.Р.

Он ел и пил. Неспешное теченье
Беседы нашей длилось без затей.
Меня пленяло скрытое значенье
Его манер и сдержанных речей.

И, помня строки, читанные прежде,
Пока беседа продолжала течь,
Я вслушивался пристально, в надежде
Переозначить суетную речь.

Его персты подрагивали странно
Над белоснежной скатертью стола,
И на губах играла непрестанно
Улыбка, непостижна и светла.

Над суетой и мороками всеми,
И, не успев раскланяться со мной,
Он провожал наскучившее время,
Впуская в двери вечность и покой.