АЛЕКСАНДР ЛЕЙЗЕРОВИЧ
р. 1938, Москва
Окончил в 1962 Московский энергетический институт. Более тридцати лет проработал в Всесоюзном (ныне Всероссийском) теплотехническом научно-исследовательском институте (ВТИ), доктор технических наук, специалист по паровым турбинам тепловых и атомных электростанций, автор около трёхсот печатных работ, включая две монографии, изданные в СССР, и три – в США, переведенные на другие языки, переизданные в других странах. С 1994 живёт в США, в настоящее время – в Маунтин-Вью в Калифорнии. Печатался в периодике как поэт-переводчик, сотрудничал с чтецом Вячеславом Сомовым (программы «Из чешских и словцких поэтов» и «Из поэтов США»), опубликовал книгу “зонгов, баллад и историй” – «Чёрная шкатулка» Л. Ашкенази..
РОБЕРТ ФРОСТ
(1875–1963)
СНЕЖНАЯ ПЫЛЬ
Задели крылья
Сук над крыльцом
И белой пылью
Плеснули в лицо,
Прогнав заботы
И грусти тень,
И стал отчего-то
Светлее день.
ДОРОГА, КОТОРУЮ Я НЕ ИЗБРАЛ
Легли передо мною два пути.
Мне было жаль, что одновременно двумя,
При всём желании, я не могу пойти.
А лес был по-осенни пуст и тих,
И листья жёлтые ногою смять
Мне одинаково хотелось на обоих;
Но было трудно выбирать - они
Почти не отличались меж собою:
В обоих ветерок играл листвой рябою
И лес дорогой дальнею манил.
Когда луч солнца на тропинки лёг,
Решившись, наконец, я двинулся вперёд.
Чернел на жёлтом след от моих ног,
И был я на тропинке одинок,
И я не знал, куда она ведёт,
Хотя когда-то я ходил по ней.
Стоял я долго над тропинками лесными...
Теперь, когда минуло столько дней,
Я понимаю разницу меж ними –
Была одна протоптана сильней.
ОГДЕН НЭШ
(1902-1971)
ВОТ НА КОГО Я ПОХОЖ!
Когда перед моим духовным зрением
Проходит сонм творцов великих книг,
Я отмечаю с удовлетворением,
Как я похож на каждого из них:
Как Бёрнс, неравнодушен я к бутылке,
Как и Шекспир, в латыни я слабак,
Как Аристотель, я чешу в затылке,
Как Джефри Чосер, я боюсь собак,
Как Гольдсмит, обожаю я подарки,
Зол на язык, как Александр Поп,
Я влюбчив наподобие Петрарки,
Подобно Байрону зануда я и сноб,
Как Свинберн, я всю жизнь боюсь свихнуться,
Подобно Мильтону подвержен я хандре,
Как доктор Джонсон, кофе пью из блюдца
И укрываюсь пледом до ноздрей,
Как Кристофер Марло, люблю я драки,
Кругом в долгах, как Франсуа Вийон,
Сонлив, как Кольридж, и несчастлив в браке,
Как Теккерей... Иль это был не он?
Творцов великих разные приметы
В себе одном я враз объединил,
Но почему-то, несмотря на это,
Пишу я всё же хуже, чем они...
ПОСЕРЁДКЕ
Как коротки дни нашей жизни. Увы –
Собой мы не можем распорядиться:
Как много любимых давно уж мертвы,
Как много друзей не успели родиться!
КАРЕЛ ЧАПЕК
(1890-1938)
ХХ ВЕК
Когда над нами стукнет крышка гроба
И вместе с веком в прошлoе мы канем,
Краснея от стыда, придут потомки, чтобы
Оставить надпись на надгробном камне.
Двадцатый век оценят внуки,
Как им подскажет опыт их и совесть:
Век знаний, техники, науки,
Прогресса и... междоусобиц.
Своих же достижений пленник,
Он мерил всё единой мерой –
И в подвигах, и в преступлениях
Больше всего ценя размеры...
Под крышкой гроба мы найдём укрытье,
Потомкам завещав в наследство
Как величайшее открытие –
Противозачаточные средства.
ВИТЕЗСЛАВ НЕЗВАЛ
(1900-1958)
БЛЮЗ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ
Лучше легчайшей смерти
Жизнь во всей её тяжести
Лучше легчайшей смерти
Жизнь во всей её тяжести
Кроме тысячи мерзостей
Существуют тысячи радостей
Тащиться по старости с тростью
В тысячу раз милей
Тащиться по старости с тростью
В тысячу раз милей
Чем истлевающей костью
Лежать в холодной земле
Лучше сражаться с гриппом
Любовью и нищетой
Лучше сражаться с гриппом
Любовью нищетой и тоской
Чем расцвести маргариткой
За гробовой доской
БАЛЛАДА О ГОЛЕМЕ
При короле Рудольфе и его королеве
Поселился в Праге мудрый раввин Леви.
В старых книгах и хрониках вы, наверно, прочтёте,
Что при короле Рудольфе наука была в почёте
И по его повелению заселялись Градчаны
Астрóномами и философами, алхимиками и врачами.
