ЗЫГМУНТ ЛЕВИЦКИЙ
1944, близ Винницы - 2001, Армянск, Крым
Рос и учился в Хотине и в Самборе, институт окончил в Киеве, работал в Воронеже и на Урале, с 1974 года до самой своей нелепой гибели (его случайно убило током в собственной квартире) жил в Армянске, в Северном Крыму. Писал стихи на русском, польском и украинском языках; по совету своего литературного наставника, Владимира Британишского, даже имя свое "Сигизмунд" стал писать по-польски - Зыгмунт. Автор книги стихотворений "Сад Бытия" (Симферополь, 1999) и вышедших посмертно "Избранного" (Симферополь, 2002) и книги "Заметки на полях" (Симферополь, 2002). Всю жизнь переводил стихи Богдана-Игоря Антонича; эта работа Левицкого вышла во Львове: Богдан-Игорь-Антонич. Три перстня. Зеленое евангелие. Львов, 1994 (с парал. укр. текстом, издательство "Каменяр") однако сам поэт об этом не узнал, книга была случайно обнаружена в розничной сети уже после его смерти. Посмертно, с параллельным польским текстом, вышли в Симферополе также "Крымские сонеты" Мицкевича (2002). Много переводил на русский язык польских поэтов ХХ века, но до печатного станка (тем более в Москве) доходили считанные стихотворения: К.К. Бачинский (1978, около 20 стихотворений в книге, выпущенной в издательстве "Художественная литература"), Ежи Харасымович (5 переводов в книге "Из современной польской поэзии", М., Прогресс, 1979) Тадеуш Боровский (3 стихотворения в журнале "Иностранная литература" в 1988 году), - и еще очень немногое (Юлиан Пшибось, Юзеф Озга-Михальский и т.д.). Имя Зыгмунта Левицкого посмертно присвоено Центральной городской библиотеке Армянска.
ЮЛИАН ПШИБОСЬ
(1901-1970)
ПОЛОГИЕ ПОЛЯ
Где же творить тут события и свершенья,
руками за что ухватиться?
Здесь - лишь горизонта вращенье,
к которому время купол небесный склонило.
Руками, что тянутся вдаль, к убегающим нивам,
не ухвачусь
за необозначенные границы.
Не выскочит факт, словно заяц из зеленых озимых.
Надежду, как солнце,
поля покатили
по пыли,
по плоскости необозримой.
Затишье.
Смеркается выжженный вечер.
Земля из-под красок выглядывает, неподдельна.
Сам по себе, словно месяц, растет каждый стебель.
Голос - гремит, тьмой набухший, как приговор.
Слышно:
сажает крестьянин волю свою человечью,
обнищавший, - снова, упрямо.
Давит тьма, как повинность до гроба.
Пашня - суровая правда.
Неправдоподобен
лишь месяц на небе.
ХАТЫ
С унавоженных пашен
жуки-навозники сползли на берег,
в центре желтых лучей, как в подсолнухе, серые хаты.
В двукружье,
зеленом и синем,
подвешена к солнцу деревня.
Дружно
хлопают крыльями распахнутые двери,
чтобы под бременем неба
нестись
туда, где пошире просторы
полей:
снова сотнями ног деревня дорога мерит,
и вот -
в луже зелени, словно солнце, помещичий двор,
и глазам батраков
с крылечка сияет ясновельможный.
Измазаны вязким зноем,
погружаются в холод
мрака.
Но когда
предрассветное небо на востоке пламя возносит,
в окнах
сверкает блеск
вил.
Двор, бледнея, припал к деревьям под топорами зорь.
Видно:
Каждый дом
поднимает косу
на печной трубе.
Видно:
Затихает отвесно гул невзорвавшихся хат: дым,
и с обрыва стреляет бор.
КШИШТОФ КАМИЛЬ БАЧИНСКИЙ
(1921-1944)
* * *
Осень - ведь это паденье звезд.
Шум листьев змеиный в кронах.
Кто-то по арке небес провез
головы лун казненных.
Скорбное шествие похорон,
в дыме времен сгоревших.
Как крышка, падает небосклон
на белые очи умерших.
