БАЛЛАДА О ТОМ, КАК НАДО БЫ ЗАЖАРИТЬ ЯЗЫКИ КЛЕВЕТНИКОВ

В расплавленном свинце, в селитре, в сале
С подливою, где вдосталь мышьяка,
В блевотине, в моче, в еврейском кале,
В помоях из дрянного кабака,
В смоле, чтобы допечь наверняка,
В тазу, где ноги вымыл прокаженный,
В мозольном гное, в слякоти зловонной,
В барсучьей желчи с волчьей пополам,
В кислотах и в известке негашеной
Чтоб им зажариться, злым языкам!

В мозгах кота, которому едва ли
Удастся разжевать хоть червяка,
В слюне бродячих псов, что набежали
Весь мир перекусать исподтишка,
В кровавой пене из-под резака,
В испарине кобылы запаленной,
В воде, где жаба с лягвою зеленой,
Где догнивает всякий смрадный хлам,
В крысином пойле, в жиже зараженной
Чтоб им зажариться, злым языкам!

В смертельном соусе из химикалий,
В змеином чреве, в требухе хорька,
в соку, который источают крали,
Когда клиент уйдет из бардака,
В густой крови, не вылитой пока
Цирюльником из банки оскверненной,
В сосуде, где почтенная матрона
Пеленки простирнула сосункам,
Со струпьями, в поту чумы бубонной
Чтоб им зажариться, злым языкам!

На этом экономить нет резона.
Сквозь гульфики моднейшего фасона
Не грех бы пропустить такой бальзам.
В дерьме свинячьем с ядом скорпиона
Чтоб им зажариться, злым языкам!

ПЕСНЯ

        Красота! Возникни в блеске славы!
        Поглядим, как засияли травы,
Готовые затмить врожденным лоском,
Искусством льстить природе в сходстве плоском.

        Ветерки дыханье раз вдохнули
        И уста блаженные сомкнули,
Как будто бы сияет в мирозданье
Феб, торопясь на тайное свиданье.

        Он в лучах, как в праздничном уборе;
        Блещет он, сверкает в смертном взоре;
По-прежнему от красоты пьянея,
Он гонится за дочерью Пенея.

        Всех влечет веселая утеха,
        Молодым грешно стыдиться смеха;
Для мрачного раздумья нет причины,
Вам ни к чему заботы и морщины.

        Не дает весь день жара покоя;
        Тень листвы укроет нас от зноя,
И приютят нас нежные фиалки,
Нам доказав, что благовонья жалки.

        Чудных грез пленительный виновник,
        Соловей садится на терновник,
На падубе поет, прельстив просторы,
Так что ему глухие внемлют горы.

        Сквозь резной мы папоротник взглянем,
        Дышит лес любовным обаяньем;
Там пастушок прильнул к своей пастушке,
Бой сладостный затеяв на опушке.

        Хорошо там властвовать Амуру,
        Проявить он рад свою натуру;
Там пляшет он в своей родной стихии,
Попрать готов стесненья городские.

        Завязать я с вами рад беседу,
        Одержав желанную победу;
Когда бы, вняв моей былой печали,
Утешить вы страдальца пожелали!

        Ваш кумир — напрасная гордыня;
        Ложный стыд, поверьте, — не твердыня;
Разумно ли в угоду суесловью
Не отвечать мне на любовь любовью?

ФИЛОСОФИЧЕСКИЙ СОНЕТ

Пытался я постичь природу в каждой сфере;
Далась мне грамота вселенной в основном;
Свою явило мощь мне золото в пещере:
Зачатье тайное в броженье неземном.

Я видел, как путем родительских артерий
Стремится в мир душа; я понял, что зерном
Зовется гранула в земле, но и в кратере
Она, готовая стать хлебом и вином.

Бог из Ничто творил. Ничто — первооснова.
Обследовал я мир и убедился снова:
Опора для всего Ничто: оно одно.

Как я гармонию проклятием нарушу?
Я взвесил Вечного. Мою призвал Он душу,
Я верую, но знать мне больше не дано.