Пока королевским приказам учёные были послушны,
Жили, как у Христа за пазухой, не надо лучше –
Купались в вине и пиве, вдоволь ели и пили,
Пока у капризного деспота не попадали в немилость.
Тогда о них забывали, в список вносили чёрный,
И не один из учёных был рад, если спасся хоть голым…
Тогда-то раввином Леви был создан Голем.
Долго раввин работал, долго лепил и клеил,
Пока гигантского робота не сделал искусный Леви.
Прошли с той поры столетья, годы мелькали длинно –
Доселе мы удивляемся глиняному исполину.
Дивимся не мощным голеням, мышцам, плечам и рёбрам –
Дивимся тому, что Голем был послушным и добрым.
У Голема тусклые очи, плоские нос и уши,
Но своему господину Голем всегда был послушен.
Тайному заклинанию повиновался Голем,
И улыбался Леви, созданьем своим доволен.
Но вдруг взбунтовался Голем, Леви утратил власть –
Вылетели в окнах стёкла, земля затряслась…
Леви, послушайте, Леви! Это ж невыносимо!
Что понаделал Ваш Голем там, в Хиросиме?
Кто выкрал у Вас заклинанья? Чьи слушал он голоса?
Не говорите, что Голем всё это сделал сам…
За Вашей вчерашней тайной столько бегали.
За что же казнили невинных ни в чём Розенбергов?
Не уберегли Вы тайны, старый мудрый Леви…
Встала планета в страхе, встали люди в гневе.
В глиняном черепе Голема – злая тупая сила…
Повалили Голема, руки ему скрутили –
Леви, нашего слова должен слушаться Голем!
Скованные мускулы Голема рождают электрополе,
Растут города под радугой, под яростный грохот грома…
Такие города и не снились королю Рудольфу Второму.
ЯРОСЛАВ СЕЙФЕРТ
(1901-1986)
* * *
Быть может, ещё раз меня сумеет одурачить
улыбка ваша – надо мной склонятся вновь
ты – Матерь Горесть, как всегда незванна,
и ты, подруга мне неверная, Любовь.
Быть может, ещё раз меня сумеет одурачить
рожок войны – и порохом пропахнут мои пальцы,
и я доверчиво пойду, наивно, как свалившийся с луны…
Быть может, ещё раз меня сумеет одурачить
твой поцелуй – так огонёк, остыв,
за стёклами ещё колышется и плачет –
моей щеки коснёшься ты.
Быть может, ещё раз… Путь будет так,
и только ветер на губах, и прочь надежды.
Ведь уходящее не удержать за край одежды.
ВЕСНА 1936
Где твои кисти, Ботичелли?
Венера в раковине розовой
Дрожит от гула паровозного
И мир взлетает, как качели,
Рукой взметаемые грозной.
Над пропастью висит гнездо пичуг.
Берлога снегом еле припорошена.
Земное летоисчисленье сброшено –
Дворцов, соборов и лачуг,
Тех дней прекрасных,
что остались в прошлом.
Весенней полночью
струится тёплый дождь
На пену белую цветущих веток,
Прожекторы лучом кометы
Летят вперегонки, пронизывая ночь,
С звездой, упавшей с небосвода где-то
В тиши, качая кружево своё,
Задумчивых гербов
вычерчивая пряжу,
Нет, не оплёл паук
меч заповедный, княжий...
Час настаёт –
от ржавчины очистив остриё,
Взметает меч сверкающую тяжесть.
Меч падает в ребяческие сны.
Кто оградит их сонные постели?
Будите тех, кто в спячке закоснели
И позабыли красоту весны...
Где твои кисти, Ботичелли?
ЛЮДВИК АШКЕНАЗИ
(1921-1986)
БЛЮЗ О КВАРТПЛАТЕ
Кто была твоя мать? Кто была та
родившая тебя несчастная женщина?
Что ты твердишь мне “квартплата, квартплата, квартплата” -
а где мне взять деньги?
Подумай – ну что ты грозишь мне судом?
Оставь бумаги. Сядь рядом со мной на ступеньки.
Это же тюрьма, камень на шее, а не дом!
А ты всё твердишь мне: “платите, платите деньги!”
Спросил бы лучше – “Пани, сколько Вам лет?”
Нельзя же быть таким равнодушным.
Скажи мне – зачем мы родились на этот свет?
Чтобы так мучиться? Так кому это нужно?
Спросил бы – “Где сыновья? Где Ваш муж?”
Ах, они так далеко!
(Хоть бы ты оказался подальше...)
Старому человеку вечером так тяжело одному…
Ничего. Ты поймёшь это, когда станешь постарше.
Ну, пойдём. Осторожней. Пригнись.
Проводи меня по лестнице вниз,
по тёмной, скрипучей… в подвал без дна…
Проводи меня, будь кавалером,
предложи руку даме… А?
МИЛАН КУНДЕРА
(р. 1929)
ПОЧЕМУ ТЫ ТАКАЯ КРАСИВАЯ?
Почему ты такая красивая?
Нельзя быть такой красивой!