Крепко к столу он прикован сном,
каменным сном, постылым,
смотрит на льдины, покрытые мхом,
видит - одни могилы.
ГАВОТ
Под оловянной пылью сумерек плющ погребен,
в сердцах деревянной мебели опилки одни остались.
Тишь раздвигает комнату, как серой розы бутон,
на самом дне которого клубком свернулась усталость.
Свеч нереальных пламя тогда над столом плывет.
Воспоминанье в картах дрогнуло чистым тоном.
И за стеклом в серванте стеклянный звучит гавот,
руки валетов сжимают танцовщиц нежных ладони.
Поклоны шумят, как листья. Дамы скользят кругом,
словно скелеты платьев, хранящих былого блики.
Но кто-то в крови вбегает и бьет о стол кулаком!
И сыплются наземь бездушные бубны и пики…
ТЕОЛОГИЯ
Да, это ты бил молнией с размаха
по наковальням неподвижных глаз,
и были черепа малы для страха,
сердца - огромны для земных пространств.
Да, это ты бросал, как смерч пустынный,
горящий шар на небосвод, в рассвет,
на все пути людские, в сны, в руины,
дымящие, как твой горячий след.
И застывал средь грозовых раскатов,
среди людских дорог в кошмарной мгле,
и стеклами, как дулами, зажатый,
стыл капелькой прозрачной на столе.
Так кто же ты, коль в свете дня поблекло
небесных зодиаков серебро,
а ты упорно наплываешь в стекла,
пульсирующий в клетках как ядро?
СНЕЖНАЯ ПЕСЕНКА СОЛДАТА
Снег слетает безмолвья птицей
в города - острова молчанья.
И ресницы шумят печально,
белый круг без конца кружится.
Все забытым, далеким стало,
что любить - не хватало силы,
стан девичий, ветров фонтаны,
над водою олень красивый.
И над вами лишь крест и пламя,
край мой, готика рам оконных,
мне являвшиеся ночами
рыбы странные и драконы.
И о времени позабудут,
о любви, как снега, безбрежной.
Облаков громовые груды
ветер шерстью заносит снежной.
Все забыто, все там под снегом,
снег прикроет глаза несмело.
Слышно только - холодным эхом -
полк за нами шагает белый.
ВЗДОХ
Вырастают дождя колосья,
как готических шпилей ноты.
Колокольчики птицы ноят
на прозрачных лучах полета.
Мне улыбка из детских далей
голубей, чем весною воды,
мудрость ранняя ведь печалит,
юность мертвенная проходит.
Бьют куранты на башне звучно,
трав зеленых ковер огромный,
узнаю этот город в тучах,
не могу лишь названья вспомнить.
И во сне, в тех полетах странных
люди меньше былинок были.
Пробужденные смертью рано,
о, миры мои голубые!
Нюрнберги и Авиьоны -
словно с детских рисунков крыши.
Я ваш гул еще раз припомню -
через год уже не услышу.
ТАДЕУШ БОРОВСКИЙ
(1922-1951)
* * *
И снова ночь. И небо снова
упорно кружит, как стервятник.
Над лагерною тишиною
восходит месяц в трупных пятнах.
И словно щит, что брошен в битве,
лег Орион в ночном просторе.
Рычат во тьме автомобили,
блестит глазами крематорий.
В бараке - душно. Сон - могила.
Дыханья нет. Хрипенье в горлах.
Стопой тяжелой грудь сдавило
молчанье трех мильонов мертвых.
Ночь, ночь без края. Нет рассвета.
Глаза, измученные снами.
Как Божий Суд на всю планету,
нисходит мгла на Биркенау.
НЕВЕСТЕ
Небом здесь служат доски, а горизонтом - стены,
в проволоке колючей ток струится рекой,
с той стороны - березы, иволги, свист и пенье,
ветер метет по тропкам синий пепел людской.
Солнечный образ лета. В небе гора цветная
летних ситцевых платьев - закатов, рассветов ряд.
И над болотом кружат гусей перелетных стаи,
там, где струится с пастбищ свежести аромат.
Мир, как ладонь открытый. Лес за простором синий,
сладкая земляника зреет в густой траве.