* * *

Когда ты, задремав, благоволишь уткнуться
        В мое плечо подчас,
Я спать боюсь, верней, боюсь я не проснуться:
        Смерть усыпляет нас.

Останешься ты жить, а я умру — разлука!
        Нет ничего страшней…
Дыханья твоего не слышать ночью — мука,
        Ад не сравнится с ней.

Ты птица снов моих, ты забываешь смело
        О здешних берегах,
Где двухголовое лежало наше тело
        О четырех ногах.

Неужто навсегда утрачу я обитель,
        Которую терял
Я поутру всегда, хоть ангел мой хранитель
        Ей жизнь мою вверял,

Ты на моем плече лежишь, не поднимая
        Тяжелого чела;
При крике петуха слепоглухонемая
        Ты глыба, я скала.

В снах голова твоя нездешних коренится,
        Оставшись неземной;
Но даже вне земли немыслима граница
        Между тобой и мной.

Ты в путь неведомый, опасный, бесконечный
        Пускаешься во сне,
А у тебя в груди — горн маленький кузнечный,
        Чтоб не погаснуть мне.

СТИХИ, ПОДТВЕРЖДАЮЩИЕ, ЧТО ПЫЛ — НЕ ЛЮБОВЬ

Мечтанье, дочь влюбленных глаз,
Родившись, гибнет в тот же час;
На миг вселяется в сердца,
Ум превращая в мертвеца;
Слывет усладой для очей
Хворь, для которой нет врачей.

Как, не взойдя, в земле зерно
Весной на смерть обречено,
Так без корней мечта, дитя,
Трепещет, холод ощутя,
И не выносит первых проб,
Найдя в родимом чреве гроб.

Пыл за Фортуной по пятам
Всегда сопутствует мечтам.
Вчера влюбленный в красоту
Сегодня видит в ней тщету.
От бредней нечего нам ждать.
Удел фантазии — блуждать.

Желанье, что ни миг, быстрей
За смертью гонится своей;
Желанию покоя нет,
Его влечет смертельный вред.
К желанью цель желанья зла;
Где было пламя, там зола.

Как тонут в гавани суда,
Как падать в прах — удел плода,
Как погибает мотылек,
Которого огонь привлек,
Так, торжествуя в свой черед,
Желанье пылкое умрет.

Но почему же вновь и вновь
Пыл выдавая за любовь,
Поэты воспевают страсть
Вместо того, чтобы проклясть,
И нас в ловушку манит ложь,
В чем человек со зверем схож?

ПРЕВОСХОДНАЯ БАЛЛАДА О МИЛОСЕРДИИ
ИЗ КОДЕКСА СВЯЩЕННИКА РОУЛИ

        Достигло Девы солнце, опалив
        Могучими лучами даль полей,
        Даруя крупным яблокам налив,
        Лаская тень, где груши тяжелей,
        Щеглы защебетали веселей.
        Год возмужал, плоды свои суля;
Оделась в мантию роскошную земля.

        И солнце пополудни тяжелей.
        Был воздух мертв, синели небеса;
        Но тучи с моря гонит ветер злей;
        От них затмилась ясная краса;
        Дождь хлынул на дремучие леса;
        Лик солнца в небе сумрачном исчез;
На землю черный вихрь обрушился с небес.

        Дуб виден по дороге в монастырь
        Святого Годвина; лежал под ним
        Души своей убогий поводырь,
        Просящий подаянья пилигрим,
        Нуждою, гладом, жаждою томим.
        Где отыскать хоть временный приют?
Большие градины его жестоко бьют.

        Передвигаться мог бедняк с трудом.
        Смотри, как мрачен изможденный лоб!
        Могила для него — желанный дом,
        Одна постель ему осталась — гроб.
        Сначала злобный зной, потом озноб.
        Не внемлют люди знатные мольбе.
Бароны, рыцари пекутся о себе.