Если б ты хоть немножко косила
на коленях тебя просил бы,
чтобы ты посмотрела искоса.
Но нет – ты слишком красива!
Ты – как из солнечного блеска.
Не могу жить под твоими лучами,
не могу жить, как на подмостках –
весь на виду, каждым пятнышком,
каждой ошибкой... Ну пойми меня!
Не плачь, не надо...
Не могу я любить тебя –
ты слишком красивая!
ОВСЕЙ ДРИЗ
(1908-1971)
МОЙ БЕДНЫЙ ДЯДЯ
Мой бедный дядя, фантазёр и выдумщик, –
он весь в случайном этом эпизоде –
однажды летом из-под шкафа вытащил
свой чёрный, старый, свой любимый зонтик.
И с ним пошёл гулять.
В Центральном Парке Отдыха
он увидал огромную... окружность –
кружились люди словно птицы в воздухе,
и дядя мой сказал – «Зачем им это нужно?»
Кривые зеркала его не взволновали.
Сказал мой дядя: «Тоже мне веселье!»
Зато застыл он, затаив дыханье,
перед цветастой звонкой каруселью.
В цветные дудки зазывалы дули,
скользили мимо мудрые прохожие,
а бедный дядя мой стоял и думал –
не мог понять, на что это похоже...
«Если бы выпрячь из неё лошадок
(и пусть они пасутся на газоне),
то получилось бы, – сказал мой дядя, –
ни что иное, как мой старый зонтик!
А если б в зонт лошадок запрягли вы,
а на лошадок если б люди сели,
то отличить, пожалуй, не смогли вы
мой старый зонт от этой карусели...»
Как в карусели, золотом расшитой,
бежит Земля лошадкою точёной...
А бедный дядя мой – никак всё не решит он:
«Но почему ж тогда мой зонтик чёрный?»
* * *
Учёнейший доктор, великий учёный
Прослушивал грудь мою трубочкой чёрной.
Он долго по рёбрам стучал своим пальцем,
Как будто бы в дом одинокий стучался,
И удивлённо сказал мне потом он –
Но где ж твоё сердце? Его нету дома!
- Ах, добрый мой доктор,
откуда ж мне знать?
Я сердце не смог под замком удержать –
Всё нужно ему, до всего ему дело:
О чём там вороны галдят очумело,
Зачем из-под снега цветок тянет стебель,
И что себе думают звёзды на небе...
Ну разве тюремщик я, доктор мой добрый,
Чтоб сердце держать своё в клетке из рёбер?
ПЕСНЯ МАТЕРИ
Я бы повесила люльку на балке,
Качала б, качала б сыноченьку Янкеле,
Но рухнули балки в огне этой ночи –
Как же качать мне тебя, мой сыночек?
Белые голуби – чёрные вешки,
Остались от дома одни головешки.
Я б свои длинные косы отрезала,
Чтоб люльку повесить для доченьки Рейзеле,
Но стали золою на дубе листочки –
Как же мне люльку повесить для дочки?
Где он, мой дом? – Не осталось и досточки.
Средь угольков моих деточек косточки.
Матери, матери, все приходите,
Выплакать песню мою помогите –
Я не могу ни молчать, ни кричать –
Песней моей Бабий Яр укачать...
* * *
Красным сладким вином
Я наполнил стакан...
Вроде, всё хорошо,
Да на сердце тоска.
Убери вино прочь
И не трать лишних слов –
Слишком жидкость в стакане
Похожа на кровь.
Водки несколько капель
На стол пролилось,
На клеёнке – как пятна
Непролитых слёз.
Ни о чём тебя больше
Не буду просить –
Кружку пива холодного
Мне принеси.
Вроде, всё хорошо,
Да помеха одна –
Шапка пены на ней,
Как моя седина...
* * *
Сновали люди по улице,
несли баранки и халы,
и я шёл с ними по улице,
и птицы в груди трепыхались.
Но вдруг словно что-то случилось –
смешались люди и лица,
забыл я, кому я нужен,
кому нужны мои птицы.
Растеряный и затурканый,
стою посреди мешанины –
сейчас вот наедут, настигнут,
раздавят меня машины!...
Но не шагнул, не поехал,
не сдвинулся с места город –
меня из беды выручили
умные светофоры:
без шума, без лишнего гомона
мигнули зелёным светом,
дали мне время вспомнить –
зачем я на свете этом...
БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ
Шёл через поле я,
шёл я по шляху,
и ветер сорвал
мою старую шляпу.
Чтоб не студило мне
голую голову,
надел я на голову
белого голубя.
А люди не видели,
что я надел,
и мне говорят –
Как же ты поседел!
ЗЕЛЁНАЯ СТАРОСТЬ
Мой милый портной, ни драпа, ни шёлку –
принёс я листьев зелёных кошёлку.
Я листьев принёс тебе полные жмени –
Зелёную старость, пожалуйста, сшей мне.
Я руки раскину, я вытянусь к звёздам –
пусть птицы совьют на плечах моих гнёзда,
а люди – поверят, что дерево это,
и люльку повесят в тени моих веток.