Меж серебристых веток домики-апельсины,
словно этюд художника: шутка, покой, привет.
Наши любовь и юность, штили сердец и бури,
бросили нас, как ветку, в речку - и вдаль несут.
Мы же с тобой - как дети, брошенные в лесу,
те, что пришли к избушке ветхой на ножках курьих.
Что есть страх человека, бег боязливой крови,
если смотреть должны мы в ночь. как в пожар громов.
Ток напрягает жилы, кровью налился провод,
люди горят, как груды добрых смолистых дров.
Люди идут колонной. Поезд, бараки, газ.
Золотом платят страже, чтобы прожить мгновенье.
Мифы, кошмары, сказки сбываются ныне в нас,
но не поверят в это грядущие поколенья.
Блоки, набитые теплым, парным человеческим мясом,
пеплом, еще живущим. Общие дождь, жара,
общие нары, миска, вера, надежда, страх,
руки у всех трясутся над полусъедобной массой.
Я, певец человека, в грязном лежу бараке,
взглядом ловлю легенду, как птичий полет в облаках,
только ищу напрасно в глазах человеческих знака.
Есть человек, лопата, ров да похлебки черпак.
Не человек - лишь тело. Пепел, зола и копоть.
Только бездонность неба, полнящая глаза.
Чужды друг другу, пришли мы в лагерь со всей Европы,
дальше - одна дорога: в землю умерших, в леса.
Не человек - лишь тело. Руки к лицу подымаю.
Тело мое - чужое, в нем кто-то чужой живет.
Лирика раненой птицей бьется во мне, погибая.
Прежде чем сникнуть - молит, прежде чем пасть - зовет.
Камера, газ, флегмона, голод, что правит всеми,
миг - и взлетает тело без имени в синеву.
Так возникает эпос. Дышит трагично время.
Руки к лицу подымаю. Да, Мария, живу.
БОГДАН ИГОРЬ АНТОНИЧ
(1909-1937)
ДВА СЕРДЦА
За горизонты, в пенье, в тишь
пойдем, обнявшись, словно дети.
Как будто черепицу с крыш,
срывает звезды с неба ветер.
Уйдем подальше от людей,
укрывшись мехом ночи вещей.
Пускай, как пара голубей,
сердца созвучно в нас трепещут.
СЫН ПЛОТНИКА
Дубовый ларь, а в нем топор и песни пламя.
Умелым топором отец твой славил Бога.
И дед был плотником. Он четырьмя церквями,
жизнь завершив, подвел итог судьбе убогой.
Жаль, что твоей руке так с топором не слиться,
из сосен не тесать тебе мечты крылатой.
Так отлетают с гор в долины наши птицы
туда, где лен цветет и где цветут девчата.
СКРЕЩЕНИЯ
О тучу туча, как о бочку бочка,
ударит глухо - небо затрещит.
С лопаты тучи сыплются дожди
песком певучим.
Черпает листочком -
зеленой ложкой сок дождя калина
и жадно пьет напиток этот росный,
как струи счастья, жаждою палима,
раскрывши ягод пламенные гроздья,
не гроздья - веера из перьев красных,
дождь рвется, словно срезанные снасти,
и ветер кружит, вырвавшись на волю.
К устам он черным жадно припадает,
копьеподобным вихрем взвился, колет
нам лица, словно нега неземная.
Узлы ладоней - музыки желанья
ключи, и ты сама - пугливей лани.
Не в библии, не на цветущем ложе
пей бурю плодотворную.
Быть может,
земля тесна для страстного желанья,
сравняться разве с бурей этой злою!
Отходит буря, вдалеке бушуя,
гром с громом только, как змея с змеею,
сплелись уже в последнем поцелуе.
Не ведая, отдашься вся.
Что ж, слез
не проливай, рук не ломай и роз.
КАЛИНА
Калина наклонилась вниз,
как ягода, багровым слово стало.
Весне крылатой ты молись,
калиновую песнь впечатай в скалы.
Луч солнца только, как стрела,
прорежет камень и проколет слово,
и лишь калина, как цвела,
цвести листвой и пеньем будет снова.