        Из тучи капли крупные, созрев,
        Упали на сожженный солнцем луг.
        Так падают порой плоды с дерев.
        Скот заметался, чувствуя испуг.
        Дождь бушевал, неистовый, вокруг,
        И воздух в желтых молниях сгорал,
А пламень вспыхивал, и, вспыхнув, умирал.

        Сначала медлил гром средь мрачных туч,
        Набух и сферу горнюю потряс,
        И сызнова с небесных прянул круч,
        Пока, взорвавшись, в прахе не погряз;
        От ветра колыхался древний вяз;
        Гром вспышкою внезапной предварен,
И на мгновенье дождь сияньем озарен.

        А под дождем верхом скакал аббат
        Святого Годвина чуть ли не вброд;
        Скуфья намокла, весь промок прелат.
        Молитвы повторял наоборот
        Он среди новоявленных болот,
        И в ярости он ринулся под дуб,
Где милостыни ждал убогий полутруп.

        Застегиваться золотом привык
        Аббат, блистая ризой щегольски.
        Не отставал он от мирских владык:
        У туфель заостренные носки.
        Сверкает плащ ненастью вопреки
        Конь добрый; в гриву розы вплетены,
Роскошному седлу и сбруе нет цены.

        «Сэр иерей! Подайте что-нибудь! —
        Воскликнул пилигрим. — Я весь промок.
        В монастыре позвольте отдохнуть,
        Чтобы дождаться там я солнца мог.
        Смотрите, как я беден, стар, убог!
        Пуст мой кошель, как будто в нем дыра.
Распятье разве что одно из серебра».

        «Бездельник, — отвечал аббат, — отстань!
        Теперь не время нищим подавать,
        И в монастырь пускай не лезет рвань;
        Напрасно в нашу дверь стучится тать.
        Готово солнце толщу туч прорвать.
        На солнышке, бродяга, руки грей!»
Коня пришпорил он, и ускакал скорей.

        Вновь хлынул дождь, просвета нет как нет.
        Другой монах остановился там,
        Опрятно, хоть без пышности одет,
        Бродил по весям и по городам,
        Где подаяния просил он сам
        На монастырь. Таков у них устав.
Бедняк воззвал к нему, под дубом простонав:

        «Сэр иерей! Подайте грошик мне
        Ради Марии Девы Пресвятой!»
        И стал монах искать в своей мошне,
        Оказывается, полупустой
        Монету, сжалившись над нищетой:
        «Вот, пилигрим, пожалуйста, возьми,
Как это водится меж Божьими людьми.

        Плоть немощна твоя и так тоща,
        Что на тебя смотреть невмоготу.
        Я обойдусь в дороге без плаща,
        А ты свою прикроешь наготу.
        Пречистой Деве вверюсь и Христу».
        Иной земным богам служить горазд,
А милосердному на небе Бог воздаст.

ЗАГАДКА ТУРАНДОТ

Есть некий дух, служитель наш проворный,
Он скрашивает вечный наш недуг,
Что без него наш век земной тлетворный!
Нам жить не стоит без его услуг.

Однако лишь в оковах он послушен,
И за слугою нужен глаз да глаз
Когда устав причудником нарушен,
Погибнет смертный от его проказ.

Лукавый бес всегда грозит напастью:
Отравит он, изменит и предаст;
Враждебен человеческому счастью,
Разбойник этот убивать горазд.

Противится злодей своим веригам;
Он разбирает их, рассвирепев,
И мстит за то, что долго был под игом,
И нас казнит его жестокий гнев.

Тиран тогда наносит нам удары,
Все наши притязания поправ;
Рассеивает он былые чары,
И не вернуть нам прежних наших прав.

Бунтарь опасней хищников опасных,
Он сеет смерть и ненависть кругом,
Всего за несколько часов ужасных
Хозяин съеден и разрушен дом.

* * *

Вороньих стай
С тревожным карканьем полет;
Дом — это рай!
Ты видишь, снег вот-вот пойдет.

Замедли шаг,
Хоть потрудись назад взглянуть!
Какой дурак
Пускается зимою в путь?

Мир — это дверь,
За дверью холод немоты;
Твоих потерь
Нигде вернуть не сможешь ты.

А сколько зим
Там впереди, подумай сам!
Ты словно дым,
Пойдешь к холодным небесам.

Лети во мрак,
Пустынник, щебечи в бреду!
Припрячь, дурак,
Кровинку-сердце ты во льду.

Вороньих стай
С тревожным карканьем полет,
Так пропадай,
Скиталец, видишь: снег идет.

* * *

Господь! Большие города
обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?
Разрушенный одним ударом,
исчезнет город навсегда.

В подвалах жить все хуже, все трудней.
Там с жертвенным скотом, с пугливым стадом
схож твой народ осанкою и взглядом.
Твоя земля живет и дышит рядом,
но позабыли бедные о ней.

Растут на подоконниках там дети
в одной и той же пасмурной тени.
Им невдомек, что все цветы на свете
взывают к ветру в солнечные дни,-
в подвалах детям не до беготни.

Там девушку к неведомому тянет.
О детстве загрустив, она цветет…
Но тело вздрогнет, и мечты не станет,-
должно закрыться тело в свой черед.
И материнство прячется в каморках,
где по ночам не затихает плач.

Слабея, жизнь проходит на задворках
холодными годами неудач.
И женщины своей достигнут цели;
живут они, чтоб слечь потом во тьме
и умирать подолгу на постели,
как в богадельне или как в тюрьме.

* * *

Там люди, расцветая бледным цветом,
дивятся при смерти, как мир тяжел.
Порода их нежна по всем приметам,
но каждый в темноте перед рассветом
улыбку там бы судорогой счел.

Вещами закабалены давно,
они забыли все свои надежды,
и на глазах ветшают их одежды,
щекам их рано блекнуть суждено.

Толпа теснит и давит их упорно,
пощады слабым не дождаться там, —
и только псы бездомные покорно
идут порой за ними по пятам.

Их плоть со всеми пытками знакома,
клянет их то и дело бой часов,
в привычном страхе ждут они приема,
слоняясь у больничных корпусов.

Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной
чарует в детстве всех за годом год, —
чужая, маленькая смерть их ждет.
А собственная — кислой и зеленой
останется, как недозрелый плод.

* * *

Твоим ресницам шлю дремоту
И поцелуй твоим устам,
А ночь мою, мою заботу,
Мою мечту несу я сам.

В твоих чертах мои печали,
Любовь моя в твоих чертах,
И лишь со мною, как вначале,
Ночь, пустота, смертельный страх.

Слаба ты для такого гнета.
Ты пропадешь в моей судьбе.
Мне ночь для моего полета,
А поцелуй и сон тебе.

СВЕЧА

Ночная тьма гнетет. В ней призраки живут.
Тебя в себя я ставлю ныне.
Закалена в печах, теперь я твой сосуд.
Расплачься в этой красной глине.

Пролей свой тихий свет, чтобы запел ожог,
И закричит моя глазница.
Пока еще никто согнуть меня не мог.
Могу я разве что разбиться.

Воспоминание меня так больно жжет,
Что в камень обратилось тело.
Гонения: праща, костер и эшафот,
Проклятье нашего удела,

Который прадедов моих умучил так,
Что здесь я чудом, я, живая,
Под сенью виселиц глотаю этот мрак,
В молитве руки воздевая,

Чтобы звенела цепь, которая вросла
За сотни лет в мои суставы,
Поклон — и сыплется с волос моих зола,
Пыль, сажа, тина из канавы.

Пускай булыжники, свинец, железо, медь,
Хотите — бейте смертным боем.
На воздух городам не мудрено взлететь.
Кариатиды никнут с воем.

Тобой утешена, я, бледная, стою,
Моя свеча, моя забота.
Прикажут — и пойду блуждать в гнилом краю,
Где сатанинские болота.

Ест жадно зеркало твои больные дни,
Мое лицо. Попробуй снова,
Попробуй, прежний цвет щекам своим верни!
Умру я, не сказав ни слова.